«Я поднимаю свой бокал…»

Валерий Левушкин – заслуженный артист России, режиссер, музыкант,
создатель знаменитого ансамбля «Бим-Бом», веселый клоун и мой большой друг – написал книгу. Думаю, в его жизни по значению и размаху это второе масштабное событие после создания «Бим-Бома», которое еще больше укрепит его позиции в истории нашей эстрады.

Я не зря выделил одну из сторон его яркого дарования, назвав его
клоуном. Прочитав книгу Левушкина, вы узнаете, что данный отпрыск
известной цирковой династии начинал свою творческую карьеру клоуном в
цирке и на телевизионном экране, когда только создавалась ставшая
потом знаменитой детская программа «АБВГДейка», сыгравшая в творческой
судьбе Валеры решающую роль.

Но родившийся в цирке клоун Левушкин в отличие от многих цирковых
детей не захотел провести на манеже всю жизнь. Что из этого вышло и
как это происходило, он и рассказывает в своей книге. Но
рассказывает-то в чисто клоунской манере, и пусть на меня не
обижается, но я уверен, что это цирковое амплуа, видимо, очень ощутимо
витало над его пером, пока он сочинял свой бестселлер.
Книга Левушкина – своеобразный коктейль гротеска с эксцентрикой при
обильном присутствии реалистических зарисовок, приправленных
авантюрным восприятием всего существующего и происходящего вокруг
автора.

Такая подача авторских воспоминаний мне не кажется случайной. Это
хорошо продуманный постановочный ход, своеобразная режиссура
повествования. Он написал свою книгу так, как ставит свои спектакли: с
репризами, трюками и использованием лучших традиций старинной
клоунской буффонады даже в передаче серьезных событий.
Мы знакомы сто лет! Левушкин очень забавно рассказывает в главе
«Радости и беды солдата Левушкина» о том времени, когда зарождалась
эта дружба и как она прорастала в наши нынешние отношения.
Ну так забавно рассказывает, что я даже подумал: а не обидеться ли мне
на его ерничество? А потом решил – не стоит!

Я человек строгой дисциплины, кстати, и в повседневной жизни, и в
творческой работе я за дисциплину и собранность. Тогда я был совсем не
намного старше его, но уже старшиной и очень ясно представлял, что
именно я отвечал за десятки таких солдат, как Левушкин. Естественно,
ему, невиданному разгильдяю, я казался тогда и сверхпридирчивым, и
сверхтребовательным. Видно, с тех времен и накопилось у парня то, что
сейчас он обрушил на меня на страницах своей книги в виде своих
клоунских реприз.

Солдатом он был хуже не придумаешь. Оболтус, каких свет не видел. И
главное, Валера все время будто пребывал где-то в другом мире. Вот
стоит перед тобой… Слушает, смотрит на тебя своими глазами сказочного
Иванушки, но… ничего не слышит и не видит. Мне и в голову не
приходило, что он те времена так хорошо запомнил и замечательно, надо
сказать, передал их ритм, яркость и атмосферу в своей книге. В общем,
это все не главное, так как это опять о нем, родимом. А он уже и так о
себе целый том написал, жонглируя событиями и временами. И с каждым из
событий связан он, замечательный парень, мой друг и соратник,
талантливый режиссер и смешной клоун Валерий Левушкин.

Валера человек очень неординарный. Недаром все педагоги, коллеги и
друзья Левушкина прежде всего отмечают его нестандартность,
непредсказуемость, одержимость в работе и сумасшедшую фантазию, то
есть все те качества, что и реализовались в образах, трюках и
конструктивных сценических особенностях его синтетических постановок,
точное определение жанра которых, по-моему, до сих пор не придумано.
Его артисты, любимые «бим-бомовцы», о которых он рассказывает с
отцовской теплотой и гордостью, – это высочайшие профессионалы. Они
владеют всеми жанрами: певцы, танцоры, клоуны, акробаты, пародисты,
музыканты, комики и трагики.

Все номера придуманы для них Валерой с учетом их возможностей. Эти
номера органично переплетаются в едином действии, являясь своеобразным
выразительным средством для воплощения задуманных Левушкиным
сценических полотен.

«Бим-Бому» и ему аплодировал весь мир, и Валера очень интересно и
смешно рассказывает об их поездках по земному шару.
Я искренне рад, что книга у него получилась как увлекательный роман, в
котором есть все составляющие авантюрной литературы: острота и смена
сюжетных линий, накал страстей и лиризм.

Реальные ситуации, описанные автором, подчас напоминают вымышленные,
поступки и свершения главного персонажа ощутимо выбиваются из
привычных и обыденных рамок.

Сейчас мемуары пишут многие. У некоторых это хорошо получается. Живое
и непосредственное выражение личности автора мемуаров и есть
«документ» времени.

Я за то, чтобы таких документов было много, тогда для наших потомков
все дела и свершения нынешнего времени предстанут в полном объеме.

P.S. В обозначении глав своей книги Левушкин откровенно использует
названия фильмов и цитаты из популярных песен, сознательно продолжая
этим пародийные традиции своего эксцентрического «Бим-Бома». Из
солидарности с ним пришлось и мне постараться с названием: «Я поднимаю
свой бокал…», чтобы ты был здоров!

Петр Шаболтай

ГЛАВА №1 Куда уехал цирк? Он был еще вчера…

Я цирковой. И мама цирковая, и старший брат цирковой, и мой
замечательный дед Михаил Самойлович Качуринер.

Цирковой – не профессия, это диагноз. В «Кащенко» циркового сразу
выделяют среди обычных больных.
Возьмите сегодняшнего артиста цирка – он выходит на манеж, взлетает
под купол, работает на трапеции, кладет голову в пасть льва. И все
это, заметьте, без права на ошибку, причем не за деньги, не за
аплодисменты и даже не за триумф. Все, что он делает, – определенный
кураж, без которого невозможно представить то потрясающее явление,
которое носит название «цирковой». Работа – это не только то, что
делаешь ты, но и то, что работа делает с тобой.

Я слышал об этом из разговоров взрослых уже в те далекие времена,
когда сидел на коленях у знаменитого Эмиля Теодоровича Кио –
родоначальника прославленной династии артистов-иллюзионистов, отца
братьев Эмиля и Игоря Кио – цирковых магов и волшебников. Вся
последующая информация, полученная в жизни, подтвердила это.
Причем в том бессознательном возрасте я искренне думал, что Кио – это
название какой-то очень важной должности, как, например – кассир,
администратор, униформист, ловитор или бардиан. Впрочем, Бардиан – это
тоже, как оказалось, фамилия и весьма важная. Бардиан занимал пост
управляющего Союзгосцирком в период моего радостного детства…
Итак, я – цирковой из семьи цирковых. С малых лет отца мне заменил
дед. Он был моим наставником, опекуном, примером рыцарского служения
цирку.

Михаил Самойлович Качуринер творческую биографию начинал в
драматическом театре на Украине. В начале 20-х годов, «на коне
революции», «порвав» с буржуазной драмой, за «интимную» связь с
которой впоследствии расстреливали… и вступив на нехоженые тропы нэпа
в поиске лучшей жизни (в смысле: где бы найти пожрать), он создал свой
коллектив – музыкально-эксцентрический ансамбль лилипутов и до конца
своих дней являлся его художественным руководителем.
Группы лилипутов выступали в цирке во все времена, но основной акцент
в этих представлениях традиционно делался на своеобразные внешние
данные артистов.

В «Джазе лилипутов», как сокращенно в быту величали ансамбль
Качуринера, приоритеты были другие. Главным стала демонстрация
творческой одаренности артистов, их высокого профессионализма и редкой
музыкальности.

Первым музыкальным руководителем и дирижером оркестра был С.
Гальперин, который впоследствии встал к дирижерскому пульту ансамбля
танца Игоря Моисеева. Гальперин и умер прямо во время концерта
моисеевского ансамбля.

Уже первая программа Джаза лилипутов называлась «Кино-джаз», пародия
на зарубежных звезд, привлекла внимание специалистов и зрителей
необычайно серьезным художественным подходом к репертуару,
исполняемому на арене.

К «Деду», как называли его артисты коллектива (кликуха «Карабас
Барабас» за ним никак не приживалась, несмотря на мои упорные
старания), все музыканты и артисты «Джаза» относились в высшей степени
уважительно.
В 1964 году коллектив стал дипломантом Всесоюзного смотра новых
произведений циркового искусства.

Участниками ансамбля являлись не только лилипуты, но и обычные
артисты. В «Джазе лилипутов» работала и моя мама. Она играла на
аккордеоне. Именно в этом коллективе началась и моя актерская карьера.
Я на арене, а точнее, около нее, с ранних лет и, естественно, по
возрасту какое-то время легко сходил за лилипута, а с 11 декабря 1967
года я был оформлен в «Джазе» официально и у меня появилась трудовая
книжка.

До 18 лет моя жизнь была связана только с цирком: я играл на
бас-гитаре, контрабасе, выступал с пародиями, сатирическими номерами,
был задействован как ведущий. Делал практически все, что связано с
цирком напрямую.

Анализируя творческую структуру тех действ сегодня, с позиции опытного
режиссера, могу сказать: все, что мы тогда делали на арене, называлось
эстрадой. Добротной, красивой и яркой. В составе оркестра были
саксофонисты, тромбоны, барабанщики, клавишники, словом, настоящий
профессиональный джаз. И то, что он состоял из лилипутов и гулливеров,
придавало ему особую яркую юмористическую окраску.

Дед являлся душой коллектива, кормильцем, защитником всех нас. Он
свято берег традиции уважительного отношения друг к другу и был
невероятно требователен в творчестве. Наверное, все-таки незаменимые
есть. После смерти деда коллектив очень быстро распался. Видимо, он
являлся тем цементом, что прочно держал и связывал воедино все
составные этого уникального ансамбля.

Работа в цирке наложила своеобразный отпечаток на мою жизнь. В детстве
я почти каждый месяц учился в другой школе. За учебный год цирк менял
5–6 городов, значит, столько же школ менял и я. И если в Душанбе или
Кировобаде, где по-русски вообще-то почти не говорили, я проходил
почти как отличник, то в Москве, Киеве, Ленинграде (в городах, где
требования к ученикам были выше) я просто чувствовал себя идиотом.
Однажды мы приехали в Архангельск. Мама сразу спросила: «Где школа для
цирковых?» – «Тут недалеко», – ответили ей, и мы отправились туда. Все
шло по наработанной схеме. Директор меня удивила: «Пойдешь в 3 «Б».
Хочешь – иди сейчас, хочешь – приходи завтра». Я сказал: «Хочу
сейчас». Вошел в класс и обалдел. За партами сидели одни ярко
выраженные дауны. Потом, правда, все утряслось и меня отправили в
нормальный класс, но в эту школу я ходил редко...

Обычно выходил утром из гостиницы (громко сказано, вернее из цирковой
общаги): направо – тюрьма, напротив – цирк, прямо и за угол – школа, а
налево – улица, где было 3 кинотеатра. Я сразу сворачивал налево.
Кстати! В этом городе родился один из анекдотов про цирк. Артист цирка
пишет письмо домой: «Здравствуйте, дорогие родители! У меня все
хорошо, выступаю в цирке. Сегодня выходной... смотрю в окно, напротив
– тюрьма».

Следующее письмо: «Здравствуйте, дорогие родители! Сейчас тоже смотрю
в окно… Напротив – цирк…».
Этот анекдот я подслушал, когда его рассказывал моему деду тогдашний
директор цирка И. Блейхер, который сидел у нас в гостях… Он был ужасно
веселым человеком и страшным матерщинником, мне он жутко нравился.
Когда бы он ни пришел к нам, меня автоматически отправляли спать,
опасаясь, как бы чего ребенок не наслушался… Но его жуткий «ор» стоял
на весь гостиничный номер, поэтому, когда я засыпал, у меня все им
сказанное даже лучше усваивалось. Лет через 12–15 жизнь снова
столкнула нас – меня, молодого артиста коллектива «Цирк-Ревю», и его,
руководителя этого же коллектива.

В свободное от репетиций время (а его при нем было достаточно) мы с
большим удовольствием для себя и особенно для окружающих устраивали
импровизированные «сейшены» на самый лучший анекдот и самую смешную
байку… В этот момент разница в возрасте эдак лет 45 не ощущалась… Еще
одна смешная байка, связанная с ним… нет, это позже… Хотя почему?
Можно и сейчас.

Фамилия одной из девочек коллектива «Цирк-Ревю», который только еще
создавался, была Пацкевич, а его соответственно Блейхер. И вот однажды
он спрашивает:

– Скажи, как правильно звучит твоя фамилия: Пац-кевич или Поц-кевич?
И подмигивает мне, чтобы я оценил его тонкий юмор по достоинству.

А девочка, недолго думая:
– А ваша: Блей-хир или Блей-хер?
Я уже говорил, что моим главным воспитателем являлся дед. Отец у меня,
конечно, существовал, хотя нашли меня, естественно, в капусте, но он
ушел из семьи или семья от него (кто их, взрослых, разберет), когда я
был совсем маленьким. В основном о папиной жизни я знаю по собственным
рассказам отца. Так вышло, что впоследствии мы часто с ним встречались
и много разговаривали. Говорил он всегда очень образно, может, от него
я и унаследовал художественно-постановочный метод мышления.

Вот один из его рассказов:
«Я войну прошел в пехоте. Был у меня друг, с которым мы вместе служили
и старались никогда не расставаться. Однажды нас перебросили в район
военных действий. Было тихо, и все устроились на отдых. А мы с другом
пошли в поле. Забрались в стог сена, «окопались» и уснули. Проснулись
мы от звуков немецкой речи. Высунули головы из сена: кругом бродят
немцы. Я говорю другу: «Залезай глубже, будем досыпать». Заснули мы
по-новой, а когда проснулись, кругом уже были наши».
А это после войны, когда отец служил на флоте: «Сплю я как-то на носу
корабля, спрятался так, что фиг меня найдешь, и вдруг крик, шум,
кругом все носятся, как на пожаре. Елки-палки! Оказывается,
действительно пожар. Я рванул на корму. Досыпал там». Рядом был тот же
товарищ. Кстати, тот его друг впоследствии стал адмиралом. Дружили они
до конца своих дней.
Вот таким своеобразным человеком был мой отец: поел, сходил на танцы в
офицерский клуб, остальное время «извел на сон» по принципу «солдат
спит, служба идет».

Тут надо заметить, что дослужился отец до капитана третьего ранга ВМФ,
плавал на больших кораблях и подводных лодках на Северном флоте, на
Черном море, в Каспийской флотилии, где образовался тот «качан
капусты», в котором и нашли меня. Флотилия базировалась в городе Баку.
Когда отец вышел в отставку, то стал «валютчиком» в полном смысле
этого понятия: директором магазина «Березка», того, что напротив
Новодевичьего монастыря (что это означало в то время, понятно
каждому). Далее «охранял» памятники в Москве. Не сам, конечно, а в
качестве простого зама, простого управляющего простым управлением с
обыкновенным названием: «Управление по охране и сохранности памятников архитектуры и зодчества в городе Москве». На этом «боевом посту» его и настиг пенсионный возраст, в котором он провел остаток жизни в другой семье, с которой прожил, между прочим, лет 35… и умер весной 1996 года.

К этому моменту мне уже было 42 года и лет 10–12 до его кончины мы
смело могли называться товарищами…

Мама, напротив, всегда была деятельной, любознательной, ее
интересовало очень многое. Думаю, что индифферентность отца к
жизненным ситуациям и заставила ее расстаться с ним. Она и сейчас
такая же подвижная, энергичная и эмоциональная. Мне с ней всегда
интересно. Скучно с ней не может быть в принципе, мама и сейчас, в
этом возрасте, может выкинуть такое, что мало не покажется...
И обездоленным я себя не чувствовал. С дедом было всегда весело,
неожиданности подстерегали на каждом шагу, а люди, окружавшие его,
были талантливые и интересные.

Мне очень повезло. Я вырос среди замечательных людей – знаменитых
деятелей цирка, театра, эстрады – близких друзей деда. Конечно, я был
очень мал во времена расцвета их творчества, но зато сейчас могу с
гордостью сказать: «Я их видел!»

А вот однажды мне довелось разделить славу своего двоюродного деда,
которого я раньше не знал. Речь идет о родном брате деда – тоже
Михаиле, а может, Моисее, или, как мне подсказала мама, мой дед был
Моисеем, но в честь своего брата взял его имя. Путаная, детективная
история. И даже мама не может расшифровать тайну семьи. Есть еще одна
с фамилией, но об этом позже... Итак, брат деда был послан дедушкой
Лениным устанавливать советскую власть в Туркестане. Говорят, он был
его личным посланником, что позволило ему стать одним из первых
комиссаров Туркестана.

О 26 бакинских комиссарах знают все, их подвиг вошел в историю. А вот
о 14 комиссарах, замученных белогвардейцами в Ташкенте в 1919 году,
мало кто слышал. Долгое время о них и не вспоминали, потом, правда, им
поставили огромный памятник, почему-то на вокзале Ташкента. В Ташкенте
есть или уже была улица и школа имени комиссара Качуринера – моего
двоюродного деда. И когда в 1969 году с «Джазом лилипутов» я приехал
на гастроли в Ташкент, меня пригласили в школу, названную в честь
двоюродного деда – для ташкентцев человека-легенды.

Меня приветствовали как героя и перед линейкой я должен был
рассказать, каким был мой дед-комиссар и каким я его помню? Честно
говоря, я и узнал о его существовании незадолго до приезда в Ташкент и
то потому, что мама разбирала старые фотографии и наткнулась, при мне,
на фотку, запечатлевшую похороны комиссаров. «Это брат твоего деда, их
белогвардейцы в 19-м… замучили…». Вот, пожалуй, и все, что я знал про
своего двоюродного деда, который погиб за 35 лет до моего рождения.
Исходя из этих «знаний», я смело пошел на первую в своей жизни
пресс-конференцию. Что я тогда плел, уже забыл, но, видимо, что-то
«вспомнил»: аплодировали мне ребята от всей души, правда, по команде
своих вожатых.

Сколько себя помню, в юности я все время учился и не потому, что очень
любил это делать, просто ни дед, ни мама не давали спокойно жить и
наслаждаться детством. Дед вообще считал, что цирковая профессия – это
вечное совершенство. И поэтому находил любую возможность пристроить
оболтуса-внука к какому-нибудь мастеру. Но из этого мало что
получалось...

С подачи деда я встречался со многими знаменитыми людьми. Когда я был
уже постарше, дед познакомил меня с Леней Енгибаровым. Это случилось в
Ялте. Море, пляж, набережная. Случайно оказавшись утром в цирке и
напоровшись на деда, я был строго взят за руку и препровожден на манеж
практически раскаленного цирка-шапито.
На манеже репетировал Енгибаров. Дед перекинулся с ним парой фраз и
ушел.
– Ну что? – спросил Енгибаров. – Дед сказал, клоуном хочешь быть?
– Мм, – неопределенно промычал я.
– Ну, тогда надо репетировать… смотри и повторяй, что сможешь, –
предложил Енгибаров. Взял пять зонтиков-булав и начал ими
жонглировать, затем встал на руки и прошел свой знаменитый номер «Я
держу на руках весь земной шар…».
Повторить этого я не смог ни тогда, ни через месяц репетиций, да и
вообще никогда…

Сказать о нем, что он был замечательный, удивительный и единственный –
это почти ничего не сказать. Енгибаров был самым поэтическим клоуном
нашего цирка, его романтическое восприятие мира подсказывало ему
необозримое море нюансов духовной жизни человека.
Он являлся автором своих номеров и, конечно, такая неординарность и
разносторонность дарования делали его явлением в цирке и быть рядом с
ним было очень интересно. Особенно смотреть его выступления, а вот
репетировать, как он, да еще в Ялте, в душном шапито, в двух шагах от
моря... я был тогда не готов...
Я, как и дед, режиссер цирковых и эстрадных массовых действ;
фактически у меня та же профессия, что и у него, но как он создавал
свои постановки, я не понимаю.
Дед работал на хорошей музыке и высоком профессионализме своих
артистов. И над всем этим витал флер сочного юмора, режиссерских
находок и выдумок, без которых нет цирка.

«Джаз лилипутов» имел феерический успех. Как очевидец и в данном
случае «летописец» я утверждаю, что клоунады Карандаша, аттракцион
старика Кио и «Джаз» моего деда в те времена были самыми популярными и
кассовыми. Такие представления, как «Ночь волшебных сновидений»,
«Перепутанные страницы», «Мюзик-холл лилипутов», постоянно собирали
аншлаги.

С дедом работал замечательный администратор Григорий Михайлович
Мордухович, такой своеобразный дуэт Карабаса Барабаса и Дуремара.
С Григорием Михайловичем дедушка проработал всю свою жизнь. Он
безгранично ему доверял и очень его уважал. Для меня же Григорий
Михайлович был просто старшим товарищем.

Судьба подарила мне встречи с самыми интересными представителями нашей режиссерской профессии. Так, в цирковой студии, «прописанной» в
Измайлово, я делал номер с самим Сергеем Андреевичем Каштеляном.
Вернее, номер делал он. А я пытался воспроизвести его идею.
Сергей Андреевич всегда работал с артистами по индивидуальной
программе, и все взлеты его фантазии постановщика базировались
обязательно на творческой индивидуальности исполнителя.
Для меня работа с таким мастером стала школой по «наращиванию»
творческого совершенства.

Метод Сергея Андреевича заключался в следующем.
На первой нашей встрече он мне сказал:
– Собери все трюки, какие только можно, с контрабасом. Крути его
руками, ногами, чем хочешь, но крути хорошо и безостановочно.
Этого напутствия мне хватило на определенное время, а затем я стал
досаждать ему вопросами: «А что это будет, а зачем крутить?» и так
далее.

Вероятно, я сильно раздражал его этим. Потому что только сейчас
понимаю, что определенное видение номера у него еще не сложилось. Но
ему необходимо было сжиться с трюками, которые я мог выжать из этого
инструмента. После этого он мог нафантазировать себе комбинацию из
собранных трюков, которая сложилась бы в сюжет. А сюжет – в
какую-нибудь поэтическую новеллу для сцены. Но для этого артист должен
набрать трюковой материал для комбинации, что в свою очередь требовало
жуткого трудолюбия, которым отличались все ученики Каштеляна. А моего
деда рядом не было, и все мое трудолюбие моментально улетучивалось,
как только в поле моего репетиционного зрения появлялась хорошенькая
девочка... Думаю, что Сергей Андреевич облегченно вздохнул, когда меня
неожиданно забрали в армию...

Я уже говорил, что всю жизнь учился, и надо заметить, что постоянно
на ниве учебы меня преследовали какие-то смешные несуразности. Так,
например, в школу я пошел не 1 сентября, как все, а 2-го и до сих пор
болезненно переживаю этот факт.

8-й класс я заканчивал в Симферополе. А почему-то именно в Риге дед
решил, что мне нужно научиться играть на контрабасе! Нанял педагога и
«обеспечил» меня делом на ближайшие пять лет, причем под своим жутким
контролем. В Свердловске я сдал экзамен в музыкальное училище им. П.И.
Чайковского по классу контрабаса и впоследствии, как дурак, каждый год
ездил в училище сдавать сессию.

Вообще мне нравилось туда кататься: я целый месяц жил один, в хорошей
гостинице, играл, «халтурил» в ресторанном оркестре – не жизнь, а
сплошной кайф.

Дед как главный командир моей судьбы всегда придумывал, чем бы ее
усложнить: так к учебе на контрабасе он прибавил занятия по освоению
игры на флейте. Ослушаться его я не мог, ибо дед, несмотря на веселый
нрав и фонтанирующую доброту, всегда был очень крутым на расправу,
нетерпимо относился к любому непослушанию и препирательствам.
Помню забавный эпизод, который только по случайности не завершился
трагедией. Дело было в Хабаровске, где мы находились на гастролях в
1966 году. Ансамбль лилипутов выступал на заставе, и мы уговорили
пограничников устроить нам прогулку на катере по Амуру. Все было бы в
порядке, если бы «ихние» ху...нвэйбины вдруг не начали стрелять по
нашему катеру. А стрелять они начали, потому что мы заплыли в их
территориальные воды. Командир катера выпендрился и показал артистам,
которым было все равно, куда плыть после банкета, кто на Амуре
«хозяин»… Стреляли они очень серьезно, просто «поливали» палубу огнем,
и все матросы и гости-артисты быстренько попрятались во все щели,
которых на катере великое множество. Они у них трюмом зовутся...
Правда, да и выстрел был всего один, вероятно, стрелял охотник на
белок.

Но некоторая паника произошла. Один я, увлеченно изучая на палубе все,
что там находится, игнорировал крики деда, требующего немедленно
скрыться в трюме, где уже находились все наши.
Дед рассердился не на шутку, тайфуном вырвался на палубу и, желая
подтолкнуть меня к трюму, в ажиотаже дал мне такого пенделя под зад,
что я улетел за борт.

Итак, инцидент на границе: ребенок за бортом! Спасавший меня матрос
крепко схватил за шиворот и потащил на борт так, что когда я врезался
ему головой в живот, у меня аж в глазах потемнело.

Дело в том, что когда матросы вылавливали китайцев, которые ловили
рыбу в наших водах, те с огромной силой били матросов головой в живот,
и, естественно, тот, кто ловил, от этого удара сразу терял способность
действовать, китайцы ныряли в воду и удирали. И тогда наши «Кулибины»
нашли выход: они стали «пристраивать» на своих животах, под бушлатами,
сковородки. Вот в такую сковородку я и врезался.

Из боя мы вышли без потерь и с присказкой е... их мать отправились к
своему берегу продолжать банкет...

ГЛАВА №2 «Радости и беды солдата Левушкина

В армию я попал тоже не как все люди. На военную службу меня призвали…
31 декабря 1975 года. А произошло это так. Я уже не работал в «Джазе
лилипутов», а репетировал с Сергеем Андреевичем Каштеляном. Но дед
знал, что предстоят очень интересные гастроли «Джаза» в Румынию, и
захотел, чтобы я туда поехал. Так и случилось. Гастроли проходили с
успехом, я с удовольствием работал с коллегами, которых давно считал
родными людьми, но меня постоянно преследовала одна мысль, мысль была
не новой: я рвался за границу. Хотелось поездить по миру, посмотреть
на него глазами свободного от партийного контроля человека. Мне
думалось, что только тогда я смогу ощутить себя творческой личностью и
реализовать все свои художественные задумки. В Румынии у меня
образовалась подруга, которая полностью разделяла мои устремления на
Запад и даже брала на себя организационные хлопоты: у нее были связи с
Югославией и она обязалась устроить наш побег на высшем уровне. Акция
была назначена на 25 декабря, как раз в день окончания гастролей. В
ночь на 26 декабря мы с подругой осуществили наш проект и утро
следующего дня встречали в Югославии. Рано-рано, когда еще не
рассвело, мы завтракали в приграничной забегаловке, легко и ловко
прошмыгнув румыно-югославскую границу. Вздохнув «грудью свободного
человека», я вдруг (подчеркиваю «вдруг», ибо до этого такие мысли не
посещали мою буйную голову) осознал, что натворил. Сердце щемило от
мысли о брошенной маме, обманутом дедушке и, в конце концов, я сразу
начал тосковать по всему, что оставил дома, перешагнув так называемый
«рубеж». Мной завладела жуткая тоска, и я понял, что если сейчас, сию
минуту, сегодня… не вернусь к своей маме, деду, друзьям, то погибну,
задохнусь от обилия чужого воздуха, чужой свободы. Тоска одолеет.
Туда-то мы готовились, а обратно... Начавшийся скандал с барышней
грозил обернуться боевыми действиями в форме личных оскорблений и
рукоприкладства. А не развился он по простой причине – оба были
нелегалы. Мы шипели друг на друга и пихались ногами под столом,
стараясь не привлечь к себе внимание. Но в тот момент я был
непоколебим в своей любви к родине и рванул обратно...
У меня был советский паспорт, поэтому обратно мне вернуться оказалось
еще труднее, чем вырваться туда, где я очутился. И опять помог случай
(судьба покровительствует дуракам): тут же, у кафешки, в трех или пяти
километрах от границы, я нашел водителя-словака, который говорил
по-русски, и за сумасшедшие деньги договорился с ним о своем
возвращении в Бухарест. Он обещал протащить меня через границу в своей
фуре. Этот водитель утверждал, что на той и другой стороне у него есть
знакомые погранцы... Деньги взял вперед, а я, только подъезжая к
постам, сообразил, что сдаст он меня и еще премию за это получит...
Струхнул невероятно. Но бежать было уже поздно и потом непонятно куда,
то ли в Югославию, то ли в Румынию. Я практически растворился в кабине
фуры. А когда к нам подошли пограничники, только отсутствие ночного
горшка удержало меня... вы сами понимаете от чего. Но деньги сделали
свое дело. Словак отслюнявил несколько купюр от полученного от меня
гонорара в твердой румынской валюте... и мы переехали к румынам. Там
тоже все было на замке, но замочек просто открывался. На нервной почве
я свой паспорт сжимал так, что он практически превратился в то, что я
потом с большим трудом вернул в первоначальное состояние... и имел
некоторые проблемы в Чопе с советскими пограничниками, которые
задавались естественным вопросом:
– А это что? Паспорт?
Но все, слава богу, обошлось, хотя до сих пор не знаю, какая из двух
дорог жизни была правильной.
Приехав в Москву 29 декабря, на другой день я отправился в главк, в
управление цирками, тогда это называлось Союзгосцирк, исполнить
традиционный в тот период цирковой обряд «Демонстрация шмоток», то
есть все, что накупил за границей, надо было напялить на себя и
дефилировать по этажам организации. Самое понтовое, что я купил, это
шубу из ламы и вот в такой теплой одежке, весь взмокший, я бесцельно
шлялся по этажам главка, устраивал дефиле, пока из отдела кадров не
вышла работница, которая занималась отсрочками для молодых оболтусов
вроде меня. Узнав меня, сказала:
– О! Левушкин! Съезди-ка в военкомат, как будет время, там они
какую-то справку просят…
Я, весь взмыленный, был рад выйти на улицу. Дзержинский военкомат
находился недалеко, и я отправился туда. Войдя в военкомат, я сразу
столкнулся с ярким представителем армейской власти, майором по
фамилии, если не изменяет память, Каровяк, который занимался
призывниками из цирка. Стоял он посередине лестницы, руки в боки, ноги
на ширине плеч, живот на выкате, портупея через плечо, ну вылитый
эсесовец из фильмов про войну.
– Ты кто? – рявкнул он, да так громко, что даже в цирке так не кричат…
– Левушкин…
– Вот тебя-то мы и ждем! – это были последние слова, произнесенные им
без мата. Через десять минут я выскочил из военкомата, как ошпаренный,
еще плохо осознавая, что завтра в 9 утра я должен быть на призывном
пункте. В общем, день был испорчен… Как и ближайшие два года…
На другой день в центральном призывном пункте, в который меня
доставили из Дзержинского военкомата, куда я, в свою очередь, приехал
на такси из дома, офицеры готовились встречать Новый год, им было
некогда пристраивать 15–20 призывников, которые, как и я, случайно
оказались в этот день в этом месте. Но иногда они выскакивали из
кабинетов и произносили что-то невнятное, типа:
– Стройсь… е..пэресэтэ! Пять человек Ростов! блинхувашуать… Ты, ты, ты
и ты – тыкали в каждого новобранца, который попадался им на глаза.
Дальше собиралась команда в «учебку», во Владимир, Ковров… Но я
сообразил, что на глаза попадаться необязательно... И в итоге часов в
семь вечера я остался один на центральном призывном пункте. Когда они
меня обнаружили, у них у всех пропал дар их армейской речи... Каждый
из них понял, что за 5 часов до Нового года кому-то из них придется
меня сопровождать в армию... Особенно разволновались нижние чины. И
чтобы я скорее отвалил, меня стали почти ласково уговаривать поехать в
часть самому, потому что мне выпала великая честь, меня единственного
определили в Таманскую дивизию, расквартированную под Москвой, в
которую я, как дурак, без сопровождения и отправился.
Самому ехать «обустраивать» себя в Таманскую дивизию, вечером 31
декабря, конечно, было настоящим идиотизмом. Но я поехал. С Киевского
вокзала прибыл в Алабино, где располагалась воинская часть, в которой
я и должен был служить. В части, вернее в штабе, у дежуривших там
офицеров, предновогодние настроения были еще ярче, чем три часа назад
у тех, кто был на призывном пункте. И мне стоило больших трудов
объяснить им, что я приехал сам по себе служить именно к ним в часть и
что я идиот: не поехал домой встречать Новый год только потому, что не
сообразил, что их никто не уведомит, что призывник такой-то отправился
тогда-то из пункта А и в пункт Б должен прибыть тогда-то. Спокойно мог
ехать домой и провести недельку дома, а то и до Старого Нового года
дотянуть, и никто бы не дернулся и не бросился искать.
– Ты герой... – только и смог сказать офицер, встретивший меня первым,
и оказался прав: новогодний праздник в части затянулся, и я еще 25
дней ходил в гражданке, предоставленный сам себе.
Но армия есть армия. Армейская служба – это фейерверк неожиданностей,
зачастую не очень приятных. И дедовщина там имела место, и
самодуры-офицеры. И вообще, общее состояние бардака вокруг не покидало меня практически все время, пока я находился в славной дивизии.
Но я ведь цирковой и привык к разным условиям бытовой жизни. Нарами,
двухэтажными кроватями меня не удивишь. Казармой тоже. Питанием не
испугаешь, в переездах между гастролями – сплошная сухомятка. А тут
кашка, масло, хлеб и зеленые помидоры... Сказка... А вот ходить в
столовую строем, да еще с песней, этому я удивился несказанно.
Через прорези на цирковой маске и тогда, и сейчас мое сознание четко
воспринимает выходящие за привычные рамки неординарности, благодаря
специфике профессии я во всем еще нахожу и смешную сторону.
Так, например, для того чтобы не ходить в столовую строем, я вызывался
ходить в наряды на так называемую «заготовку». Это когда приходишь в
столовую вдвоем с напарником и сервируешь столы для отделения. Точнее,
берешь боем кастрюли с кашей или борщем в окошке кухни, раставляешь их
на столах, всячески сторожишь добытое и ожидаешь прихода основных сил.
Но за это можно спокойно поесть самому практически сколько хочешь, не
дергаясь на окрики сержантов и дедов. И вообще некоторое время побыть
самим собой, чего в армейской службе очень не хватает. Я приноровился
спать там, где меня не будут толкать, пинать. Например, если
воспользоваться армейской вешалкой, на которой висит много-много
шинелей, и раздвинуть их, то ты получишь лаз в свою собственную
спальню. Сколько прекрасных сновидений посетили меня в этом уютном
логове! Я воображал себя медведем в зимней спячке и меня не
интересовало, что происходит наверху моей берлоги. А там было очень
интересно!
Так как в армию я пришел 31 декабря, то сразу был определен к саперам.
Вероятно, в новогодний вечер дежурные офицеры решили, что раз я
приперся в армию сам, то мне можно доверить и что-нибудь взрывать, что
я впоследствии и сделал... Так как где плюс, а где минус для меня то
же самое, что найти пять отличий в космических кораблях «Союз-5» и
«Союз-3», например. Но практически сразу я сообразил, что музыкант в
армии – это та боевая сила, в которую мне обязательно надо влиться,
ибо только там я принесу неоспоримую пользу Вооруженным силам. И я
начал метаться между саперами и оркестром. В конце концов, благодаря
Мише Шахнину, моему товарищу по цирку, сыну замечательных артистов,
музыкальных эксцентриков Елены Амвросьевой и Михаила Шахнина, уже
дудевшему на трубе в оркестре, мне удалось откомандироваться в оркестр
полка. В связи с этим эпохальным событием для этих двух подразделений
к присяге меня привести, естественно, забыли. Саперный начальник
думал, что меня приведут к присяге в оркестре, а в оркестре,
естественно, думали, что в саперах. Таким образом, полтора месяца я
находился в части на нелегальном положении.
Как-то примерно через месяц я спросил офицера: «И что будет, если
меня, бесприсяжного, здесь обнаружат?» – «Как, ты до сих пор без
присяги? – переспросил он и упал в обморок. Но мне некогда было его
откачивать и я пошел в оркестр: была пора играть вечерний развод.
Таких людей, как тогдашние вершители наших солдатских судеб, я позднее
не встречал. Наверное, в нынешней армии они тоже гнездятся, но я,
слава богу, вышел из возраста новобранца и моя судьба от них не
зависит. Был у нас такой прапорщик Ряшин, отвратительный тип. Ну
просто – монстр. При этом еще и запойный. В эти трагические периоды
вверенное ему отделение испытывало на себе жуткое давление, сравнимое
разве что с химической атакой.
Еще я помню нашего дирижера майора Евгения Львовича Банка. Он, в
противовес старшине, был добрейшей души человек, но за маской офицера
всячески это скрывал. Он делал вид, что ужасно строг, грозен и опасен,
постоянно ругался на музыкантов-солдат. Причем его «милейшая» ругань
позволяла солдату в этот момент закончить чтение стенгазеты или
дописать письмо домой. Если, конечно, солдатик мог абстрагироваться от
ужасного шума, создаваемого майором. Очень смешной, по мимике в момент
скандала ну чистый Луи де Фюнес. Темперамент его захлестывал,
создавалось полное ощущение, что он весь на шарнирах. Майор всегда так
торопился, когда говорил, что казалось, слова просто выпрыгивают из
его рта, иногда даже без окончаний. Когда он на меня ругался, я стоял,
как завороженный, наслаждаясь его актерскими талантами. При этом,
естественно, забывая ударить вовремя в барабан, чем только распалял
скандал с майором, опять же на радость мне. Очень колоритная фигура.
По-моему, он был симпатичным человеком.
Присягу я принял как дорогой подарок – в день своего рождения – 17
февраля.
В Гвардейской Таманской образцово-показательной дивизии я служил с
января по май. Событий со мной происходило множество и особенно
пикантной была следующая ситуация: саперная рота и полковой оркестр –
два подразделения, взаимоисключающие друг друга. Вдобавок ко всему
разгильдяй я был страшный, ничего не делал как следует. Например,
никогда не наматывал портянки. И как оказалось, зря: ноги я натер себе
так, что мог запросто стать инвалидом. Все выглядело настолько
серьезно, что даже старшина Ряшин решил меня показать своему
собутыльнику лейтенанту-костоправу, несмотря на то что ноги я натер в
саперах, а плакаться пришел в оркестр, сообразив, что в саперах на
такую мелочь даже внимание не обратят. Медбрат, видимо, так долго
сидел в одиночестве в своем медпункте, что был рад любому
пациенту-собеседнику. Оставил он меня в медсанчасти и даже выдал
выпивку. Утром меня навестил уже медврач, температура к этому времени
поднялась до 39,50. Кроме мата, меня «полечили» и какими-то
лекарствами, так что через некоторое время я себя почувствовал лучше.
И надо было такому случиться, что как раз в это время мама и ее сестра
тетя Ляля из Харькова решили меня навестить.
В части им сказали, что я в лазарете. Мама дико занервничала. Схватили
они свои авоськи с дарами бедному солдату и кинулись в медсанчасть:
как пройти туда им объяснили. Располагалась медсанчасть за забором.
Окно выходило на забор – я лежал на койке лицом к окну и пялился на
этот самый забор и вдруг… он начал танцевать, через какое-то время
грохнулся на землю и в образовавшемся проеме «нарисовались» мама и
тетя Ляля, которые с ужасом взирали на ущерб, нанесенный ими
Вооруженным силам нашей страны.
Конечно, весь обслуживающий персонал, увидев маму и тетю с их
продуктовыми запасами, очень обрадовался, так как с закуской в
лазарете всегда было туго. Моих родных сразу пустили, провели ко мне.
Целый день они меня лечили, кормили, жалели и где-то к ночи уехали в
Москву.
В полковом оркестре Таманской дивизии происходила масса забавных
эпизодов. Однажды проходил какой-то очередной смотр: весь полк
маршировал на плацу перед трибунами, где представительствовало высокое
дивизионное и еще более важное начальство.
Темп и ритм всему этому действу задавали мы, ритм-группа, состоящая из
сплошных барабанов: Миша Хиллер – щуплый, хиленький воспитанник полка, соответственно, и ведущий себя так же. Творил он в полку «чудеса» и
ему за это ничего не было. Короче, «воспитон» играл на малом барабане,
а Илюша Сон, полностью оправдывающий свою фамилию, играл на тарелках.
А я, Валера Левушкин – на большом барабане. Такое трио не мог бы
представить себе ни один дирижер мира, даже в самых кошмарных снах, а
майор Банк имел это трио натурально и, что удивительно, не получил за
это никакой награды…
Барабаны, ритм-группа в парадном, строевом прохождении, стояли в
последнем ряду, за всеми дудками. Чтобы сделать нам словесное
замечание, дирижеру надо было пробежать сквозь все ряды музыкантов. А
рядов этих примерно пять. И все музыканты и ряды стояли на расстоянии
полутора метров друг от друга, таковы условия игры...
Как сейчас помню: майор так волновался (и не зря), что прибегал к нам
каждую минуту, накачивая наше ударное трио по полной программе...
метров 50 – туда, метров 50 – сюда, и так несколько раз,
представляете, в какой он был спортивной форме.
Ходить и играть, сохраняя ритм, очень трудно. Мы до этого долго
репетировали. Но волнение, сопутствующее нашему выступлению, сделало
свое черное дело.
Как сейчас помню: майор взмахнул руками, и мы резво заиграли любимый
марш майора «Гренадер». Я точно знал, что надо внимательно следить за
руками дирижера, который будет не только дирижировать, но и жестами
давать команду на всякие перестроения оркестра по плацу, как
регулировщик в пробках, а запомнить все жесты еще сложнее, чем
выбивать сильную долю на большом барабане.
Полк стал выстраиваться на прохождение перед трибуной. Майор, видимо,
тоже вошел в раж от переизбытка дивизионного и прочего начальства и,
кроме дирижирования, стал еще слегка гарцевать впереди оркестра, резко
в такт приподниматься и опускаться на носках, резко вскидывать
по-боевому голову… А полк, точнее, первый батальон уже поравнялся с
трибуной, вышагивая чинно и точно, согласно моим ударам по барабанам в
сильную долю.
– Равнение направо, – скомандовал командир полка, гордо идущий впереди
всех. Трибуна с генералами тоже вскинула руки к козырькам. В этот
момент наш майор аж подпрыгнул от избытка чувств, но сделал при этом
непонятный жест рукой (видно, неудачно приземлился), который и ввел
нас в некоторое замешательство. Я взглянул на Мишу, Миша на спящего
Илью, мы все на майора, который в этот торжественный момент уже просто
«парил» над оркестром. Этого секундного замешательства оказалось
достаточно, чтобы я сбился с сильной доли и… весь полк начал
подпрыгивать и подскакивать, а это, между прочим, около тысячи
человек, подбирая свою левую ногу под мою сильную долю, которая гуляла
как хотела.
Я, с перепугу, начал дубасить по барабану чаще, и вся тысяча человек
начала подпрыгивать еще быстрее, явно поперек всему происходящему.
Миша просто заколошматил дробью. А «бессознательные» удары тарелок в
руках проснувшегося Ильи, естественно, невпопад даже нашему ритму,
только подчеркивали торжественность трагикомической ситуации.
Это было так смешно: прыгающий полк! Остановиться и начать сначала
было нельзя. Мало того, когда прибежал дирижер и начал объяснять, что
он со мной сделает, когда это закончится... если закончится... тоже не
способствовало восстановлению ритма на свое место.
Представляете: по плацу подпрыгивает тысячный полк, а перед
музыкантами и внутри их строя мечется дирижер, который натыкается на
музыкантов, стройные ряды оркестра нарушаются… а он выделывает руками
и лицом что-то совсем несусветное. И уже не только я, никто не
понимает, куда идти – влево или вправо, под кого подстраиваться – под
барабан или под тарелки. Рук дирижера не видит никто, только я – в
непосредственной близости от своего лица... Вот после этого эпизода
меня и вернули в саперную роту… часа на четыре. Этим же вечером надо
было играть развод.
В общем-то я не очень расстроился. Присягу к этому времени я еще не
принял, поэтому каждый раз по тревоге, не имея права строиться вместе
с ребятами, обязан был в полной амуниции – шинели, сапогах,
шапке-ушанке, с огромным барабаном на пару и с колотушкой в руке –
прятаться под кроватью.
Мне лихо повезло, что за то время, когда мы с барабаном отсиживались
под кроватью, ни разу не проходила проверка, иначе так мирно это все
бы не кончилось ни для меня, ни для моего ближайшего начальства.
Итак, побывав в «музыкантах», я, наверное, вошел в историю полкового
оркестра тем, что «сбил полк с ноги». Через какое-то время я снова был
отозван в саперную часть на период начавшихся «боевых действий». В
начале февраля я отличился и на этом поприще. Втайне от мамы, которая
отслеживала все боевые действия полка и готова была ринуться в бой с
начальством, чтобы сын не попал ни на какие учения. А как раз в это
время Таманская и Кантемировская дивизии «сражались» друг с другом. В
саперной роте нас было человек 75. Я и Боря Рапопорт, по возрасту мы
были самыми старшими, старее любого ветерана, но на деле оказались
самыми молодыми салагами. Остальные саперы были бойцами зрелыми –
«огурцы», «ветераны» и «дембеля» (в смысле «дибилы» – это к чему надо
было стремиться к концу службы в рядах СА).
Приехали мы с нашим отделением, человек в 20, куда-то в лес, взорвали
шашкой мерзлый снег, поставили палатку, растянули шнуры, словом,
сделали свое боевое дело. Но главное оказалось впереди. Командир
объяснил нам, что мы должны сначала поставить, а в случае чего и
взорвать мост через маленький овражек, по которому пойдут
кантемировские танки. Короче, не дать врагу пройти! – это была
основная задача. И, естественно, не мешать проходу по мосту «нашим». А
как их разберешь: все зеленые и под одним флагом ездят. Мост был
специальный, он как-то там складывался, раскладывался, и еще
имитировать взрыв, для этого и надо заложить какие-то шашки (не
взрывать же народное добро в натуралку), а имитировать взрыв нужно
было для проверяющих, которых днем с огнем не найдешь в этой лесной
глубинке.
Нажимаешь и поворачиваешь ручку специальной машинки, происходят
взрывы, и мосткак-то там собирается и проехать по нему нельзя. Ну как
в кино...
«Ветераны» сразу же стали рыскать населенные пункты по боевым картам в
поисках «сельпо» и отправили Рапопорта в ближайшую точку (километров
за 12) за спиртным. Потом он какое-то время, как челнок, неоднократно
сновал между ними и этой самой точкой.
Два дня мы ждали кантемировцев. Ветераны пили и спали. И вот в один из
таких блаженных моментов вдруг Рапопорт заорал: «Танки идут!». Стали
мы будить своих стариков, а они даже глаза не открывают, правда,
сержант на секундочку очнулся и спросил: «Наши или ихние?» Я смекнул,
раз с той стороны едут, значит… «Ихние», – говорю уверенно. Сунул он
мне в руки взрывную машинку: «Когда танки подойдут – подключи и
крутани эту ручку», и отключился.
Кругом была страшная темнотища, только сигнальные ракеты разных цветов
вздымались в темное небо, как потом выяснилось, они имели точное
обозначение и должны были сообщить нам, кто конкретно нас «атакует».
Но нам было все равно. Начали мы с Рапопортом подсоединять эту адскую
машинку к проводочкам. Руки трясутся. Ничего не получается. А танки
уже к мостику подходят. И вот когда первый танк въехал на мост, то мы
с Рапопортом, насмерть перепуганные и ничего не соображающие, нажали
на эту самую злополучную ручку. Сначала я, машинка не сработала, потом
он.
Мост, заминированный на этот случай, сразу среагировал. Все бабахнуло.
Танк удивленно затормозил, но от неожиданности в овраг все равно
сполз, следом в него тюкнулась грузовая машина с какими-то бочками,
которые вывалились из кузова и тоже покатились в овраг. Колонна встала
как вкопанная. Но танк этого не почувствовал и резко сдал назад, то
есть наверх. И всей своей силищей попер машину, которая, в свою
очередь, въехала в танк, идущий за ней. Тот пронзил ее своим дулом
практически насквозь. От машины мало что осталось. Хорошо, что из
кабины все успели выскочить. Итак, враг не прошел! Сказать, что мы
ощутили себя героями-панфиловцами, значит ничего не сказать...
Но мат-перемат привел нас в нормальное состояние зашуганных и
затюканных салаг. Что тут началось! Такое ЧП! Через какое-то время
налетели самолеты, вертолеты, генералы, полковники, майоры, капитаны,
проверяющие. Сразу стало светло, как днем. Ну как же, свои своих
подорвали! Оказалось, что это возвращался наш танковый батальон из
глубокого рейда в тыл противника. И сигнальными ракетами нам, идиотам,
об этом сообщали. Мы «уничтожили» своих. Слава богу, никто не погиб.
На другой день утром приехала техника вытаскивать танк и машину. Меня
оставили за старшего над Рапопортом для эвакуации палатки и пожиток,
так как все отделение увезли еще ночью для разбора полетов.
Видимо, за успешно проведенную операцию и воинскую смекалку мне тогда
присвоили воинское звание ефрейтора, но получить я его не успел, так
как перевелся в ансамбль МВО.
Оставшиеся полтора года я служил в ансамбле МВО под руководством
народного артиста РСФСР С.И. Баблоева.
Ансамбль МВО. Лефортовская обитель. Меня пугали: там два очень суровых
мужика, их все боятся. Это главный дирижер полковник Сурен Исаакович
Баблоев и старшина ансамбля Петр Шаболтай. Два этаких «Ивана Грозных».
Я прибыл в часть, спрашиваю: «Где все?» Дневальный отвечает: «Все на
концерте». Некоторое время я одиноко вышагивал по коридору мимо
стоящего дневального, потом зазвонил телефон, дневальный снял трубку,
там что-то сказали, и он начал нервничать. Вдруг откуда-то, как шквал,
ворвался толстенький, кругленький человек и начал на непонятном языке
что-то быстро говорить. Это и оказался Баблоев. Один из «Грозных»
ансамбля МВО.
Позднее выяснилось, что армянин и талантливый дирижер Сурен Баблоев
оказался милейшим и добрейшим человеком. А вот как я попал под его
начало – это отдельный рассказ.
Мама с первого дня моей службы в армии объявила себя спасительницей
боевого духа солдата Левушкина, и когда она узнала о «подвигах» и
«достижениях» сына по службе, то тут же поняла, что меня надо в
очередной раз спасать и куда-то переводить. Однажды она ехала в метро
рядом с каким-то военным. Они разговорились, и она задала ему свой
главный вопрос: «Вы не начальник ансамбля?» И вдруг он отвечает: «Да,
я начальник ансамбля песни и пляски МВД, полковник Вершинин». Мама
страшно обрадовалась: «Господи, я Вас искала всю жизнь. Возьмите к
себе моего сына, он очень талантливый мальчик и замечательно играет на
контрабасе и флейте».
У моей мамы редкий талант знакомиться с людьми и располагать их к
добрым отношениям. Рафаэль Степанович Вершинин сразу попал в орбиту
этого таланта и заразился ее желанием спасти солдата Левушкина. Он
сказал маме: «Я не могу взять к себе Вашего сына – мой ансамбль совсем
другого рода войск, но у меня есть друг Сурен, он руководит ансамблем
МВО и он уж точно Вам поможет». Вот так я попал в хозяйство полковника
Сурена Баблоева.
Потом мама подружилась с ним, его очаровательной женой, всей семьей.
Такое близкое знакомство и позволяет мне сурового и требовательного
полковника считать человеком добрым и участливым. Но это все потом, а
тогда…
Утром, на следующий день по прибытии в ансамбль МВО, я впервые
участвовал в построении. Вошел старшина (я тут же пожалел, что не
получил свое звание ефрейтора), уверенный, быстрый в движениях
человек, с приятным лицом и умными глазами. Немного ерничая, он стал
обходить строй, задавая всем один и тот же вопрос:
– Рабинович!
– Я!
– Ты что?
– Ничего.
– Агранович!
– Я!
– Ты что?
– Ничего.
Наконец он подошел ко мне:
– А ты кто?
– Рядовой Левушкин. Из Таманской дивизии согласно распоряжению… –
запричитал я.
– Левушкин..Д? – переспросил он.
– Так точно, – ответил я, поняв, что пререкания ни к чему хорошему не
приведут.
– Ладно, – сказал он, поняв мою тактику. – А ну пойдем в каптерку,
поговорим.
Каптерка, видимо, была его кабинетом. Эта длинная и темная комната с
одной стороны заканчивалась железной решеткой, а с другой какими-то
шкафами.
Старшина зажег лампочку и сразу же откуда-то, со страшными воплями, в
которых с трудом можно было разобрать одну и ту же повторяющуюся
фразу, обрушился голый и дикий волосатый человек.
– Петя, выпусти меня! Выпусти меня! Выпусти меня!
Старшина спокойно объяснил мне, что это скрипач по имени Юзеф,
нарушивший дисциплину, попросту упившийся вдрызг, был им наказан:
раздет и заперт на ночь в каптерке, чтобы тот никуда не смог свалить
поиграть на скрипке.
Скрипач продолжал скулить, а я, уяснив, что могу в любой момент
оказаться в такой же печальной ситуации, страшно испугался.
Старшина Петр Шаболтай слыл в ансамбле самым грозным «царем», а наш
Сурен шел следующим. Это я понял сразу, увидев, как сурово обошелся он
с провинившимся скрипачом, выгнав его в результате голого из каптерки
и выбросив вслед за ним его вещи.
Прошло какое-то время, и у нас с Шаболтаем нашлось много точек
соприкосновения: мы стали друзьями. Оба жили в Москве и, как
оказалось, на соседних улицах – Тимирязевской и Онежской, что за
кинотеатром «Байкал», я и сейчас живу там.
Когда он узнал, что мы соседи, то тут же оценил позитивные стороны
перспективы наших совместных походов домой и на службу.
Петр обычно на работе, он был сверхсрочником, находился с 6–7 утра до
10–11 часов вечера, а потом уезжал домой. Это были самые замечательные
минуты в жизни солдат ансамбля. А утром… открываешь глаза, и перед
тобой старшина: «Ансамбль, подъем!» День был испорчен. Но когда он
опаздывал, мы, солдатики, даже сочинили песенку на мотивчик «Как
прекрасен этот мир…»:
Рано утром, на рассвете,
Нету Шаболтая Пети,
Как прекрасен этот мир…
И хотя вне службы отношения у нас сложились приятельские, на работе
никаких поблажек он мне не давал, и я строго соблюдал дистанцию между
начальником и подчиненным.
Как-то накануне мы погуляли, выпили изрядно, разошлись очень поздно,
часа в 3 ночи, а в половине шестого утра я уже зашел за Шаболтаем, и
мы, мучаясь, поехали в ансамбль. В ансамбле построение. Все
выстроились, и я в том числе. Выходит из каптерки Шаболтай,
осматривает строй и сразу ко мне:
– Левушкин! Ты что-то плохо выглядишь! Чем занимался? Пил?
Я стою, пошатываясь, мне плохо… Конечно, пил, и он знает это не хуже
меня. Сам выпил столько же, если не больше… А докапывается.
Короче, схлопотал я по полной программе. А Шаболтай мне вечером, по
дороге домой, говорит:
– Пил-не пил, гулял-не гулял, а в строю надо быть как огурчик. Понял?
В этот же вечер мы закрепили мои знания по данному предмету. А утром
на построении я стоял как огурчик, не вызвав никаких нареканий.
Был у нас еще один дружок. Скрипача Марка Гельфмана, который попал в
ансамбль сразу после музыкального училища, все называли «последней
скрипкой». Потому что, во-первых, у нас их было штук десять, причем
одна лучше другой. Все с консерваторским образованием и аспирантурой.
Все лауреаты международных конкурсов. Сегодня это сливки мировой
скрипичной элиты, а тогда волей случая они «отбывали номер» в ансамбле
МВО, проходя годовую военную службу. Скрипичный октет в ансамбле был
на голову сильнее разрекламированного в те годы «Ансамбля скрипачей»
солистов оркестра Большого театра. А как звучал у них «Романс»
Шостаковича! А музыкальный темп, в котором играли скрипачи-солдатики
«Жаворонка» композитора Селио Деннику, можно сравнить только со
скоростью Михаэля Шумахера на своем «Феррари».
Так вот, этот маленький худенький Марик, невероятно активный, все
время находился в движениях и раздумьях на тему, где достать выпивку.
И я его понимал.
Как ни крути, он был скрипкой – десятой и консерваторского образования
нет, и играют здесь одни «виртуозы», играют быстро, не догнать. Да и
остаться их, этих скрипок, может и девять, а одну могут запросто
отправить в часть, «и никто не заметит потери бойца»… А в часть, в
строевую часть, ему очень не хотелось. А после моих рассказов
особенно… Короче говоря, «жизнь не сложилась…».
Петя очень любил Марка и, чтобы отвлечь от лишних дум, все время
нагружал его физическими действиями, благо недостатка в таких занятиях
не было и на игре «последней скрипки» это не отражалось. Как я помню,
мы делали ремонт в новой казарме и все время там вкалывали. Марку Петя
придумывал особенно интересную работу: он давал ему лом, который был
вдвое длиннее Марка и впятеро тяжелее его. Лом поднимал Марка на
воздух, и он болтался на нем, как флажок на палочке. При этом у них
традиционно происходил следующий диалог:
– Шимоныч! (Уменьшительно-ласкательное – в устах Петра.) Представь
себе, что это смычок. Вверх слабая доля, вниз – сильная. Давай! Давай!
Активней. И наращивай темп.
Марк дико ругал Петю, но это никак не отражалось на их дружбе.
Сейчас Гельфман живет в США, он один из самых интересных и
преуспевающих продюсеров. Ну а тогда, как впрочем и сейчас, насколько
позволяют расстояния, мы активно дружили.
С Петей Шаболтаем, грозным старшиной ансамбля, мы были близки, и я
рад, что с годами наши отношения из просто приятельских переросли в
настоящую дружбу.
Уже тогда было понятно, что мы во многом одинаково смотрим на жизнь, и
я рад, что сегодня наши жизненные и творческие позиции по-прежнему
совпадают.
Во многом благодаря Пете моя солдатская жизнь вспоминается как цепь
нестандартных и разнообразных эпизодов.
Однажды Петр приболел и попал в госпиталь. Это произошло незадолго до
моего дембеля. Вызывает он меня к себе и говорит: «Понимаешь, мама
человек немолодой, осталась в деревне, я хочу ее забрать к себе в
Москву. Ты бери Марика и быстренько смотайся в деревню к моей маме.
Возьми доверенность на дом и оформи у председателя сельсовета все
документы на его продажу. Сам видишь, я болею, поехать не могу, а маме
с этим одной не справиться, так что ты будь другом, помоги!».
Я взял увольнительную для Марика и для себя, и мы отправились на
Брянщину... Как-то очень удачно добрались до петиной мамы и
председателя сельсовета и все сделали в один день. А вот обратно мы
возвращались, оправдывая меткую цитату: «Хотелось как лучше, а
получилось как всегда».
Машины не было. К поезду мы опаздывали. 12 километров до вокзала
пешком по полю я тащил Марика. Оба мы были в гражданском, а Марик как
всегда пьяненький. Это был результат нашего обмывания благополучного
завершения оформления документов. На поезд данной узловой станции мы
таки опоздали, но нам подсказали, что на машине, сократив дорогу,
можно нагнать поезд на следующей станции. Поймав машину, если старый
сельсоветовский «ГАЗик» можно назвать машиной, 50 километров мы пахали
по бездорожью. Поезд догнали. Погрузились в купе. Марик успел даже
прихватить бутылек. В купе с нами ехали милиционер и какой-то
полковник. Марик, щедрая душа, всех стал угощать водкой. Я улегся
спать. Все остальное знаю со слов Марика, который, естественно, ничего
не помнит. Выпили все. Ну а потом начали усиленно усугублять.
Полковник совсем «офонарел» и стал приставать к проводнице, та вызвала
патруль. Патруль проверил у всех документы. Полковника, естественно,
отпустили, а Марика забрали, ну и меня вместе с ним.
На вокзале в Москве в комендатуре еще раз проверили документы, и так
как на руках имелись увольнительные, то нас отпустили. То, что мы в
гражданке и один солдат пьяный, как оказалось, ничего страшного.
Казначейский билет в сумме 10 реальных единиц (попросту червонец)
быстро решил все проблемы данной воинской части на ближайший день. Из
комендатуры выходили все вместе – мы домой, патруль в магазин.
У Пети в госпитале мы появились в 12 часов. Наш «больной» был очень
оживлен, вокруг него суетились медсестры, покоренные его обаянием и
манерой общения, как и все, кто попадал в его орбиту.
Петя увидел меня, бледного, и синего Марика, сразу сник, глаза у него
стали больше очков. «Что, – спросил он, – ничего не вышло?». Я с
гордостью показал ему привезенные документы, и на моих глазах
произошло чудо. Петя моментально выздоровел и закричал: «Так!
Немедленно выписывайте меня отсюда!».
В тот же день он нас с Мариком отблагодарил: мы собрались к девочкам
и попросили его дать нам увольнительные.
– А чего не дать? Дам. Завтра у нас концерт в Театре Советской Армии.
Вот вы с Мариком и займетесь загрузкой реквизита. И гулять! До завтра.
До концерта. Идет?
Мы с радостью согласились, а когда увидели количество данного
реквизита, то обалдели. Потом, когда мы 3 часа протаскали этот груз по
наклонному скату, а это метров 50 от места, где стояла машина, до
закулисной части театра, то так устали, что желание ехать к девочкам у
нас пропало. У нас появилось одно желание – мы «хотели» Петю, чтобы
сказать ему пару ласковых. Но в этот вечер нам сделать этого не
удалось.
На Новый год у нас в Высшей партийной школе проходил концерт. Солдат
Володя Павловский, позже мой верный соратник по созданию «Бим-Бома»,
чем-то прогневил Шаболтая и тот не дал ему увольнительную, а мы
собирались встречать Новый год всей нашей шумной компанией у меня. И
вот Сашка Новиков, шофер, предложил спрятать Павловского в багажнике
машины нашего главного дирижера, народного артиста РСФСР Сурена
Баблоева. Мы думали: завезут Баблоева домой и все. Сказано – сделано.
Но когда в машину Баблоева сел Петр Шаболтай, мы почувствовали
волнение и приближение краха нашей задумки. Петр не очень-то и хотел
ехать с Суреном, но тот ему что-то грозно сказал, а Баблоев являлся
единственным человеком, которому Шаболтай подчинялся.
И вот они поехали. Сашка Новиков потом рассказывал, что Баблоев
заезжал ко всем своим знакомым и поздравлял их с праздником, затем он
отвез Петю домой и распрощался с Сашкой у своего дома. Новиков тут же
кинулся к багажнику и извлек оттуда вконец замерзшего Павловского.
Когда он его привез к нам, тот напоминал Деда Мороза и еще долго
щелкал зубами от холода. Я думаю, он не схватил воспаление легких
только благодаря лечению старейшим русским способом – водкой.
Утром все 15 солдат еле продрали глаза, и только мысль о том, что
Шаболтай-то уж точно приедет в ансамбль «с ранья», заставила нас
делать хоть какие-то двигательные движения.
Марик как всегда был с нами и как всегда сюрприз исходил именно от
него. В автобусе мы обнаружили, что он не до конца завершил свой
парадно-военный туалет, то есть, накинув кое-как китель, шинель,
нахлобучив шапку и даже надев ботинки, Марик забыл надеть брюки. Но
так как шинель доходила ему почти до пят, то мы обнаружили, что он в
«боевых кальсонах», уже отъехав от дома. И вот мы все рванули опять ко
мне домой, надевать штаны Марику.
Когда подошли к дому, я очень неохотно признался себе, что, выбегая из
квартиры последним и выволакивая Марика, захлопнул дверь, а ключи
оставил на столе. И почему мы его не убили?
С Мариком всегда что-то происходило. Рассказывают: ансамбль выехал на
гастроли в ГДР. Я в это время уже находился под дембелем и не поехал.
Так вот этого самого Марика Петр сразу же потерял в поезде. Долго
искал, пока кто-то из проводников не сказал ему, что в багажном отсеке
одного из купе лежит что-то странное. Петр разбудил Марика, вытянул
его на божий свет и… не хотел бы я в это время оказаться на его месте.
Когда я мысленно возвращаюсь к годам своей воинской службы, то
понимаю, что солдат я был еще тот и мне отчаянно повезло, что мое
разгильдяйство как-то особенно и не было наказано, мало того, свою
службу в армии я вспоминаю как время довольно веселое и насыщенное
несуразными и приятными событиями.
Или вот еще эпизод. Произошел он в то время, когда я служил в
Таманской дивизии под началом майора Банка. На Электрозаводской улице
в Москве располагался Театр телевидения, где проходил смотр военных
оркестров. После показа я договорился со старшим сержантом с ласковой
фамилией Покотило, чтобы в обмен на джинсы, которые я достану за
ночные двенадцать часов, а тогда это был большой дефицит, он отпустит
меня ночевать домой, в первый раз за пять месяцев службы. Я позвонил.
За мной заехал мой товарищ Юра Туркин и я с ним рванул на свободу. Он
мне посоветовал снять китель с аксельбантами, чтобы не бросаться в
глаза, ну не дай бог нарвемся на патруль. Я сделал, как он велел. И
вот стоим мы на обочине. Я с кителем подмышкой и Туркин с протянутой
рукой. Голосуем. Все машины проскакивают мимо и вдруг одна, перед
которой он особенно энергично махал двумя руками, останавливается.
Туркин бежит к машине и вдруг так стремительно останавливается, что я
с разбега упираюсь ему в спину, и мы оба врезаемся в «ПАЗик», из
которого неторопясь вылезает патруль. «Вы кто?» – спрашивают нас с
Туркиным, а сами смотрят на скомканный китель в моих руках. «Да вот, –
говорю, – смотр кончился, я вышел покурить на минутку и потерялся».
Ложь была такой наглой, что никто даже не засмеялся. Посадили они меня
в машину и привезли в московскую комендатуру.
Завершилось все happyend-ом. По распоряжению начальника дежурного
патруля меня посадили в машину, отвезли домой, а утром так же на
машине доставили в часть. А все почему? Да потому, что в комендатуре
рассказал, что я из цирка и мой дед может достать туда билеты.
Я позвонил домой деду и сказал, что начальник дежурного патруля просит
достать билеты в цирк. Дед тут же позвонил своему другу – заместителю
директора Московского цирка – и обо всем договорился.
Перед самой воинской службой у меня была подружка. Мы вместе работали
в коллективе, состоящем из 33 девушек и одного мальчика, так вот этим
мальчиком и был я.
Однажды, когда я уже служил в ансамбле МВО, мы приехали на гастроли в
Горький и вдруг я узнаю, что в местном цирке работает этот самый
коллектив «33 девушки и один мальчик», конечно, программа называлась
по-другому, но так смешнее. И вот я отпросился у Петра Шаболтая,
который ради такого случая разрешил мне даже надеть гражданский
костюм, и рванул к своей девушке, правда, Петр успел мне вслед
прокричать: «Идиот, у нее уже кто-нибудь есть! Нарвешься на
неприятности, дурак!».
Я сделал вид, что не слышу, но в тот вечер убедился, что он был прав.
Когда я довольно поздно вернулся в гостиницу-казарму, Петр спросил:
«Ну как?» – «Да, – сказал я весело, – у нее действительно другой
«мальчик». Петр развел руками. «Но, – добавил я веселея, – еще 32
остались».

ГЛАВА №3 Лечение смехом?!

В армейском ансамбле я не только был музыкантом, но и начал
пробоваться в роли ведущего и, надо сказать, удачно. «Пробоваться» –
это очень мягко сказано в условиях армейской службы. Даже несмотря на
то что ансамбль МВО являлся очагом культуры в армейском «балагане»,
лаконичный приказ, состоящий из непереводимой игры слов, меня,
музыканта и клоуна, практически мгновенно, сделал ведущим программы. С
помощью друзей, сослуживцев и не сослуживцев я подбирал себе монологи,
попросту сперев их у известных исполнителей этого жанра, тупо списывая
их с радио и телевизора. Делал подводки к концертным номерам. В
коридоре казармы у зеркала я начал искать образ ведущего, подбирать
интонации и все, что положено настоящему артисту. Начальству мое
творчество нравилось, и я прочно занял место ведущего программы
ансамбля, правда, исключая ответственные мероприятия. На них
вызывалось, как сегодня говорят, «лицо ансамбля» – ведущий с огромным
стажем, с хорошо поставленным голосом и чеканным шагом.
Не могу не вспомнить, как однажды «лицо ансамбля» не явилось на очень
важный концерт, и Баблоев прямо на сцене скомандовал:
– Лявушкин! Иды… веды…
Армянин из Баку, С.И. Баблоев хотя много лет жил в Москве, но говорил
с жутким акцентом, голосом низким, с хрипотцой. Разобрать, что он
говорит, было сложно, особенно когда Баблоев нервничал или ругался, а
так как в этом состоянии он находился всегда (во всяком случае, всем
солдатикам да и «сверчкам» так казалось), то никто и никогда не мог
понять, что он от них требовал. Все стояли перед ним практически в
предобморочном состоянии и ничего не понимали. Это распаляло его еще
больше, он начинал говорить громче, быстрее и, естественно, еще
непонятнее. В этот момент от желания уловить смысл речей руководителя
у солдат уже круги плыли перед глазами. И тут появлялся добрый
«переводчик» в лице старшины, который из всей тирады полковника одним
и очень понятным выражением или словом объяснял нам, кто мы и куда нам
идти, и как мы будем жить в ближайшее время.
И на этом концерте, да еще в Кремлевском Дворце съездов, стоя в
оркестре с контрабасом, я не сразу понял, что от меня хочет полковник.
Но активные тыканья меня смычками по мягким местам коллегами по
контрабасам и тревожно устремленные взоры всего хора оркестра сделали
свое дело. Соображаю я быстро, и когда стихли аплодисменты от
предыдущего номера и в зале образовалась гнетущая тишина, я в
спокойной обстановке наконец-то осознал, что означали слова Баблоева:
– Иды, веды.
Контрабасы в оркестре стоят скромно, позади всей струнной группы.
Поэтому, чтобы оказаться на авансцене у микрофона, мне было необходимо
либо убежать за кулисы и выскочить впереди оркестра, на рампу, либо…
Как уже говорил, соображаю я быстро, а иногда быстрее, чем необходимо,
поэтому мой воспаленный мозг выбрал: ЛИБО.
И я помчался к микрофону, навстречу своему звездному часу, через
плотные и аккуратно стоящие ряды пюпитров струнной группы, которые и
были мной сметены. Имелось еще одно препятствие на пути к успеху – это
полковник, стоящий за дирижерским пультом, но он успел отскочить.
Оказавшись у микрофона, один на один с огромным залом, я, естественно,
опять быстро сообразил, а точнее, совсем не соображая, выдал первую
фразу монолога отрепетированным голосом известного радиоартиста:
– Мой маленький дружок! Сейчас я расскажу тебе сказку про Красную
Шапочку…
Этот монолог я «украл» у знаменитого уже тогда артиста Геннадия
Хазанова.
Читая его на всех солдатских и ансамблевых концертах, я пользовался
большим успехом и даже внутренне соревновался с Хазановым… справедливо
считая, для себя, что я в общем-то не хуже. А может быть, даже и…
Наглости моей не было предела. Но Хазанов уже был Хазановым, а я к
тому времени оставался пока рядовым Левушкиным.
Итог сей басни таков – прочитанный монолог прошел с успехом. Иного и
быть не могло. (Смешной текст и без моего вмешательства был очень
хорош.)
Далее я объявил песню, а пошла солдатская пляска. Моя попытка
вернуться к контрабасу естественным путем, то есть через весь оркестр,
была пресечена мужественными людьми в военной форме со скрипками в
руках, которые только что с большим трудом собрали ноты и пюпитры,
снесенные мной по дороге сюда. Я еще только подумал куда идти, а они
уже сомкнули свои ряды и ощетинились смычками. На пути моего
форсирования сценического пространства эдакой ничейной земли я
встретил также жесткое сопротивление Баблоева. Он говорил:
– Уды отсюд… – и почему-то размахивал передо мной руками… Потом я
выяснил – он дирижировал песню, которую я объявил, и которая при
ближайшем рассмотрении оказалась пляской.
Я побежал вправо, но оттуда с воплем и гиканьем уже выскакивала на
сцену мужская танцевальная группа. Тогда я помчался влево, с трудом
обежав полковника, а оттуда выплывала женская половина ансамбля.
Помню, девочки мне глазки строят… Я притормозил. Закокетничал… Ну,
короче, до контрабаса добрался с трудом. Практически на перекладных и
к концу номера.
Ко второму отделению концерта приехал мэтр Хазанов. Вышел на сцену. Не
знаю, успели сказать ему, чтобы он не читал монолог «Мой маленький
дружок», или нет.
Но к этому моменту я уже был занят на погрузке реквизита, да и что с
солдатика возьмешь. Однако малюсенькую щепоточку славы Г. Хазанова я с
большим удовольствием посыпал на свое актерское тщеславие.
Потом, когда я уже демобилизовался, меня часто приглашали вести
концерты ансамбля и, надевая военную форму, я еще долго и честно
отрабатывал творческое доверие бывших сослуживцев.
Искать себе замену на поприще ведущего я начал незадолго до дембеля,
но как-то не очень удачно. Помню, я натаскивал Ростислава Дубинина, а
он все время меня уверял, что ему, драматическому артисту, это
вообще-то ни к чему и доуверялся, что его перевели в Театр Советской
Армии, где, говорят, служить было еще халявней. Однако парадокс
судьбы: напрочь отвергая и отказываясь от конферанса в армии, на
гражданке Дубинин стал в будущем конферансье и много лет работает на
эстраде.
Замена мне в качестве ведущего все-таки нашлась: в ансамбль был
зачислен красивый и элегантный Игорь Шароев. Мы тогда с ним очень
подружились. Игорь – артист разговорного жанра. Закончил Щукинское
училище.
А к этому моменту я уже подумывал, что надо бы и мне пойти учиться в
ГИТИС, тем более что все мои приятели там учились. Да в общем и дорога
в ГИТИС была мне открыта, так как мой старший брат Владимир Крымко был
известным цирковым режиссером. Он работал в старом московском цирке
«На Цветном бульваре» и вместе с Марком Местечкиным, тогдашним главным
режиссером цирка, руководил в ГИТИСе кафедрой циркового искусства. До
1972 года будущие циркачи и эстрадники обучались вместе, но потом была
создана кафедра эстрадного искусства, руководить которой стал
профессор, народный артист СССР Иоаким Георгиевич Шароев. Короче
говоря, несмотря на конкретное протеже в лице брата, я почему-то
решил, что режиссура цирка несколько узковата для моего широкого
кругозора, и выразил неуемное желание пойти на кафедру эстрады.
Игорь поддержал мое решение идти учиться именно на эту кафедру. Мои
отношения с Иоакимом Георгиевичем он выстроил очень грамотно. Сначала
познакомил меня с бабушкой – мамой старшего Шароева. Слава богу, я ей
понравился, и уже она представила меня сыну, строго сказав: «Ким,
надо, чтоб мальчик учился!»
Иоаким Георгиевич еще строже спросил меня: «Что ты прочел из моих
книг?»
– Ничего, – честно ответил я.
– Почитай, не повредит, – сказал практически разгневанный мэтр, но
потом позвонил секретарю ГИТИСа, известнейшей Ренате Анатольевне,
чтобы у меня приняли документы.
После этого Игорь стал меня натаскивать, а так как я и сам не дурак,
то экзамены сдал удачно и был принят на режиссерский факультет кафедры
эстрадного искусства.
Когда писались эти строки, пришло страшное известие, что Игорька
Шароева не стало. Пусть земля будет тебе пухом, Игорь. Спасибо тебе за
все доброе, что ты сделал для меня.
Руководили нашим курсом очень известные режиссеры эстрады – Михаил
Рапопорт и Владимир Эуфер.
С особой теплотой я вспоминаю Михаила Иосифовича Рапопорта, именно он
заложил основы моего режиссерского мышления на эстраде. Сам Михаил
Иосифович был режиссером Московского театра оперетты. Я всегда мыслил
причудливыми формами, моя режиссерская фантазия не умещалась в
общепринятые рамки, и Михаилу Иосифовичу это нравилось, он никогда не
подгонял меня под стандарты. Он даже поддерживал мои писательские
начинания. Всегда говорил: «Приноси мне все, что сочинишь, и я буду
читать». И читал. И всегда внимательно слушал мои устные рассказы,
признавая, что я это делаю лучше, чем пишу.
– Ты должен добиться равновесия, – наставлял меня он.
Михаил Иосифович рано ушел из жизни, и я остался без его добрых и
таких нужных мне советов.
У нас на курсе училось 15 студентов. Курс был интересный: Виктор
Викштейн, руководитель ВИА «Поющие сердца», а позднее группы «Ария»;
Николай Агутин – отец известного эстрадного певца, Марина Смирнова,
Марина Чаплина…
Яркой индивидуальностью была Елена Камбурова. Помню, она занималась
йогой и очень неодобрительно относилась к тем, кто этой самой йогой не
занимался.
Ребята были замечательные и талантливые, курс – дружный и активный. Мы
делали множество разных этюдов, отрывков, зарисовок. Как и все
студенты, сдавали теорию по шпаргалкам. Спорили до хрипоты, совершали
массу глупостей, особенно я. Обижались друг на друга, прощали друг
друга, особенно меня за эти самые глупости.
Как педагог Иоаким Георгиевич всегда относился ко мне с любопытством,
я интересовал его своими задумками и умением усложнять любые самые
простые творческие задачи. В институте у нас отношения установились
официальные. Я видел в нем мэтра, а он во мне – ученика с
неуправляемыми фантазиями, и общение наше укладывалось в эту схему.
А вот после окончания института, тем более после создания «Бим-Бома»,
Иоаким Георгиевич стал проявлять ко мне ярко выраженный интерес:
звонил, бывал на концертах, с гордостью называл меня своим учеником.
Последний раз я видел Иоакима Георгиевича в ГЦКЗ «Россия» на концерте
в поддержку издания эстрадной энциклопедии. Мы хорошо поговорили,
вспомнили его термин «бимбомовщина», который он придумал и часто
употреблял в производственном процессе.
Мне рассказывал Вячеслав Костричкин, работающий в труппе Большого
театра, что когда Шароев ставил там «Маскарад», то очень часто
требовал, чтобы в роли Неизвестного он добавил побольше
«бимбомовщины». Что это такое, Костричкин знал хорошо: он начинал в
«Бим-Боме» сначала рабочим сцены, а потом артистом. А то, что
«бимбомовщину» сам маэстро привносил в сложные рисунки классических
персонажей, мне очень льстило.
Работал я тогда в Союзгосцирке, где судьба подарила мне встречу с
одним из ярких режиссеров эстрады и цирка Анатолием Васильевичем
Бойко. Мы с ним подготовили номер «Флейта, я и контрабас», где
Анатолий Васильевич интересно использовал все мои творческие
возможности и музыканта, и клоуна. Номер строился так: я начинаю
играть на контрабасе, меня переполняют эмоции и вдохновение, это
состояние передается контрабасу и от обуреваемых его чувств он
взлетает на воздух. Я устремляюсь за ним, и мы оба парим в воздухе,
покоряя зрителя необычайностью исполнения музыкального произведения.
Но трюк этот у Бойко не прошел: я с детства боюсь высоты! Поэтому
номер остался «ползучим», в партере…
Конечно, все это было хорошо, но я уже был испорчен ее величеством
Эстрадой.

ГЛАВА №4 Самолет летит – пропеллер крутится,
чтоб артистом стать – в МАИ учатся…

В 1978 году из Росгосцирка я перешел в Москонцерт, в отдел
оригинального жанра, где хозяевами были некто Воронцов и Аникин. В
отличие от Росгосцирка работу там я должен был искать себе сам
(ситуация, идентичная сегодняшней).
В те времена я еще никого не знал в этом сложном эстрадном мире и,
естественно, концертов и заработков у меня было мало. К тому же
начались сложности с Воронцовым, который жаждал «благодарности» и, не
дождавшись, обрушил на меня лавину мелких, раздражающих меня
неприятностей. Я стал подумывать об уходе из Москонцерта. В это время
я уже учился на 2-м курсе ГИТИСа, твердо решив стать режиссером, и
меня давно и настойчиво терзали мысли о том, как реализовать свои
постановочные задумки и почувствовать свою профессию.
Однажды, когда я проезжал мимо Московского авиационного института,
меня посетила идея создать свой самодеятельный коллектив. Не
откладывая дела в долгий ящик, я тут же заехал в Дом культуры МАИ. Мне
дико повезло: только я вошел, как сразу увидел невысокую женщину с
приятным лицом, которая остановилась передо мной как вкопанная,
внимательно меня рассматривая... Я тогда снимался на ТВ в программе
«АБВГДейка», и эту передачу любила вся страна. Так что по тому времени
я уже стал знаменитостью.
Позднее я часто думал, почему эту известность не приняли во внимание
начальники в Москонцерте, а ведь можно было, используя мою
популярность, получать для организации ощутимую прибыль. Видно не
хватило мозгов. А жаль.
– Где я могу найти директора? – обратился я к ней.
– Можете поговорить со мной. Я художественный руководитель ДК МАИ.
Тут же я изложил ей цель моего визита и был приятно удивлен, с каким
интересом и вниманием она меня выслушала. Потом заметила: «У нас есть
агиттеатр «Россия», им руководит Михаил Задорнов, есть «Академия
драматического искусства», ее возглавляет… Михаил Портер. Но нам бы
очень хотелось создать творческий коллектив, не похожий ни на какой
другой… особенный и смешной, чтобы все кувыркались, прыгали и
танцевали».
– Я попробую, – скромно ответил я, даже не представляя, как и что буду
делать.
А вот художественный руководитель ДК МАИ быстро сообразила что к чему
и написала такое объявление: «Клоун Левушкин из телевизионной передачи
«АБВГДейка» набирает участников эксцентрической группы» и т.д.
Был назначен день и час просмотра. И я начал работать. Постепенно
образовался костяк, группа, а потом… передо мной встала задача:
студентов очень серьезного вуза, будущих создателей и строителей
летающих аппаратов приучить к мысли, что они шуты и над ними зрители
станут смеяться и что бояться этого не надо. Я их убеждал: «Ребята, вы
пришли в кружок музыкальной эксцентрики. Эксцентрик – это тот же
клоун, а клоун ничего серьезного делать не должен. Все надо делать
смешно!»
Над ними, вероятно, смеялись уже в тот момент, когда они только
собрались идти в какую-то студию музыкальной эксцентрики, а не в
агиттеатр.
С теплотой я вспоминаю тех, кто тогда образовал творческий костяк
студии: Галину Уварову, Володю Быкова, Александра Калинина, Вадима
Сорокина, Ирину Фокину, Иру Головину, Александра Озерова, Таню Юрину,
Аллу Маркову, Алана Дзарасова, Романа Волкова, к сожалению, погибшего
совсем молодым, в 22-летнем возрасте, от банального аппендицита, и еще
многих…
Днем рождения нашего «Бим-Бома» мы считаем 2 октября 1980 года. По
старому календарю. А по новому – 4 октября. Мнения историков и
очевидцев расходятся, я пришел в МАИ 2 октября и счет веду от этой
даты, а Саша Калинин, Володя Быков и Роман Волков пришли 4 октября.
Споров у нас по этому поводу нет, так как мы просто не празднуем этот
день. Наверное, молодые еще...
Еще в армии я подружился с Володей Павловским, которого также
пригласил в «Бим-Бом». В самом начале нашего пути он принял на себя
первый удар и стал музыкальным руководителем. С ним и Владимиром
Мельниковым и зародилось то явление, что впоследствии назвали
«бимбомовщиной», а именно: пародии на композиторский плагиат, которые
и принесли нам всемирную славу.
Здесь же, в ДК МАИ, судьба меня свела с энергичным, веселым, молодым
человеком Витей Топаллером. Он объявился в МАИ по приглашению
какого-то факультета, чтобы поднять там художественную
самодеятельность. Виктор, будучи максималистом, понял это буквально.
Театрально-художественная самодеятельность какого-то факультета МАИ
должна быть на уровне никак не ниже академического театра. И
осуществил постановку, что-то из Эдуардо Де Филиппо. Постановка вышла
замечательная. Руководство факультета расхваливало Топаллера на все
лады. Он становился очень популярным в «маеских» кругах. Витюша ходил
важный, распушился, грудь колесом. Но это все было до меня. И вот
наконец жизнь нас столкнула на фестивале «Студенческая весна», где
факультетская самодеятельность должна была усилиться самодеятельностью
из ДК МАИ или наоборот... Короче, мы должны были выступать на этом
фестивале под общим флагом. Но до первой нашей встречи ни он, ни я не
видели творческих работ друг друга.
Наглости его не было предела. Витя сразу взял меня за рога, коих у
меня было великое множество, и объяснил, как я буду жить в ближайшее
время, сообщив мне, что своим искрометным театральным искусством он не
собирается «спасать» каких-то там эксцентриков-пародистов и поэтому
его ребята будут работать первыми, а вы там (это он про нас)
ковыряйтесь во втором отделении, и я ни за что не отвечаю. И не
отвечал, так как после своего выступления сразу отправился на банкет,
получать поздравления. Каково же было его удивление, когда на этот же
банкет пригласили и меня. А наша актерская сборная выиграла все, что
можно выиграть на этом фестивале. На том банкете мы с ним выпили и
познакомились. Еще раз выпили, подружились. Потом много выпивали и
дружили, дружили. И он сразу вписался в нашу команду. Дальше лет
десять, до его отъезда в Израиль, мы много и плодотворно работали.
Сделали много интересных номеров в «Бим-Боме», да и вообще, как мне
кажется, хорошо дополняли друг друга.
Сейчас Витя Топаллер – ведущий телевизионной программы в Нью-Йорке и
вообще очень популярный там человек.
Была у меня и своя группа поддержки в лице верного друга и товарища
Юры Туркина. Многие помнят его приветствие: «Я Ю..а Ту..кин, ежиссе…л
ци..ка» (перевод автора: «Я Юра Туркин, режиссер цирка»). Букву «р» он
не выговаривал никогда, наверное, из принципа... С ним меня связывает
многолетняя дружба. Мы долгие годы жили в одном доме ЖСК «Арена» –
кооперативе, организованном для работников цирка. Родители наши были
цирковые. Туркин учился у моего брата на кафедре режиссуры цирка. Мы с
Юриком осуществляли проекты в самом полном объеме: «компании и
выпивка», «девочки и гулянки», «поболтать об искусстве»,
«недосып-пересып», «с бодуна и перед ним» и т.д. Однако все это не
мешало ни мне, ни Туркину учиться и работать, создавать и
репетировать. Сейчас Юрик живет в Америке, в Атланте. Интересно, в
английском языке у него звучит эта буковка «р»? Как он там оказался?
О, это тоже был наш отдельный проект…
Первые репетиции «Бим-Бома». Я начал знакомить своих артистов с азами
пантомимы, балетным классом, акробатикой, мастерством актера, этюдами
«на память» физического действия, занятиями вокалом. Потом мы стали
разыгрывать скетчи и т.д. и т.д., работали по полному объему, как в
театральном вузике... Постепенно нутро и тело артистов стало приходить
в какую-то актерскую форму. И уже в первые недели занятий у меня были
маленькие победы – артисты перестали ходить параллельными квинтами,
которые они мне демонстрировали, впервые выйдя на сцену… Для справки:
параллельная квинта – это когда при ходьбе совмещается правая рука с
правой ногой, а левая рука с левой ногой… В общем, проводил экперимент
по выдавливанию из их мозгов всего, что связано со строением
самолетов. И как показала жизнь, с некоторыми этот эксперимент
удался...
Постепенно начал собираться репертуар. Один из первых номеров на
бумаге выглядел примерно так.
На сцену выкатывается рояль, и ведущий объявляет: «Авторские
композиции. У рояля композитор».
Выходит композитор, не замечая ничего на своем пути и не обращая
внимания на зрителей, садится к роялю и даже без секундной подготовки
буквально набрасывается на рояль. Зал содрогается от диссонирующих
аккордов, от неоправданной громкости звучания инструмента под ударами
исполнителя. Никакое мелодическое начало в музыке не прослушивается.
Композитор увлечен своей игрой. Кажется, ничто не сможет отвлечь его,
а заодно избавить зрителя от мрачного налета диссонансов…
Неожиданно зал наполняет и перекрывает игру композитора приятная
детская мелодия. Ля-ля-ля. И на сцену выбегает девочка с двумя
огромными косичками, в веснушках и с воздушным шариком в руках. С
простым, обыкновенным воздушным шариком. Ля-ля-ля.
Шарик летает над сценой, подбрасываемый девочкой. Легкая мелодия,
детская непосредственность заставляют нас забыть о том, что мы только
что слышали… Ля-ля-ля.
Композитор возмущен... Он выскакивает из-за рояля, делая страшные
знаки девочке, но она не замечает его, увлекшись игрой с шариком...
Ля-ля-ля.
Пианисту не удается заглушить своей игрой лейтмотив девочки.
А девочка достает кисточку и рисует на шарике добрую веселую рожицу.
Теперь шарик как бы ожил, он стал ее другом и партнером в игре.
Разгневанный музыкант подбегает к девочке и...
Она удивленно смотрит на человека, который неожиданно появился перед
ней.
«Он, наверное, хочет поиграть с моим шариком», – решает она и
доверчиво протягивает шарик композитору.
Бах! – шарик лопается в руках композитора, и его обрывки летят к ногам
девочки. Она уходит плача, и ее музыка постепенно затихает.
Музыкант остервенело бросается к роялю, обдавая слушателей шквалом
антимузыкальных атак.
И в зал вновь врывается детская мелодия, и девочка вновь выбегает на
сцену, но уже с другим шариком. Ля-ля-ля. Забыты обиды. Вновь у нее
есть друг. На шарике снова нарисована смешная, веселая рожица... Но
композитор снова грубо и резко прерывает милую игру девочки. Он вновь
отнимает у нее шарик… И обрывки летят к ногам плачущей девочки, как
разбитые иллюзии... Ля-ля-ля...
По залу громыхает буря, создаваемая на сцене пианистом. Он весь в
своей музыке, в своих мыслях. Но какие они, если он даже в момент
своего творчества может поступать жестоко?
Звучит детская мелодия, заглушая все диссонансы.
Девочка снова на сцене с шариком и кисточкой. Но пианист не дает ей
нарисовать на шарике добрую рожицу. Выхватив шарик и кисточку, он
замирает в грозной решительности… И начинает рисовать на шарике с
такой же страстью, с какой играл на рояле… Рисунок готов. Отброшена
кисточка, и мы видим, что он нарисовал страшную рожу с огромной пастью
и зубами…
Неожиданно шарик оживает в руках музыканта. Начинается борьба.
Чудовище, нарисованное на шарике, начинает вырываться из рук и
бороться со своим создателем...
Музыкант еле сдерживает разбушевавшуюся стихию, в этой борьбе шарик
может стать победителем…
Но вновь появляется девочка. Она наблюдает за этой картиной и видя,
что музыкант погибает, забывает обо всех обидах на него и просто
маленькой иголочкой убивает эту злую силу... Шарик лопается, а девочка
взамен дарит композитору свой шарик с доброй и веселой рожицей.
Ля-ля-ля...
Пианист подбрасывает шарик, и тот зависает над ним. Как бы приглашает:
«Давай поиграем!..»
За роялем сидит композитор. Звучит прекрасная лирическая мелодия… в
его исполнении, а над ним его новый друг – большой шарик с
нарисованной на нем веселой рожицей…
А на авансцене – девочка с огромной связкой разрисованных шариков,
которые она дарит зрителям…
Такая музыка может звучать бесконечно… 1981 г.
Вот такая наивная история, которая почему-то приводила в восторг
студенческую молодежь разных вузов. И подобных номеров у нас было
много, конечно, описывать их дело неблагодарное, потому что их надо
видеть.
Мы очень много репетировали, и к Новому году наш кружок стал одним из
самых востребованных в ДК МАИ. Номера были смешными, неожиданными и
острыми. А уже весной «Бим-Бом» стал победителем на конкурсе фестиваля
«Студенческая весна».
За 8 месяцев, практически за учебный год, что мы вкалывали, отрываясь
только на экзамены и всякие там сессионные мероприятия и курсовые, как
мне казалось, очень часто устраиваемые в авиационном институте,
свершилось чудо, нам удалось создать вполне приличную программу. Я
понял, что наступил следующий этап, волнительный и определяющий нашу
дальнейшую жизнь, нас должна была отсмотреть комиссия Росконцерта,
Москонцерта и областной филармонии и от результатов этого показа
зависел наш переход в армию профессионалов. Володя Павловский обзвонил
все организации, все сказали: «Да-да. Обязательно просмотрим». Но
самым активным и быстрым на решения оказался Росконцерт. Был назначен
день, и мы с трепетом его ждали. Помню, первой вошла в зал, где должен
был проходить просмотр, легендарная Бася. Молодые артисты застали ее
уже в статусе преданной эстраде фанатки, они и не знали, что Бася
когда-то работала в Московском мюзик-холле в Росконцерте и сделала
много доброго для артистов, а позже и для нашего коллектива особенно.
Бася на самом первом этапе взяла на себя функции наставника,
администратора, воспитателя и даже незаменимого организатора пьянок.
И даже я, выдавая себя за непьющего и очень важного руководителя и
объявив в коллективе сухой закон, устоять перед ней не мог.
– Ты что? Совсем ку-ку? Трезвый артист хорошим быть не может, –
авторитетно заявляла она. И мои артисты, в плохо скрываемой тайне от
меня, с радостью подхватывали этот девиз.
До конца своих дней Бася Абрамовна Телешова, Бася – так звали ее все
артисты эстрады, бывала на актерских творческих вечерах и премьерах.
Да и на любом мало-мальски значительном, по ее мнению, эстрадном
мероприятии. Для нее всегда были открыты двери Театра Эстрады и ГЦКЗ
«Россия». Тогда в день, определивший нашу судьбу, она вошла в ДК МАИ и
громко спросила:
– Где Левушкин?
– Я вот, – робко промямлил я.
– Давай быстренько покажи, куда ты будешь сажать этих дур-р-раков из
комиссии.
Бася, в отличие от моего друга Юрия Туркина, букву «р» выговаривала
отлично, удваивала, а иногда и утраивала.
Я показал, где будет восседать комиссия. Бася встретила и заботливо
усадила всех членов комиссии в практически пустом зале ДКМАИ, не дав
образоваться естественному хаосу при виде пустующих кресел.
– Нечего гулять по залу. Все на двадцатый р-ряд... Быстррее...
И вся комиссия послушно усаживалась, где им было сказано. Действие
началось и через полтора часа закончилось. Мы понравились.
А уже через несколько дней вдруг раздался звонок и торжествующая Бася
сообщила: «Левушкин, вам обломилась поездка в Сочи. Будете работать в
«Фестивальном». Одно отделение вы, второе Игорь Иванов». Оказывается,
прохаживаясь по коридорам Росконцерта, она случайно узнала, что
какой-то коллектив не может поехать на гастроли в Сочи, срочно искали
замену. И вот тут-то Бася и подсуетилась...
Вот так Бася вывела нас на первые в нашей жизни большие гастроли.
Успех мы имели огромный.
Бася была и нашим, и моим личным талисманом. Она мне сделала столько
хорошего, что благодарен я ей буду до конца своих дней.
Человек, пропитанный эстрадой, она, не будучи артисткой, была
личностью, без сомнения, творческой. В свое время она являлась
завтруппой в Московском мюзик-холле у замечательного эстрадного
мастера Александра Павловича Конникова.
Когда Бася «открыла» для себя «Бим-Бом», то приоритетной своей задачей
сделала пропаганду моих режиссерских достижений.
В те времена главным местом, где решались актерские судьбы, проходили
переговоры, обсуждались перспективные планы, считался ресторан ВТО.
Туда ходили все. Домжур – это домжур. Дом литераторов тоже хорошо, но
ВТО являлось самым центральным местом встреч. Бася считалась там своим
человеком. Ее с удовольствием встречали за любым столом. Видно,
владела она каким-то секретом общения со знаменитостями. Принимали они
ее. Бася и привела меня первый раз в ресторан ВТО. Еще с середины 70-х
годов меня туда на пушечный выстрел не пускали – с кем-то перепутали.
С кем, знаю, но не скажу. Намекну только – с одним артистом из
ансамбля танца «Сувенир», популярным тогда коллективом. Мы с ним
приятельствуем до сих пор, он живет в Испании, а тогда был большой
любитель скоротать время в ВТО и по возможности устроить скандал с
битьем посуды и некоторых лиц. Но это когда выпьет, а выпивал он
часто. Как я только входил в вестибюль ресторана, швейцары хватались
за то место, где у них при прежней службе висел револьвер, а уборщицы
вооружались швабрами и тряпками. Зато когда приходил мой приятель, его
пускали, дверь ему открывали и приговаривали: «Проходите…». Вечер в
ресторане заканчивался одним и тем же.
С приходом в ресторан ВТО с Басясей (так я ее называл) все изменилось.
Она водила меня от столика к столику и доверительно сообщала всем:
– Это Левушкин!
– Это Левушкин!
И даже те люди, кто обо мне слыхом не слыхивал, почтительно
здоровались и переспрашивали соседей:
– А кто это?
К ее представлению относились серьезно, и именно благодаря ей я вскоре
стал в ВТО своим человеком.
Когда случился у нас скандал с Аллой Пугачевой во Дворце спорта, Бася
так подготовила аудиторию ВТО, что когда я вечером вошел, меня
встретили дружными аплодисментами. Думаю, что так собратья актеры
хотели поддержать «Бим-Бом», а заодно и меня.
Жила Бася вместе с дочкой рядом с рестораном ВТО, во дворике. Это была
маленькая, но очень дружная и добрая семья. Я любил там бывать,
никогда не пропускал 12 ноября – день ее рождения. Последний праздник
мы тоже отмечали вместе. Она тогда уже сильно болела, да и лет ей было
многовато – за восемьдесят. В конце жизни Бася стала многих забывать,
но меня узнавала, помнила мои номера телефона, даже мобильные, которые
менялись регулярно. Она часто звонила, иногда в день по пять-десять
раз.
– Левушкин! Ты что, ку-ку? Как делааа? Все ррепетирруешь? Когда пойдем
в рресторран? Я стала старая. Водки пью мало…
И мы ходили. Часто и вдвоем. И даже тогда, когда ВТО уже давно не
было…
Но закончить свои воспоминания об этом дорогом мне человеке я бы хотел
не на этой минорной ноте. Бася – часть моей жизни и она остается со
мной. Она была веселая, остроумная и очень изобретательная на ниве
развращения моего коллектива и подтрунивания над моими строгостями.
Какое-то время Бася была официально оформлена в «Бим-Боме» костюмершей
и разъезжала с нами по гастролям.
После спектакля у народа время свободное, появляется желание
расслабиться. Вот тут-то я и нес неустанную вахту: никто без досмотра
в гостиницу не входил. Черт знает откуда, но веселящие напитки у моих
появлялись. Я голову сломал, пока не допер, что это Бася, которая
досмотру не подвергалась, для всех устраивала кайф. В коллективе ее
обожали. Конечно, не за доставку спиртного, а просто платили любовью
за любовь.
– Слушай, Левушкин, чего ты мучаешь народ, а? Какие этюды? Они
законченные арртисты, хоррошие арртисты. Арртистов я люблю, а вот
ррежиссерров ненавижу, без арртистов ррежиссер говно… – и она хитро
смотрела на меня.
Потом, когда Бася не стала у нас работать, она все равно часто с нами
ездила.
– Слушай, Левушкин, я еду с вами в качестве барабана или контрабааса?
Барабану или контрабасу в коллективе такой структуры, как наша,
полагается отдельное место. И это место занимала Бася. Мы называли ее
– лицо коллектива. Не плохое, надо сказать, было лицо.
– Левушкин. Ты что, совсем ку-ку?..
– Ку-ку, Басяся. Ку-ку…
Был я и на похоронах Баси, прощался с ней у Боткинской больницы.
Царство ей небесное.

***
После первых успешных гастролей, вдохновителем которых была Бася, мы
побывали с концертами в Махачкале, на БАМе. Впечатления от встреч со
зрителями у нас остались самые радостные. Они полюбили нас и всячески
проявляли это и своей реакцией, и благодарными аплодисментами.
Прошел год, в тех же репетициях и в том же ДКМАИ. Мы как бы были
допущены до больших сцен и зрителя, но все еще находились между
самоделкой и профессионалами. Работали мы по договору и концертная
ставка у нас была 5 рублей 50 копеек за выступление, и я решил, что
пришла пора проходить тарификацию, а для этого надо было снова
показываться аттестующей комиссии Росконцерта.
В тот день, когда был назначен просмотр, мы, понимая, что наш жанр
всей своей кровеносной системой непосредственно связан с реакцией
зрителя, повесили свои афиши во многих вузах и собрали в зрительном
зале достаточно много людей, в основном, студентов, тех, кто нам был
нужен.
Но за это время в Росконцерте произошла смена высокого руководства.
Вместо благословляющего нас на творческую жизнь Владислава Хадыкина
пришел незнакомый и неласковый к нашему пародийно-сатирическому жанру
Юрий Прибегин. Просмотр был назначен в Олимпийской деревне, и первое,
что сделала прибывшая комиссия от культуры, это издала грозный рык:
«Убрать людей!»
Пока это относилось не к нам, а к приглашенным нами гостям-зрителям.
Постыдное зрелище: людей пытались выставить из зала. Конечно, это
мероприятие было обречено на провал. Их выгоняли, они возвращались
снова. По принципу школьной задачи: из одной трубы выливается, в
другую вливается. Нам было жутко неприятно наблюдать подобные действия
начальства.
После такого многообещающего начала комиссия 1,5 часа смотрела нашу
веселую программу с реакцией вполне нормальных людей.
Мы было уже расслабились и даже пригласили всех на банкет, но именно
там и произошло самое неприятное.
За накрытыми столами, отдавая должное угощению, начальники решили, что все, что мы делаем, нашей эстраде не нужно, что коллектив подлежит
ликвидации, уволить надо всех, а меня – без права дальнейшей работы в
данном жанре. Великодушно разрешили оставить на нашей эстраде только
Сашу Калинина, артиста, который вел программу. Чем он так им
приглянулся, ума не приложу. Но следующий мой монолог и его лишил
слабой надежды на безоблачное будущее.
«Банкет окончен!» – сообщил я всем, едва прожевывая бутерброд.
Комиссия была жутко недовольна моей быстрой реакцией, а особенно тем,
что я прервал акт чревоугодия. А на что они рассчитывали? Они лишали
нас будущего, а мы их лишили бутербродов. Сами съедим.
Комиссия понуро ушла, почему-то не попрощавшись. Бася, естественно,
сказала свою коронную фразу: «Дурррраки какие-то»...
Я, естественно, не верил, что это конец. Я был молод, нагл и наивно
полагал, что завтра найдутся другие чиновники, с другим мышлением,
другим восприятием творческого процесса, другой оценкой…
Жизнь показала, что я оказался прав. Кстати, в моем случае мне не
пришлось даже ждать этого неопределенного завтра, с которым я связывал
свои надежды. Завтра наступило конкретно завтра, т.е. на другой день.
Моим соседом по дому был директор «Цирка на сцене» Вадим Алексеевич
Мильруд. Очень милый и в то же время очень серьезный человек. Я ему
позвонил и обрисовал ситуацию. Он видел наши выступления и всячески
проявлял интерес к коллективу «Бим-Бом». В тот же миг Мильруд
пригласил нас работать в свою организацию, нас оформили как артистов
«Цирка на сцене». А уже через неделю во Дворце спорта «Олимпийский» та
же самая комиссия, которая нас запретила, принимала новую эстрадную
программу, где мы оказались задействованы. Как только нас объявили,
действие было остановлено.
– Такого коллектива нет! Мы его запретили, – запричитали чиновники из
Росконцерта, вспомнив о недоеденных бутербродах.
Тогда встал Мильруд и спокойно сказал: «Может быть, у вас их и нет, а
у нас они есть!». И правильно сказал, потому что в будущем мы принесли
столько «бутербродов» в кассу «Цирка на сцене», что сам Вадим
Алексеевич как завладел знаменем передовика производства, отняв его у
своей головной организации, так и не выпускал его из рук до самого
своего ухода с этой работы.
Дирекция «Цирка на сцене» в ту пору относилась к Союзгосцирку, который
был совершенно автономной организацией, со своими комиссиями и
тарификациями, поэтому какой-то там Росконцерт им был не указ.
С тех пор и по сегодняшний день с лихой руки Вадима Алексеевича
Мильруда мы все числимся в «Цирке на сцене», где проходим как клоуны,
и никакие грозные выводы комиссий Росконцерта и Управления культуры
для нас вообще никогда не являлись указующим на выход перстом.
До последних дней жизни Вадима Алексеевича нас связывали с ним теплые
отношения, и я благодарен ему за ту прозорливость, а для того времени
и творческую смелость, которые позволили ему разглядеть во мне и
коллективе будущее нового жанра.
С 1982 по 1988 год репетиционная база дирекции «Цирка на сцене» была
«прописана» под крышей церкви Рождества Богородицы, расположенной по соседству со зданием Театра им. Ленинского комсомола в Путинках. Эта
церковь XVII века, одна из лучших построек этого времени в Москве. Ее
украшает множество наличников, ни один из которых не повторяется.
А в начале 82 года все проходившие по тогдашней улице Чехова испуганно
вздрагивали: из маленьких окошек церквушки слышны были
рок-н-роллы,твисты, всякая попса, крик, шум и гам. Богохульствовали –
так по сегодняшним временам можно охарактеризовать ситуацию. Прости
нас, господи...
Сейчас это действующая церковь на Дмитровке, бывшей улице Чехова, а
тогда территория, как сейчас это ни жутко звучит, полностью была
отдана цирковым артистам и их животным, и те не только репетировали,
но и жили там. Спасибо народному артисту России Александру Гавриловичу
Абдулову, который в свое время возглавил движение за восстановление
храма и возвращение его верующим.
Когда Петр Шаболтай стал одним из крупных начальников в Главном
управлении культуры Исполкома Моссовета, он мне позвонил и сказал со
свойственной только ему прямотой, чтобы я готовился к очередному
просмотру. Он лично будет возглавлять приемную комиссию и ему
интересно принять новую программу такого популярного коллектива, как
твой «Бим-Бом» – съязвил он.
Надо сказать, что к этому времени мы уже хорошо «раскрутились». Свою
сцену нам предоставляли Театр Эстрады, ГЦКЗ «Россия», Колонный зал.
Наши афиши висели по Москве, мы много гастролировали и т.д.
Новая программа нам самим казалась смелой, остроумной, красочной, а
главное, мы были уверены, что сумели раздвинуть рамки жанра и сказать
свое выстраданное слово на эстраде.
Я, естественно, начал возражать, что не должен никому показываться,
тем более его конторе, у нас своих комиссий по горло – это я о цирке,
хотя там нас никто никогда не просматривал...
Но Шаболтай сказал, чтобы я не нервничал. Это так, для проформы...
Надо людей делом занять и себя показать... Итак, эта «проформа»
приехала на нашу базу, в церквушку, как мы ласково ее называли.
Бутербродов мы не выставили, даже для видимости, мало ли что... И я,
не меняя плана репетиции, показал им запланированный нами прогон
сольного концерта, который мы куда-то готовили...
Переведя дух от хохота и стряхнув обаяние исполнителей со своего
восприятия увиденного, неожиданно для меня председатель комиссии Петр
Михайлович Шаболтай в своей тронной речи председателя, видимо, забылся
и вдруг повторил интонацию и слова, которые я уже слышал когда-то от
представителей Росконцерта в начале деятельности «Бим-Бома».
Главковская комиссия, спущенная с цепи, под стать начальнику резко
начала поднимать свой голос в защиту прав эстрады от непристойного
нападения на нее «Бим-Бома»... Но я, во-первых, наученный опытом, а
во-вторых, мы так не договаривались...и не дав комиссии распушиться по
полной программе, резко выставил свой надежный щит, дарованный нам
Мильрудом. В переводе на русский язык моя речь звучала так: «А не
пойти ли вам, господа хорошие, на фиг. Мы вообще-то относимся к
другому ведомству, у нас другие командиры. А вы можете нам просто
сказать спасибо за весело проведенное рабочее время».
Петр Михайлович Шаболтай – человек, способный найти правильный выход
из любой ситуации. Уж кто-кто, а он меня хорошо знает. Вот и тогда
Шаболтай очень быстро сориентировался, и обе стороны получили резюме,
которое их устроило.

ГЛАВА №5 Тили-тили – трали-вали

Приходит время,
И наступают чудеса.
Когда услышим знакомых песен голоса,
Когда настанет вечерний час, веселый час,
Когда все звезды споют для нас.

Шутка и улыбка
Приходят в гости в каждый дом.
Это наш любимый веселый и смешной «Бим-Бом».
Заиграет музыка,
Засверкает все кругом.
Кто приехал к нам?
Ну, конечно, «Бим-Бом».

Песня о «Бим-Боме» (1983 год)
Александр Слизунов

Проект создания клоунской эксцентричной группы предполагал особые
актерские данные исполнителей, которые должны были уметь и двигаться,
и музицировать, и разговаривать. А к моему приходу в ДК МАИ я еще не
сформулировал даже для себя точные каноны подбора артистов. Однако
интуитивно, на подсознательном уровне, чувствовал, какие артисты
необходимы для реализации моей идеи. Так как я легко ориентировался и
в музыке, и в цирке, и в прочих жанрах, которые мне преподала
мастерская жизни, то от своих будущих артистов я требовал примерно
того же, а желательно еще большего. В этом плане я жуткий максималист
и в тот момент совершенно забывал, что артисты, точнее сказать,
будущие инженеры, пришли в кружок «умелые руки, ноги, голова и прочие
части тела» только для того, чтобы скрасить свой досуг, не шататься по
подъездам и пивнушкам. Почерпнуть что-то новенькое. Развлечься. А тут
на них наскакивает разъяренный режиссер, требуя профессионализма,
мастерства и ежедневных занятий по многу часов. При этом совершенно не
обращая внимания на то, что это чистой воды самоделка.
Московский авиационный институт всегда славился своими специалистами в
области самолетостроения, космических разработок, создания новых
летательных аппаратов. Из его аудиторий и учебных классов вышли
замечательные конструкторы и инженеры, летчики, космонавты и… артисты.
Действительно, в то время этот технический вуз запросто мог
конкурировать с учебными заведениями, специализировавшимися на
подготовке актерских кадров.
В 60-е годы из этих стен вышла Майя Кристалинская. В 70-е здесь
родился известный студенческий театр «Телевизор», из коллектива
которого стоит назвать хотя бы Лиона Измайлова («ИЗ МАИ» – расшифровка
псевдонима этого замечательного писателя). В 80-е МАИ «выдал» Михаила
Задорнова и «Бим-Бом».
Технический набор в нашу группу проходил достаточно просто. Ребят в
самом начале я специально не отсматривал. Приходили студенты с разных
факультетов, а иногда их присылали какие-нибудь комсомольские
работники на предмет подготовки конкретного праздника, и всем я
говорил «Заходи!», что в переводе на сегодняшний язык – Welcome!
Кто-то прикипал и оставался надолго, а кто-то уходил продолжать
строить самолеты.
Мне повезло. Первой, кого я встретил в классе, была Галя Уварова. Она
музицировала на рояле и ожидала прихода какого-то руководителя кружка.
Мое появление никак не изменило ее состояния, как она потом
призналась: «Думала, какой-то парень пришел, будет знакомиться...».
Галя прекрасно пела и была хороша собой и в общем первая мысль ее обо
мне была недалека от истины. В другой ситуации так бы и произошло. Но
на этот раз мне пришлось «выдавливать» из себя серьезного руководителя
и режиссера. Судя по тому, как она веселилась, – мне это удалось.
Через день под предводительством Романа Волкова пришли Саша Калинин и
Володя Быков.
Роман Волков – серьезный, тонко-ироничный парень. Играл на гитаре,
обладал очень своеобразной пластикой. И все смешное он делал очень
серьезно, от чего становилось еще смешнее.
Володя Быков – единственный, кто не учился в МАИ, а был сочувствующим.
Промышляя где-то то ли дворником, то ли сторожем, он имел знакомых и
приятелей в среде студенческой интеллигенции. Володя приобщался к
искусству, играя с друзьями в каком-то ансамбле на басу и плавно
вместе с ними перешел к нам, в клоуны. В ДК МАИ мы устроили его на
должность зав. складом и с того момента он стал практически настоящим
«маевцем». Да и к тому же был всегда под рукой, так как целый день
должен был находиться на работе в ДК. Володя обладал огромной копной
рыжих волос и соответствующей бородой. «Рыжий» темперамент так и пер
из него. С безумно выпученными глазами (это у нас называлось:
актерский штамп № 1) и естественно широко открытым ртом (штамп № 2) он
крутил над головой огромный контрабас, чем вызывал бурную реакцию
зала. Ему принадлежит идея названия коллектива «Бим-Бом». Володя
небрежно бросил ее (идею) в своей завскладовской каптерке, а я
подхватил и, преодолев некоторое сопротивление артистов, внедрил в
афишу.
Саша Калинин – полный антипод Быкову. Интеллигентный, воспитанный,
очень обходительный в общении, слова грубого не услышишь, прекрасно
эрудированный, играющий на пианино, нежно любящий свою маменьку сын.
Как дополнение ко всему выше сказанному – он, естественно, был
очкарик. Натуральный очкарик – это находка для режиссера,
занимающегося смешными жанрами. Если в клоунской команде нет очкарика,
его надо придумать. В любой комедийной (и не только) ситуации очкарик
с особой пластикой, органикой и внутренним состоянием может быть
смешон до колик. С Калининым был связан следующий трагикомичный
эпизод. Как-то на репетиции я попросил артистов показать упражнение на
расслабление. Все ребята спокойно расслаблялись, из вертикального
положения мягко оказываясь на полу в горизонтальном положении, на
спине или боку. Но у очкарика Калинина все было не так. Как он ни
расслаблялся, все равно оказывался на полу, но на четырех точках: на
локтях и коленках. Мы его и так и сяк, но он ни в какую. Падать – так
только на четыре точки… И тогда, распластавшись рядом с ним, стоящим
на четырех точках на полу, я как бы снизу вверх обращаюсь к нему:
– Саша! Ну, расслабься… Представь себе, что твои ручки плавно
разъезжаются и ты оказываешься на полу, рядом со мной… Смотри, высота
небольшая… Ну что с тобой будет?
Саша внимательно смотрит со своих четверенек на пол, оценивая
расстояние.
«Сколько сантиметров до пола? – вероятно думает он в этот момент. – 30
или 32?» Эта разница для него, видимо, была принципиальной. Однако,
поддавшись всеобщим уговорам, Саша собрался, напрягся и вместо плавной
посадки просто шмякнулся со всей дури об пол. Дальше было все, как при
аварийных посадках летательных аппаратов – крик, шум, скорая помощь…
наложение швов на подбородок. И триумфальное возвращение героя в
строй.
Саша Калинин всегда жил в своем темпоритме, как бы не спеша везде
поспевая. Обычно в тот момент, когда он говорил «А», я уже проживал
целую жизнь и готовился к следующей, а он только подходил к букве «Б».
Зато когда я заходился в творческой истерике, его присутствие,
спокойствие и рассудительность быстро приводили меня в чувство на
радость всем артистам.
Роман Волков прочитал объявление на факультете про клоуна Левушкина из
«АБВГДейки», который набирает кружок, и вспомнил, что папа его тоже
дружит с Левушкиным. Оказалось, дружили наши отцы. Решив, что с таким
руководителем кружка можно иметь дело (папа гарантирует), Роман подбил
своих друзей, которые где-то играли в ансамбле, и они в полном составе
пришли ко мне.
Так у нас практически сразу образовалась музыкальная группка: Роман –
гитара, Быков – бас, Калинин – рояль, Уварова – вокал.
Казалось, будем играть и петь… Ну, нет – решил я и всучил Роману и
Володе Быкову трубу и тромбон. Вы думаете, я заставил их учиться
играть на духовых инструментах? Не угадали. Мы сделали все, чтобы
выйти на сцену с этими инструментами и, не издав ни одного звука, уйти
за кулисы под гром аплодисментов.
Следующие номера, которые привели нас к успеху, – «Факир» и старинный
русский романс «Степь да степь кругом» – исполняет автор». Но это
произошло уже тогда, когда в коллективе появились Вадим Сорокин и
Ирина Фокина, то есть через два-три месяца.
Об Ирине Фокиной я расскажу потом.
Вадим Сорокин – талантливый и разносторонний артист, который
практически может работать в любом жанре: от клоунады и эксцентрики до
любых вокальных жанров, при этом прихватывая и танцевальный.
Обладатель прекрасной фактуры – высокий, статный, с ярко выраженным
сценическим обаянием, органично заполняющий собой любое сценическое
пространство. Он прекрасно улавливает любые нюансы образа и, что меня
больше всего покоряло, мгновенно перевоплощается прямо на сцене из
одного персонажа в другой, что важно для пародистов. Не артист –
золото!
Такого подарка судьбы я мог ждать всю свою творческую жизнь, а тут
практически сразу…
Я до сих пор бегаю с растопыренными руками – может, еще что упадет?
Иногда падает…
Неожиданно для себя я стал относиться к идее создания ансамбля как к
главному делу своей жизни и в них, моих артистах, я хотел воплотить
то, что не сумел реализовать сам. Как много они работали: занимались
танцем, пантомимой, акробатикой. Мы были едины в решении обрести свой
собственный путь в творчестве. С каким увлечением искали мы цирковую,
трюковую, эксцентрическую и пародийную форму подачи музыкального
материала!
Одним составом, вернее, его костяком, «Бим-Бом» проработал 9 лет и
стал знаменитым. Это мы придумали, что стоящие на сцене с гитарами
музыканты должны быть не сценической мебелью, а артистами, полноправно
участвующими во всех номерах любого жанра. Гитаристы, танцующие,
например, канкан или рок-н-ролл, при этом играя живьем на
инструментах, были для нас обычным делом. И это смотрелось
восхитительно на фоне статичных вокально-инструментальных ансамблей,
да и звезд того времени.
Мы впервые отказались от точной голосовой узнаваемости тех артистов,
на которых делали пародию, и внешне не придерживались строгого
попадания в наш «объект» пародий. И вообще, наши стрелы были
направлены на композиторов. Сам по себе композитор, если даже на него
смотреть в фас или в профиль, ничем не примечателен, и сделать на него
пародийный шарж – весьма неблагодарная штука, никто не поймет и не
оценит, а вот его песенное творчество во все времена могло быть
объектом внимания сатирика. Инструментом творчества композитора
являются ноты, а их всего семь. Великие музыканты из такого количества
нот сотворяли шедевры музыкального искусства, создавая комбинации,
которые с трудом поддавались алгебраическим вычислениям. А вот
некоторые композиторы последних лет, эдак 20–25, создавали полотна,
при которых комбинация из трех пальцев казалась верхом арифметического
действия. Из семи нот они выбрасывали две и задействовали пять. А
после этого выдавали чудный шлягер, на трех аккордах, который очень
нравился всему населению страны, но – он обязательно был на что-то
похож. На какую-то песню или другое музыкальное произведение,
написанное задолго до того. Но по нынешним меркам и это верх песенного
творчества. Сегодняшние ребята сочиняют еще круче. От пяти нот они
отбрасывают три ноты, остаются всего две, плюс два аккорда и песня
готова… Только это позволяет поставить на поток песенную индустрию,
создавая такое количество нетленок, что глаза разбегаются и уши
отваливаются. Потому что мелодии нет. Нет ее в принципе, так как из
двух нот ее просто не может быть… Конечно, я понимаю, что хаю
композиторов огульно, выдерживая стиль своей книжки и профессии, да и
вообще имею склонность смотреть (слушать) все, саркастически
ухмыляясь. Каждая эпоха имеет свои законы. То, что сейчас есть,
социальный заказ в форме рыночной (базарной) экономики. Каждая песня –
продукт. А продукт должен иметь покупателя. А покупателей аж сто
пятьдесят с лишним миллионов и т.д. и т.д. Но зерно для размышления в
моих рассуждениях есть. Конечно, найти среди них, сегодняшних песен,
объект пародий нет никакой человеческой возможности. Они сами являются
пародией или феноменом… Если страна потребляет тот продукт, который ей
подсовывают, и не отторгает его, значит, есть спрос, а если есть
спрос… То…
Давнишняя формулировка: искусство воспитывает зрителя – давно стала
архаизмом.
Сегодня зритель воспитывает артиста, и бедный, несчастный артист
должен крутиться на пупе, чтобы как-то сохранить себя для зрителя. А
если завтра зритель захочет… Ну ладно, не буду фантазировать. А то
тоже захочется…
Так вот пародии мы делали на музыкальный плагиат. Конечно, впрямую мы
никого не обвиняли, но пошутить над похожестью мелодий мы имели
полное право, что с успехом и делали. А тогда было над чем пошутить. И
доводили до «опупения» всю страну, выдавая такие музыкальные пародии,
которые принесли нам не только лавры, но и дали изведать настоящую
боль от шипов.
Мы собирали стадионы. У нас была огромная программа, которая все время
обновлялась. Раньше композиторы обязательно писали 3–5 песен в год,
которые становились всенародными шлягерами. Сейчас появляется ежегодно великое множество песен, но делать на них пародию сложно, они не
становятся известными всей стране.
А тогда, например, вся страна распевала «Миллион алых роз», «Танец на
барабане», «Вернисаж» и т.д. Мы сделали пародии на эти песни, и,
говорят, Раймонд Вольдемарович Паулс жутко на нас обиделся, поэтому в
Ригу нас не пускали.
И только однажды, пользуясь отсутствием Паулса, «Бим-Бом» пригласили
на гастроли в столицу Латвии. Мы прошли с жутким аншлагом. Воевал с
нами не только один Паулс, наши пародии вызвали недовольство и Игоря
Николаева, и Аллы Борисовны и ее тогдашней свиты. Все в один голос
твердили: такое не может быть на нашей эстраде.
Боевых действий как таковых не происходило, но некоторый дискомфорт
ощущался постоянно. Что уж такого они углядели? Подумаешь, пародия.
Говорят, что пародии, выходившие из «Бим-Бома», были очень злыми. Да!
Но разве бывает кривое зеркало добрым? Оно такое, какое оно есть.
Говорят, наши пародии были острыми. Да! Но прежде всего они были
актуальными. Пародия – ваше отражение в кривом зеркале... господа
артисты. И в комнате смеха вы над этим смеетесь. Пародия,
превратившаяся в сатиру, – вот, пожалуй, то главное, что нервировало
великих. Заметьте: великих без кавычек…
«Иногда сатире приходится восстанавливать то, что уничтожил пафос», –
сказал мудрый Станислав Ежи Лец, и я с ним согласен.

ГЛАВА №6 Пришла... и говорит

В 1988 году мне пришла в голову мысль поставить «Бим-Бом» на коньки. А
почему нет? Физически артисты ансамбля были подготовлены прекрасно,
внешне вполне соответствовали фигуристам. А песни на коньках – это
мировая идея!
Надо сказать, что под крышей дирекции «Цирка на сцене» в это время
были прописаны замечательные артисты и такие коллективы, как театр-мим
«Лицедеи» со Славой Полуниным, народный артист РФ клоун Андрей
Николаев, иллюзионист Рафаэль Циталашвили, Юрий Горный, «Бим-Бом» и
множество других цирковых коллективов с прекрасными артистами и
номерами. Ледовое шоу «Все звезды» с такими знаменитостями, как
Бобрин, Бестимьянова, Букин, Овчинников и другие. Руководила всем этим
«звездным винегретом» замечательный тренер и режиссер Татьяна
Тарасова. А собрал вокруг себя всех нас Вадим Алексеевич Мильруд,
которому все вышеперечисленные по сей день благодарны: в то сложное
время не так-то просто было найти такого «папу» и такую организацию,
которая могла всех приютить и профинансировать…
Идея поставить «бимбомовцев» на коньки пришла мне в то время, когда
шоу «Все звезды» стало трещать по швам, много «звезд» тоже оказалось
не очень хорошо. И я предложил знаменитой Татьяне Тарасовой: «Таня,
тренируй моих и мы объединимся в одну сногсшибательную программу». Так
нашими тренерами стали заслуженный тренер Татьяна Тарасова и чемпион
Европы Юрий Овчинников, чемпионы мира Вероника Першина и Марат
Акбаров, победители и призеры чемпионатов мира и Европы Инна Волянская
и Валерий Спиридонов, Елена Гаранина и Игорь Завозин, Ольга
Воложинская и Александр Свинин, Ирина Жук и Олег Петров. Конечно,
сейчас, с высоты лет, я несколько идеализирую ситуацию создания этой
программы, но в принципе все выглядело замечательно. Я завидовал сам
себе!
Для начала мы объединились в одну программу, по отделению каждому, и
поехали с гастролями по Дворцам спорта.
Работали очень напряженно: отрабатывали концерт, потом поздно ночью
выходили на лед и катались, катались, катались. Проехали несколько
городов, обкатывая и совершенствуя программу.
Самая большая сложность, как оказалось, не на коньках научиться
кататься, а суметь подключить свои инструменты, находясь на льду,
гитаристу, басисту, клавишнику и доставить певцу на лед микрофон, в
который он будет петь. И суметь это сделать так, чтобы шнуры не
путались под ногами… вернее коньками. О спасительных радиомикрофонах
тогда и речи не велось…
Итак, программа сделана! 10 мая премьера в «Лужниках»! Афиша
сумасшедшая! Аншлаг! 12 тысяч человек!
Зрители ждут чуда. Моя мама сидит в ложе гордая и счастливая!
Директорская ложа буквально кишит звездами разного калибра.
В первых рядах, помню, Алла Борисовна с двумя своими друзьями.
А у нас в программе был номер на популярную песню «Застольная»,
которую пела Алла Борисовна. Сюжет прост и банален, как сама жизнь.
После долгой разлуки муж возвращается домой... А дома разгул. Жена с
трудом открывает дверь...
«Глазам не верю,
Неужели, в самом деле ты пришел?..
Боже мой…
Моя потеря. Ты нашлась.
Войди скорее в дом родной.
Знакомься с новыми друзьями.
Садись, побудь сегодня с нами.
Расскажи, где ты был?..
Что видел и кого любил?»
И далее они радостным дуэтом затягивают:
«Ты и я, мы оба правы. Правы.
Ох как правы.
Скажем мы друг другу правду. Правду! Правду! ПравДУ» (ударение на
последний слог!) и т.д.
Моя пародия на эту песню была простенькая, но со вкусом... Звучало
объявление: «А сейчас легкая оперетта на тему популярной песни
«Застольная...» В главных ролях…
На сцене импровизированная квартира, в которой полным ходом идет
вечеринка. Кто-то выпивает, кто-то танцует, а хозяйка с кем-то
флиртует.
Через весь зрительный зал на сцену идет «муж» с чемоданом, входит,
долго стучит в дверь и наконец ему открывают…
«Глазам не верю…»
Естественно, приход мужа никого не радует. Все потихоньку
рассасываются. Кроме одного… И вот в этом жизненном треугольнике и
происходят события, какие только можно придумать и уложить в метраж
трехминутной песни…
Все заканчивается хорошо и, естественно, опереточным канканом:
«Без женщин жить нельзя на свете… нет…»
Вероятно, эту ситуацию Алла Борисовна отнесла на свой счет и
возмутилась... как всегда эмоции взяли верх. Сначала она пыталась нас
призвать к порядку, что-то выкрикивая с места. Но директорская ложа ее
не поддержала, а до нас докричаться никакого голоса не хватит. Она
вскочила, направилась по ступенькам вниз, ко льду. Световики, увидев
Звезду, сразу направили на нее прожектора, а вдруг так задумано это
шоу?..
И все взгляды зрителей, естественно, сразу же были «прикованы» только
к примадонне. Певица подошла к ледовому полю и, потрогав лед ногой,
сообразила: лучше не надо, скользко на каблучках будет и двинулась
вдоль ледовой площадки к кулисам. А оттуда на полном ходу вылетел на
свой номер Овчинников с криком: «Алла! В сторону!..»
– Как это в сторону? – вероятно, подумала Звезда. В сторону она
сворачивать не привыкла. Если бы она сворачивала в сторону от любых
окриков и одергиваний, я думаю, мы бы не знали такой замечательной
певицы и актрисы – Аллы Борисовны Пугачевой. И она энергично двинулась
за кулисы. На разборку...
Было заведено: если хозяйка отправилась куда-то, то и вся свита
подтягивалась за ней... В этот самый момент я стоял за кулисами и
беседовал с музыкальным руководителем ансамбля Пугачевой Горобцом. Что
происходило в зале, я не видел, это потом мне рассказали, а тут я,
услышав «Пугачева идет! Пугачева идет!», обернулся, а когда через
мгновение вернул свою голову в исходное положение, Горобец как бы
растворился в воздухе. Я не из трусливых, но оказаться на пути
разъяренной звезды врагу не пожелаю, тем более предметом ее гнева
определенно являлся я. Со страху, не побоюсь в этом признаться,
спрятался под сцену, как раз в том месте, где расположена лестница, по
которой спускаются и поднимаются артисты.
Когда Алла Борисовна занесла ногу, чтобы поставить ее на первую
ступеньку лестницы, я, несмотря на пиковую ситуацию, внимательно
рассмотрел ножку Звезды и оценил ее по достоинству.
– Эх! Если бы я сейчас был бы не я и не сидел бы трусливо под сценой,
то может быть… – успел подумать я в тот момент…
В это мгновение по этой самой достаточно узкой лестнице начали вихрем
слетать на переодевание артисты моего коллектива, практически сметая
все на своем пути. Когда вихрь пронесся, Пугачева поднялась на первую
ступеньку. Тут со сцены начал скатываться наш славный очкарик Саша
Калинин, естественно, отстав от коллектива и явно опаздывая на
переодевание к следующему номеру, за что я ему безмерно благодарен. В
другой ситуации штраф с дикими воплями ему был бы обеспечен. Саша
оказался один на один на узкой лестнице с Пугачевой и, обстоятельно
рассмотрев сквозь очки препятствие на своем пути, сделав вывод, что
его так просто не преодолеть, он перешел в режим обдумывания ситуации.
Тем более что препятствие крепко схватило его и заявило: «Сейчас выйду
на сцену и скажу все, что я об этом думаю».
Калинин, умница, сообразил, что вот этого ни в коем случае допустить
нельзя! Он начал объяснять: «Алла Борисовна, мы вас так любим, мы ваши
поклонники» и т.д. и т.п.
В общем, дотянул он до прихода Тарасовой. Та сделала руки в боки и
пошла грудью на примадонну. С каждым словом она отталкивала ее своим
бюстом от сцены. Уважительно, но настойчиво. Я в своей позиции под
сценой замер. И слышу:
– Алла, что ты хочешь?
– Таня, это же самодеятельность. Что они поют?
– Ты же поешь «Белую панаму». А мы слушаем!
Я не знаю, чем бы кончился этот инцидент, но подоспели Кузьмин и
Болдин и увели под руки легенду российской эстрады, которая пребывала
в состоянии кипящего чайника.
Как только они ушли, я вылез из-под сцены и важно, с видом победителя,
пошел к своим. В этот же вечер вся Москва знала об этом инциденте,
который потом оброс массой подробностей. Мне звонили без конца с
просьбой рассказывать как и что. А о чем было рассказать? О том, как я
спрятался под сценой от разгневанной Пугачевой? Ну, тогда я об этом не
хотел говорить.
Это сейчас все, что происходило в тот вечер, видится как смешной с
флером ерничества фрагмент из большой, яркой и не очень простой жизни
тогдашнего «Бим-Бома», да и моей лично.
С первых дней создания «Бим-Бома» в коллективе сложилась настоящая
творческая обстановка. Я удивлялся своей творческой прыти, а студенты
МАИ своей, сами не понимая, как это все у них получается. Но рецепт
прост – работай над собой как можно больше и все...
Конечно, и у нас были эмоциональные всплески, схватки, отстаивание
своих позиций, да и я как режиссер с деспотической хваткой не всегда
был для моих артистов милым клоуном из «АБВГДейки». Характер у меня
еще тот! Но все наши «битвы при Ватерлоо» происходили только на
творческой территории, и когда ситуация подвела нас к разрыву, мы
расстались, признав правоту друг друга, и каждый пошел своим путем.
Как показала дальнейшая жизнь, виновных и пострадавших на этом пути не
оказалось.
Я считал, что первое благополучное десятилетие дает нам право на поиск
новых концертных форм, что наше финансовое состояние позволяет создать
фонд для дальнейшего развития ансамбля «Бим-Бом».
Мои оппоненты утверждали, что мы должны совершенствовать уже освоенную
форму сценического проживания, принесшую нам популярность и
материальные блага, и что все доходы должны немедленно идти в расход и
ни о каком фонде речи быть не может.
Но это была не главная причина. Главное было в том, что мне
становилось тесно в узком пространстве пародийного жанра. В его форме,
сценографии. Я как бы для себя уже все в нем открыл и дальше надо было
продолжать по наработанной схеме. Неинтересно! Но ничего не поделаешь.
Пародисты варятся в водовороте внутреннего рынка и просто обречены
работать по одному и тому же принципу, крутясь вокруг своего жанра,
одних и тех же звезд, по сотому разу приезжая в одни и те же города,
зачастую с одними и теми же шутками.
Мне в рамках привычного становилось скучновато. Хотелось большего.
Ведь часть моего внутреннего состояния принадлежала цирку, а там
совершенно другие критерии совершенства. Если говорить примитивным
языком, артист цирка может быть замечательным профессионалом, но если
он не выезжает за рубеж и не работает за границей, то он вроде и не
артист цирка. А тут еще и друзья зудели:
– Ну куда ты с этим жанром… кто там что поймет?
У меня уже крутился в голове вариант создания чего-то эдакого для
работы за границей, но на период расставания он еще не сформировался,
и действовал я скорее интуитивно, нежели продуманно. Но повезло.
Мы разделились на «Бим-Бом» и «Экс-ББ», и я думаю, что российская
эстрада от этого только выиграла. И все-таки иногда я сожалею о том,
что мы не вместе. Черт его знает, может, надо было не рвать коллектив,
а дать возможность каждой группе работать по-своему, сохраняя общую
крышу?
В тот период музыкальным руководителем коллектива был Теодор Ефимов.
Талантливый музыкант, композитор, по природе баламут, юморист и
скандалист одновременно, он-то и угнездил, как мне тогда казалось, ту
червоточину в коллективе, что разъела его на две половины. Будучи и
художником, в полном смысле этого слова, он иронично относился к моим
дисциплинарным изыскам внутри коллектива. Сам того не замечая и,
вероятно, не по злому умыслу, он взвинчивал и будоражил меня на
репетициях своими ироничными репликами и шуточками больше, чем артист,
который не мог выполнить заданную мной задачу. Мы с ним очень дружили,
но на работе в какие-то моменты я его просто ненавидел… Я и сам часто
бывал вспыльчив, резок и, что самое противное, очень активен в этом
состоянии (это я очень мягко о себе, любимом). На самом деле
дисциплина в коллективе была жесткая и порой армейская, но мне
казалось, да и сейчас кажется, что без такой дисциплины мы бы не
вылезли из самодеятельности и не удержались бы столько лет на плаву. Я
боялся, что демократический образ руководства плавно перейдет в
анархию и завершит так хорошо начатое дело. Тем более были примеры,
которые я хорошо усвоил в цирке: прекрасные номера распадались,
коллективы и аттракционы прекращали свою деятельность и исчезали из
афиши. Да и что далеко ходить. Как только мой дед ушел на пенсию, его
коллектив просуществовал всего пару лет и распался из-за излишне
демократической формы работы.
Сам я по нутру близок к анархии больше, чем к демократии, будучи
разгильдяем каких свет не видывал, в молодые годы особенно. Быть
жестким, дисциплинированным я скорее уговаривал сам себя, иначе первым
бы и подал пример к всеобщему разгулу. Да и с «Бим-Бомом» я поначалу
был своим парнем. Когда коллектив в первый раз выезжал из Москвы на
свои первые гастроли в Алушту, в оздоровительно-спортивный лагерь МАИ,
я не смог с ними поехать, так как в этот день умер мой дед. И,
провожая их, лично внес в поезд ящик какого-то вина. На дорожку… Как
потом рассказывали очевидцы: «Что было…что было…». Поезд ходил
ходуном. А когда я приехал позднее в Алушту, то мы, естественно,
продолжили... К оздоровительно-спортивной атмосфере лагеря это имело
весьма отдаленное отношение. Хотя работали мы в тот момент, как
очумелые, вероятно спьяну. Моря Черного не видели, хотя и репетировали
практически на берегу…
Однажды я не выдержал, чего не выдержал, не помню. Теодор, видимо,
как всегда пошутил, а я не понял шутки и на людях сцепился с
композитором, вполне допускаю, по моей вине и несдержанности. Теодор
обиделся и ушел, а дальше все было делом техники. Достаточно искры и
она вспыхнула. Произошел разрыв внутри коллектива и, как мне кажется,
естественный, практически неизбежный для творческого организма при его
почти десятилетней эксплуатации.

ГЛАВА №7 «Я держу на руках весь земной шар»

Когда я говорю, что я цирковой, это совсем не значит, что этими
словами загоняю себя в рамки узкой профессии. Я вырос в цирке, до 20
лет именно цирк был моей средой обитания и я привык смотреть на мир,
на жизнь, на людей с манежа – с круглой площадки без стен.
В театре учат ощущать четвертую стену, на эстраде тебя окружают три
стены и именно четвертая, отсутствующая, и является твоим выходом на
людей (с их восприятием происходящего). В цирке же вообще никаких стен
нет, и ты доступен всем, и тебе открыты все.
Я привык к этому с детства и с годами, когда ушел из цирка, такое
восприятие мира без стен и стало моим жизненным кредо. Я вижу всех и
меня видят все!
Когда-то Леонид Енгибаров, стоя на руках в центре манежа, говорил: «Я
держу на руках весь земной шар».
В пиковых ситуациях, мысленно переносясь на арену, я обычно повторяю
эти слова Енгибарова и, ей-богу, беды перестают мне казаться
неразрешимыми. Я тоже держу на руках весь земной шар и это
замечательное ощущение ответственности за все и всех дает удивительный
заряд энергии и уверенности в себе.
Цирковые дети особенные: смелые, сильные, трудолюбивые. Не всегда то,
чем они занимаются, доставляет им удовольствие, но родители видят в
своем отпрыске продолжателя династии – вот и жонглируют, крутятся на
трапеции, дрессируют животных с утра до вечера ребята, которым, может
быть, очень хочется заняться чем-нибудь другим, далеким от цирковых
дел.
Я же был, видимо, исключением. Всем в цирке занимался в удовольствие,
в своем выборе оставался свободен. Хотел – крутился на трапеции,
надоело – занялся акробатикой или затесался в клоунскую группу.
Конечно, такая свобода не позволяла достичь вершин в отдельно взятом
жанре, зато каждый из них я познал с азов и знал, наблюдая за
мастерами, как это выглядит в конечном итоге. Эти знания в дальнейшем
служили мне отправными точками во всех моих начинаниях.
А вот что касается музыкальных занятий – тут слабинки от деда я не
ждал: музыкой занимался ежедневно. Я отчаянно «пилил» на контрабасе
достаточно сложные вещи, в том числе и каватину Фигаро или
алябьевского «Соловья». И тогда необычайные, странные для цирка звуки
заполняли жизненное пространство людей и зверей. В то же время я мог
оставить смычок, запрыгнуть на контрабас, побалансировать на нем,
поставить его на лоб, подержать баланс и опять предаться музыке, но
уже на флейте.
Играя на контрабасе классику, надо пользоваться смычком. Как на
скрипке или виолончели. В период моего первоначального извлечения
звуков из этого струнного гиганта все находящиеся в радиусе километра
должны были покинуть территорию – иначе их ждало скрипучее
умопомрачение. Особенно страдали те, кто находился со мной в одной
гримерке, прогнать они меня не могли: как-никак внук «хозяина», а
терпеть не было никаких сил. Поначалу, когда смычок еще не был в моих
руках послушным инструментом, звуки я с контрабасом издавал ужасные. И
делал массу упражнений для смычка в поисках хорошего штриха.
И вот в Риге, когда мои партнеры все-таки убедили меня пойти вон, я в
поисках пространства забрался в слоновник. Места там было много,
акустика замечательная, да и паслись там всего двое. Осел – как звали,
к сожалению, не помню, парень был смирный. Жевал себе солому и жевал.
В общем, осел – он и в слоновнике осел, с ним не пообщаешься и к
великому его не приобщишь. А вот подруга его по жилплощади слониха
Машка была очень общительной особой. Осел, видимо, ей надоел до
чертиков. А тут я со своим контрабасом. Примостившись в уголочке,
поставив пюпитр, я начал играть на контрабасе, наслаждаясь
акустическими возможностями зала. И что самое удивительное, Машка
пришла в неописуемый восторг. Она начала пританцовывать, виляя своей
огромной задницей, крутить хвостом и мотать хоботом.
Наконец-то я нашел благодарного слушателя. Так продолжалось некоторое
время. Я приходил утром, скармливал Машке буханку хлеба и услаждал ее
игрой на контрабасе. Она стояла в своем углу и как ни старалась
дотянуться до меня своим хоботом – не могла. Только я мог протянуть ей
хлебушка или еще чего. И вот однажды приперся я с буханкой хлеба и
контрабасом – все происходило как обычно. Мы «поболтали» и я принялся
за контрабас. Как сейчас помню, учил алябьевского «Соловья».
Неожиданно я почувствовал, как мой дорогой и очень хрупкий инструмент
начал стремительно от меня отделяться. Рефлекторно вцепившись в него,
я как бы вместе с ним переместился с одного места в другое и тут же
был обцелован практически с головы до ног, причем взасос. Машка, сумев
каким-то образом достать меня, ухватила хоботом гриф контрабаса и
просто перетащила его вместе со мной в другой угол слоновника, и
теперь я оказался практически отрезанным от выхода из-за ее массивных
размеров. Добравшись до моего тела, она начала просто над ним
глумиться, зацеловывая меня, причем все мое лицо умещалось в ее
губах-хоботе, и ужасно радовалась этому процессу. Осел перестал жевать
сено и уставился на эту сцену своим тупым взором. Ситуация, в которую
я попал, оказалась очень опасной. Выбраться из этого угла я мог,
только если Машка меня пропустит, а если у нее были дурные намерения,
то ей ничего не стоило бы меня чуть-чуть придавить к стеночке, чтобы
от меня осталось одно мокрое место. Но Машка была сама воспитанность.
Исцеловав меня, она принялась доставать пюпитр, оставшийся на том
месте, где я музицировал, и притащила его, разбросав ноты по
слоновнику. Какой-то лист попал под осла и он с удовольствием наложил
на него кучу. «Козел!» – успел выругаться я. Все происходило очень
быстро. Когда я опомнился, то все сделал, как мне кажется, высоко
профессионально с точки зрения дрессуры. Погладив Машку по хоботу и
пощекотав ей нижнюю губу, сказав несколько ласковых слов, я спокойно
вышел на оперативный простор и чесанул в буфет. Вы думаете, принять
сто грамм? Нет, за хлебом. Прибежав в слоновник, я угостил слониху
хлебом и сам вытащил контрабас со смычком и то, что осталось от
пюпитра. А от него ничего не осталось, только разломанные части. В
этот момент пришли служащие, ответственные за это чудовище, принесли
ему немножечко покушать. Ну, так… пару ведер… Но Машка почему-то не
обращала внимания на свое диетическое питание, все тянулась ко мне
хоботом. Еще пару месяцев мы с ней очень дружили, и я наконец выучил
все, что мне было нужно, и она была моим благодарным слушателем. Осел
не в счет… Но иногда и он, под воздействием моей игры, начинал орать,
но это случалось редко. Когда Машка уезжала в другой город на
гастроли, ее вели из слоновника через закулисную часть во двор. Там
находилось много разного люда, был и я, с кем-то разговаривал и не
видел, что делается у меня за спиной. Но Машка, выделив меня из толпы
и не обращая внимания на крюки и палки служащих, сопровождающих ее,
повернула в мою сторону, дотянулась хоботом и чмокнула меня
напоследок.
Да, удивительное сочетание инструментов: контрабас и флейта! Впрочем,
такая многоплановость циркового образования имела и свои положительные
стороны. Я мог в некоторых особенно плачевных ситуациях служить
палочкой-выручалочкой, а главное, делал это всегда с удовольствием,
меня даже особенно просить об этом не надо было.
Вот, скажем, приезжаем в Душанбе, а у клоуна Федосеева нет партнера и
надеяться на его скорое появление мы не можем. Федосеев в панике
кидается ко мне, а я – «Пожалуйста! Всегда готов! Мне освоить за ночь
6 реприз – раз плюнуть!» Плевался я ночь и день, а вечером наши
цирковые уже группировались по бокам манежа смотреть на меня в роли
партнера Федосеева. Их интерес к моей работе заставлял меня летать на
крыльях. Это самая высокая награда.
Я любил цирк, но как только вошел в разум, где-то годам к двадцати,
понял, что оставаясь цирковым душой, телом, я обязательно буду
где-нибудь в другом месте.
Работать на манеже мне всегда нравилось, но все сопутствующие моменты,
такие, как постоянные разъезды, бытовая неустроенность, старые грязные
гостиницы маленьких городов, постоянный отрыв от столицы – а Москва
всегда была для меня центром культуры, питающей мой интеллект,
формирующей меня как личность – угнетали.
Потом в цирке я мог сделать один хороший номер и «сидеть» на нем всю
жизнь. Хороший номер для циркового значит очень много: успех у
зрителей, интерес руководства к тебе, наконец, востребованность.
Знаменитый критик Ю. Юзовский писал: «Самым опасным искусством
является цирк, но эстрада, пожалуй, еще опаснее, ибо в цирке рискуют
только жизнью, а здесь еще и своей репутацией». При всем уважении к
авторитету Юзовского позволю себе с ним не согласиться.
Репутация в цирке определяется твоим номером, а это значит: если
хочешь, чтобы тебя уважали, должен иметь классный номер. На манеже
счет времени идет на секунды. Ты вышел и сразу должен победить. Взять
высоту! На разбег времени нет!
Любя цирк, я понимал, что связан с ним кровно. Все-таки и дедушка, и
мама, и брат – люди цирка, их главная жизнь проходит там, их душевные
и физические силы отданы манежу. Но мое нутро рвалось на свободу, я
жаждал чего-то неизведанного, своего, мечтал об открытиях и верил,
что, уйдя с манежа, обрету новое лицо и скажу свое слово в сложном и
сладком мире эстрады. Ну, это я сейчас так высокопарно излагаю свои
мысли, а в 18–20 лет я всерьез не задумывался об этом, просто
чувствовал интуитивно и отдался на волю событий, которые выстраивались
в жизненную драматургию.
Как раз подоспела «АБВГДейка» – замечательная передача, одна из лучших
программ, созданных нашим TВ для детей тех лет. Это был 1978 год.

ГЛАВА №8 АБВГДейка – это учеба и игра

«АБВГДейка» сыграла в моей судьбе особую, этапную роль. В один обычный
день всех клоунов, тупо и бестолково шатающихся в коридоре цирковой
дирекции (по подготовке новых программ, аттракционов и номеров) в
Измайлово пригласили на беседу.
Нам сообщили, что набирают клоунскую команду на TВ и у нас есть шанс.
Впрочем, нам на этот шанс было плевать. Мы были очень далеки от
телевизионных поисков и себя там как-то и не видели.
Зачем мне TВ? Юра Шамшудинов тоже был в репетиционном периоде и тоже в своих творческих планах TВ не планировал. Да если честно говорить, в
своих мотаниях по гастролям мы мало смотрели телевизионные передачи.
Особый мир TВ был от нас достаточно далеким. Ира Асмус готовилась к
блестящей карьере в цирке, была постарше нас и сообразила что к чему
моментально.
Это потом я узнал, что в первых программах «АБВГДейки» были заняты
такие известные актеры, как Семен Фарада, Владимир Точилин, Александр
Филиппенко. Почему распался первый состав, я не знаю. Знаю, что в
новый пробовались многие молодые, но уже знаменитые актеры театров. Но
«маме» и ведущей Татьяне Кирилловне Черняевой хотелось приблизить свою передачу к цирку и именно среди цирковых искали героев будущей
«АБВГДейки».
И вот главных претендентов собрали на манеже, лидером у нас была
Ириска Асмус – необычайно одаренная и потрясающая своей
нестандартностью клоунесса.
За ее плечами была учеба в театральном и цирковом училищах, работа в
Ленинградском ТЮЗе. Обычно клоуны – мужчины, но Ириска и в выборе
цирковой профессии оказалась оригинальна или почти оригинальна.
Как-то в Харькове, еще в старом цирке (напоминающем Большой театр в
Москве, с его ярусами и ложами), где руководителем в ту пору был
блестящий директор Ф.Д. Яшинов, кстати, товарищ моего деда, я видел
женщину-клоуна. Это была Людмила Красавина. Она уже несколько лет
«звездила» на манежах цирков, но увидеть ее мне представилась
возможность впервые.
Я запомнил не столько саму артистку, замечательно работавшую со своим
партнером и мужем, сколько предшествующий ее появлению на публике
случай.
Я сидел в 3-м ярусе. Весь в ожидании чуда. И вот пролог… Звучит
увертюра, заметались огоньки, и ведущий, находясь за кулисами,
объявляет: «Впервые в мире на манеже женщина-клоун…». Не знаю, что там
за кулисами происходило в этот момент. Но сквозь музыку слышались
приглушенные голоса, видимо, ведущий зажимал микрофон ладонью:
– Где она? Где она? Одну б…дь взяли и той нету.
И далее радостно во весь голос:
– Людмила Красавина!
Зрители попадали с кресел. Я был в восторге. Люблю непредсказуемость
и импровизацию.
Ириска Асмус была второй клоунессой, которую я увидел. Конечно, в
«АБВГДейку» ее приняли сразу. Ей даже не с кем было соревноваться.
Я тоже конкурентов не имел. Татьяна Кирилловна потом мне сказала, что
как только увидела мои коровьи глаза и услышала фамилию Левушкин, то
сразу решила этот вопрос.
С Юрой Шамшудиновым тоже обстояло просто, он к этому времени уже имел
репертуар и был клоуном, правда, пока только для себя одного.
На роль Клепы первоначально пригласили старого мастера – клоуна
Виктора Аксентьева. Но он так бурно отметил свой успех, что к моменту
съемок найти его не смогли. Поэтому Клепой стал Виталий Довгань,
завязавший с практической клоунадой и перешедший на режиссерские
хлеба. Вот Ириска, Довгань, Юра, я и составили ту четверку, что тащила
передачу целых 5 лет. За эти годы было отснято много передач, которые
TВ с успехом крутило до середины 90-х годов.
Для меня «АБВГДейка» стала сногсшибательной рекламой. Ее смотрела вся
страна, а я работал под своей фамилией и со своим лицом. Только на
экране на моей «роже лица» был нарисован скрипичный ключик.
«АБВГДейка» выходила в эфир каждую неделю. Вообще с сегодняшних
позиций профессионала и режиссера-постановщика эстрадных действ и
«преступлений» я убежден, что это была замечательная идея: учить детей
азбуке через нестандартное клоунское ощущение жизни. И замечательно,
что реализовывали эту идею настоящие клоуны, ибо, как известно,
переиграть ребенка, животных и клоуна (клоунскую маску) не может
никто.
Меня стали узнавать на улице, в метро. Однажды мы с Клепой возращались
после съемок на метро и меня в вагоне узнали. Ой, что тут началось!
Клепа же совсем остался без внимания, его никто и не мог узнать, ведь
он всегда работал в традиционной маске клоуна, в полном гриме.
Клепа тогда страшно разволновался, стал бегать по вагону и кричать: «А
я Клепа! А я Клепа!», но дети и их красивые мамаши всю прелесть своего
внимания обрушили на меня.
Лидером у нас была Ириска, блестяще владевшая театральными и цирковыми приемами. Она была своя и на телевизионном экране.
Рядом с ней лидерство «ноздря в ноздрю» делил Клепа. Потом уже шли мы
с Юрой. В общем, все смотрелись отлично.
По-моему, сегодня таких увлекательных и ярких передач для детей просто
нет.
Делалась передача так: неделя съемок – перерыв, неделя съемок –
перерыв. Снимались мы на натуре и в студии.
Мне было 24 года! Какое это было счастливое и насыщенное время. В один
узел были связаны ГИТИС, цирк, «АБВГДейка» и «Бим-Бом».
«АБВГДейка» – это чисто телевизионное творчество. Сценарий обозначал
задачи, решение которых требовало усиленного полета актерских
возможностей, фантазии и сверхусилий для их реализации. У нас с Юрой
все это, конечно, присутствовало, но только после того, когда на нас
уже все накричат и немножко приведут в рабочее состояние. В этом
возрасте неожиданно обрушившиеся на нас популярность, девчонки,
пьянки, гулянки выдавливали из нас те робкие ростки трезвых мыслей,
которых требовали от нас постоянные съемки.
Мастера все решали, ну и мы постепенно включались… Именно в
«АБВГДейке» я узнал много нового, что пригодилось в моей будущей
работе: кадровка, раскадровка, хромакей (какой-то), монтаж, смена,
читка сценария, натура, попал в кадр, выпал из кадра, наезд, отъезд.
Про распальцовку я узнал позже. Успел засунуть свое лицо в камеру –
вошел в историю. Не успел… войдешь на общем плане… Именно в
«АБВГДейке» я написал первый в жизни литературный сценарий для
передачи и даже сочинил песенки к нему… Песенки не прошли, но даже
сегодня кому бы я их ни играл, всем нравится. Короче, ущемили.
После «АБВГДейки» я долго сотрудничал с моим другом детства Виктором
Франке (режиссером цирка, сегодня петербургского). Мы написали
несколько сценариев для популярной тогда программы «Утренняя почта»,
привнеся в нее «новую волну». Оторвав ведущих от сидячего положения у
камеры, мы заставили их играть и попадать в различные эксцентричные
ситуации. Юрий Николаев – самый популярный тогда ведущий этой
программы – был поставлен нами в ситуацию ведущего, потерявшего
сценарий. Он мечется по всему Останкино в его поисках за минуту до
эфира. После «АБВГДейки» я мог позволить себе на ночной звонок от
редактора «Утренней почты» с просьбой сделать изменение в нашем
сценарии и придумать текстовую подводку для молодого артиста, которого
завтра впервые разрешили снимать на ТВ, ответить нагло: «Хочется
спать. Просьба не беспокоить». И только усилиями Вити Франке остаток
ночи я провел не с подружкой, а с печатной машинкой. И утром, принеся
свои «писульки» на ТВ, я увидел снимающегося молодого артиста,
облаченного в строгий черный костюм с огромной копной кучерявых волос,
стоящего на тумбе, жутко ограничивающей его в движениях. Это был
Валерий Леонтьев, ставший впоследствии моим любимым певцом. А на тумбу
его поставили режиссеры для того, чтобы его нестандартная пластика и
жгучая динамика сценического поведения не выпадали из традиционных и
практически узаконенных рамок советского телевидения...
Работы было много, мы уставали, часто сетовали на занятость, а когда
все закончилось, очень горевали и жалели, что все в прошлом.
Наша «АБВГДейка» снималась в разных городах. Дети нас любили и охотно
шли на контакты. А мы и сами тогда были, как дети, так же шумели,
прыгали, смеялись. Ребята не воспринимали нас как взрослых людей. Они
просто обожали и Ириcку, и Юру, и меня, вот только красное лицо и
рыжий парик клоуна Клепы не всегда вызывали доверие.
Однажды мы снимали в Риге что-то, связанное с работой ГАИ. И ее
сотрудники попросили нас встретиться с ребятами из их детского садика.
Представляете, «АБВГДейка» пришла к ребятам в садик! Это же целое
событие для них! Договорились, что мы после дневного сна ребятишек
(там были четыре палаты) придем к ним, каждый клоун в свою палату.
Детишки откроют глаза, а тут… «Здравствуйте! Я клоун Левушкин» и т.д.
Вся программа была оговорена заранее. В каждой палате находилось по 15
ребят. Мы четко работали по намеченному сценарию. Дети смеялись,
хлопали в ладоши. Стоял такой радостный шум и вдруг среди всеобщего
ликования раздался истерический вопль, какие-то крики и даже плач. Мы
все рванули в эту палату. Оказалось, красная морда и рыжий парик Клепы
сыграли-таки свою роковую роль. Проснувшиеся ребятишки неожиданно
увидели это чудовище рядом, что вызвало у них естественную реакцию.
Тем более что этот красномордый дядька начал махать руками и дико
орать: «Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!»
Думаю, что наша реакция Клепу порадовала: мы дико хохотали, до слез,
до колик, таким образом выполнив задачу ребятишек. Когда дети увидели
нас всех вместе, да еще смеющихся, они быстро успокоились и тоже
начали смеяться. Больше мы к детям Клепу одного уже не подпускали. Но
если говорить правду, персонаж «Клепы» у не спящих детишек был самым
любимым. Недаром он живет в передаче до сих пор, правда, с другим
артистом.
Однажды я, Юра и Клепа после команды режиссера «съемки закончены»
рванули в гримуборную и тут же в гриме и костюмах лихо распили парочку
бутылок вина. Все честь по чести: сделал дело – пей смело. И вдруг нас
опять пригласили на съемочную площадку. Забыли снять один эпизод,
связанный с Ириской.
Татьяна Кирилловна и режиссер Инга нам объяснили задачу. По канатам
каждый клоун лезет до своей трапеции под куполом, делает обрыв и, уже
вися вниз головой, берет в руку конец другого каната и получается
воздушный снаряд для Ириски (в цирке этот ужас «кор де воланом»
зовется). Туда и забирается Ириска, чтобы делать воздушные трюки.
Клепа, старый (для нас того времени) и опытный выпивоха, сразу же
сообразил, что взобраться по канату, да еще и повиснуть вниз
головой... О! Это выше его сил. Поэтому он тут же сделал предложение
режиссеру заплетающимся языком:
– Ингочка, а давай сделаем так. Ребята быстренько заберутся по
канатику наверх, сделают обрывчик. А я тут под ними встану в красивую
позку и крикну в камеру: АП!.. По-моему, очень красиво. Посмотри, как
это будет в кадре?..
Инга уставилась в камеру и, к нашей зависти, согласилась с Клепой.
Конечно, подумали мы, такая размалеванная рожа всегда хороша в кадре.
Хмель затуманил нам мозги, мы с Юрой уже плохо чего соображали, но
решили не признаваться в своем недомогании.
И вот мы, два дурака, обреченно полезли по канатам вверх. Уж как
долезли, не помню, думаю, без слез на наши потуги нельзя было
смотреть. Докарабкались. Кое-как уселись на трапецию. Не успели
отдышаться и прийти в себя, как этот идиот Клепа радостно заорал:
«Ап!». Мы как честные люди сделали обрыв, то есть выполнили задачу
режиссера. Клепа пострадал от казуса с нами больше всех. Ириска успела
отскочить. Съемки были сорваны, а скандал состоялся.
Клепа, надо сказать, как-то очень ощутимо испытывал на себе результаты
нашей с Юрой творческой деятельности. В 1982 году «АБВГДейку» активно
задействовали в елочной кампании в «Лужниках». Мы все работали в своих
телевизионных масках. А вот Клепа еще подвязался и Бабой Ягой.
Режиссером-постановщиком этого масштабного действа был режиссер Вилли Головко. Мы репетировали. Тридцатиметровую красавицу елку рабочие
наряжали, готовя к празднику. Все как надо.
Одним из важных моментов в нашем выступлении являлся полет Бабы Яги.
Клепа должен был оказаться точно в центре ледовой площадки под блоком,
через который перекинута лонжа, и откуда Баба Яга должна взмыть вверх,
чтобы сорвать приход Нового года. На репетиции у нас все получалось.
И вот пришло время сдавать спектакль комиссии Главного управления
культуры. Головко бегает, кричит, нервничает, сам себя не слышит. А
перед полетом мизансцена строилась так: Баба Яга произносит свою
«тронную» речь, мол, детям Нового года не видать и елку зажечь она не
позволит. И вот после этого «Не позволю!» она взмывает вверх, но, как
я уже сказал выше, к этому времени исполнитель должен точно находиться
на определенном месте.
Клепа-то, то есть Баба Яга, рванул вовремя в положенное место, но
темпераментный Головко не дал ему добежать и заорал: «Тяни!». Клепа,
понимая, чем это ему грозит, стал хвататься руками за лед… Но не
тут-то было... Мы четко выполнили команду мэтра: Баба Яга взлетела, но
не по прямой, а под углом, и чем сильнее мы тащили лонжу, тем быстрее
происходил полет – качек туда, качек сюда. В конце концов, Баба Яга
врезалась в люльку с игрушками, люлька – в елку, игрушки посыпались
градом, а Клепа уже брал разгон для следующего удара. Головко в
творческом ажиотаже дает следующую команду: «Бросай!». Мы опускаем
лонжу – Клепа с высоты не то что бы очень большой, но и не маленькой,
грохается на лед. Он лежит долго и неподвижно бесформенной кучкой
тряпья рядом со своей метлой. Мы в ужасе. И про себя прощаемся с
парнем. Виля Головко в панике и не просто убегает, а в два шага
перемахивает ступенек шестьдесят и оказывается в директорской ложе,
где сидит вся комиссия, и с краешка пристраивается около самого
председателя. Как будто он ни при чем. Мхатовская пауза. И вдруг. То,
что было кучкой тряпья, поднялось на ноги, удивительно быстро схватило
метлу и кинулось на нас с диким воплем: «Е… вашу мать!!!» – он
погнался за нами и, надо сказать, удачно, потому что у меня потом все
болело. Но все равно я был рад такому финалу… Слава богу, зловредная
Баба Яга осталась жива и невредима... Конечно, лупить надо было
режиссера, но где ж его взять, великого.
Передачи практически не стало в 1983 году. Ириска сделала свою сольную
программу и стала гастролировать с ней по стране. Я уже работал с
«Бим-Бомом». Юрик тоже активно вел самостоятельную творческую жизнь.
Оставался из нашей четверки один Виталик Довгань, преданный только
«АБВГДейке», так как работа режиссера в цирке позволяла ему постоянно
находиться в Москве. Но все-таки нас еще изредка снимали!
И только когда, упав из-под купола, разбилась Ириска, – передача
прекратила свое существование. К этому времени я уже был на 4-м курсе,
а «Бим-Бому» стукнуло 4 года.

ГЛАВА №9 «И снится нам трава, трава у дома,
зеленая, зеленая трава…»

С возрастом замечаешь за собой особую привычку к слову «некогда»:
некогда сходить в театр, некогда встретиться с друзьями, выехать на
природу или просто побродить по улицам и спокойно разобраться в своих
мыслях и проблемах. Черт знает чем занимаешься целый день, везде и ото
всех слышишь: некогда, извини, старик, некогда… некогда… некогда…
В молодости всё успевали – учиться, работать, дружить, любить
(последнему уделяли особенно много внимания). Все время чего-то ждали,
фантазировали и реализовывали свои фантазии. Казалось бы, с возрастом
и опыт накопился, и многое определилось – самое время дух перевести и
пожить в свое удовольствие. Так некогда же! Некогда!
Днем так намотаешься, что мечта о подушке – самая желанная из всех,
что еще у тебя остались. Спать ложишься, кажется, сейчас просто
провалишься в сон, так поди ж ты – нет сна!
Некогда тебе уснуть, надо обдумать все, что сегодня натворил,
наговорил, наобещал. Вот и продолжаешь сам с собой вести диалоги,
спорить, самому себе что-то доказывать. Рука тянется к пачке с
сигаретами. И вот ты уже пошлепал на кухню, включил чайник и
непроизвольно из сегодняшнего дня твоя память перебрасывает тебя
куда-то туда, где остался дорогой тебе кусок жизни и люди, с которыми
тебя связывало то, что стало главным твоим делом.
Прошли годы… все и всё изменилось, и ты знаешь это, но сейчас, когда
ты один на один со своими воспоминаниями, ты находишься в том
времяизмерении, где нет слова «некогда», а только есть слово «когда»…
Смешное новое слово, сколько славных старых проектов оно помогло
воплотить в жизнь.
Как точно придумал Герцен: «Былое и думы». Емко и в самый корень. О
чем только не передумаешь, нырнув в былое…
На страницах этой книги я часто вспоминаю мое детище – «Бим-Бом». И в
этом нет ничего удивительного, ибо создание этого коллектива, как я
уже говорил, стало главным делом моей жизни на тот период. С
«Бим-Бомом» мне повезло с самого начала. Его артистами стали студенты
МАИ – мыслящие, интеллигентные люди. Мои идеи и концепции внедрялись в
благодатную почвенную среду.
Я знал эстрадный жанр, знал, чего хотел, и понятно объяснял им свои
задумки – они прекрасно меня понимали, если даже непонятно, что со
мной тоже бывает, то они все равно меня прекрасно понимали или делали
вид. Но сценический результат нас всех устраивал. Мы говорили на одном
языке (на русском), и поэтому все наши идеи делались общими и быстро
реализовывались.
В «Бим-Боме» подхватывали и развивали любую идею, обогащая ее своим
воображением, духовностью и нескончаемым интересом к тому, что мы
тогда делали. Искали, искали и находили. Уже на первых гастролях мы
ввели в практику придуманное и отрепетированное утром – вечером
выносить на публику. Я часто ловлю себя на том, что тоскую по той
творческой атмосфере и той неутоляемой жажде работать, что не давала
топтаться на месте и делала жизнь прекрасной. Наверное, это не могло
быть вечным! Артисты устали, что неудивительно, ведь даже металл
устает. Они устали от меня. Я уже говорил о том, как мы расстались и о
причинах нашего расставания. Конечно, без обид не обошлось. Мне,
кстати, было неприятно, что они взяли название «Бим-Бом», добавив
приставку «экс». Да и накручивали меня все вокруг. А я поддался.
Распушился, хвост павлином дал «важного», пальцы веером… нанял
адвоката как цивилизованный человек и всячески стал им доказывать, что
так называться нельзя… Они обиделись. Я тоже.
Конечно, я тогда погорячился, расставаясь с ними, мне бы с артистами
встретиться, поговорить по понятиям, по душам. А я с адвокатами… Тогда
в 90-м году с адвокатами – это было круто. Круто в смысле, что в те
годы уже ходили не с адвокатами, а с автоматами…
Адвокат мне сказал: «Сиди и молчи»… Я так молча и просидел, как
китайский болванчик. Правда, адвокат своего добился, их команда
называется с тех пор «Экс-ББ». Узнав про это, адвокат начал меня
накручивать, вернее, раскручивать – что этой аббревиатурой они тоже не
имеют права пользоваться. Но мне эта история уже надоела, да и некогда
было: гастроли, заграница, Европа, Америка…
В 1989 году я расстался с четырьмя артистами, лицом и цветом
коллектива. Звездами они были уже тогда, их «рожи лица» телевидение
раскручивало аж с 1983 года, когда у «Бим-Бома» начались первые
съемки. Гия Гагуа попал в коллектив, кажется, в году 84–85-м.
Маленький очаровательный грузин, жутко наивный и доверчивый,
темпераментный, покоритель женских сердец, как все грузины, и мотор
любой команды, он придал «Бим-Бому» неповторимый колорит кавказского
юмора. Ну а в коллективе, состоящем из четырех человек («Экс-ББ»), где
каждый – солист, он раскрылся еще больше.
Саша Озеров музыкант-вокалист. Очень способный, талантливый и
трудолюбивый парень. Высокий, стройный, красивый, спортивного
сложения, словом, артист.
Его талант позволяет играть ему практически все – от пародий до
драматических ролей. Никогда не забуду: в 1986 году у нас были сольные
концерты в Ленинграде. Озерова утвердили на главную роль сына в фильме
Меньшова «Любовь и голуби». И режиссер, и весь актерский состав был
звездным. Съемки фильма, проходившие на натуре, совпали с нашими
концертами. Отпустить Сашу и на ходу переделать сольный концерт я не
мог никак. Многодневные и многочасовые просьбы, уговоры, скандалы по
телефону с Меньшовым и Юрским ни к чему не привели.
В итоге Саша не стал кинозвездой, хотя участие в фильме могло стать
для него замечательным трамплином. Ну а я остался, как всегда,
виноват. Но был период, когда Озерова два года не было с нами. Он
служил в армии и оказался единственным в коллективе, кого я не смог со
всеми своими завязками отмазать от армии. Правда, где служить, в какой
части и т.д. мы могли выбирать по прейскуранту…
Хотя вру: был еще один артист-музыкант, который уходил в армию из
«Бим-Бома», – Игорь Чернов. Это был 1983 год. Игорь только год как
работал у нас. Он «шел» по своему военкомату, с начальником которого я
не смог установить дружественно-финансовые отношения. Он «отпирался»
от всего: от денег, от билетов на концерты, строго соблюдая инструкции
(за что достоин уважения), но заявляя при этом, что терпеть не может
артистов и отправит их служить во что бы то ни стало куда подальше…
Что мы только ни делали, прятались, уезжали на гастроли… Последний и
решительный бой, который мы предприняли в отношении армейской службы,
был следующий. На сольном концерте в зале «Дружба» в «Лужниках» мы
договорились с Черновым, что в конце концерта (только в финале) Игорь
сделает что-то неудачно и упадет со сцены, мы вызовем скорую, она
увезет его в больницу, где установят, что Игорь получил сотрясение
мозга. А дураков в армию в прошлом веке не брали.
Все так и сделали. На глазах изумленной публики и кулис Игорь упал.
Дальше все шло по сценарию. Но позже выяснили, что раз дураков в армию
не брали, то и дураков в армии не было (это я ей, армии, льщу).
Загремел наш славный кучеряво-белобрысый Игорек в Афганистан, с
болячкой на голове, проклиная мою армейскую режиссуру на чем свет
стоит. Естественно, служил он в оркестре, мучился там ужасно. Письма
писал жалобные, я отвечал. Через два года он снова оказался в строю
«Бим-Бома». Проработал до середины 90-х годов, пройдя все стадии
становления коллектива. Практически от первых триумфальных гастролей
по стране до таких же – по Европе, имея в своей творческой копилке
звание серебряного призера I Всемирного конкурса артистов варьете
(эстрады) Штутгарт-91. Сейчас он на вольных хлебах, занимается
бизнесом.
Вообще-то я об «Экс-ББ». Вадим Сорокин и Александр Калинин буквально
были «впихнуты» мной в ГИТИС на курс моего брата Владимира Крымко. Я
интуитивно понимал, что ребятам не хватает актерского образования.
Володя набирал заочный курс «Режиссеров цирка и массовых
представлений» («преступлений»). Я договорился с ним, что он окажет им
должное внимание на вступительных экзаменах. Володя сильно не
упирался, зная Вадима и Сашу практически с самого начала их творческой
деятельности и наблюдая за их ростом и становлением. Мне показалось,
он даже обрадовался, что такие артисты придут к нему учиться, а для
заочного курса это просто находка.
Как сейчас помню: у нас был отпуск. Калинин, за год до этого поступая
в ГИТИС, не шибко прошел отборы и снова маялся, как бы поступить,
поэтому и тусовался в Москве, а тут я со своим предложением. А вот
Сорокина мы с Калининым буквально вытащили с далекого отдыха. Ребята
поступили и славно проучились у Володи первый курс. Владимир Крымко
умер в 1989 году, когда его студенты перешли на второй курс.
Сейчас группа «Экс-ББ» в нашем жанре, пожалуй, одна из самых
престижных и популярных. Все они специалисты высокого класса, и я
иногда даже сам горжусь, что стоял у истоков их становления.
Мы расстались в 1989 году, и, если честно, им, на мой взгляд,
понадобилось 10 лет, чтобы выйти на свой нынешний высокий уровень.
Сначала был период, когда они отпочковались, какое-то время
потребовалось, чтобы они отдохнули от меня, потом придумали форму
собственного существования в жанре, сохранив самих себя. Сегодня они в
хорошей форме, взрослые люди и сложившиеся мастера.
Но что я все о них да о них, пора вернуться к себе, любимому. Мой
наставник профессор И.Г. Шароев всегда проявлял ко мне какой-то
повышенный интерес и я это очень чувствовал.
– Ну, скажи, скажи, – часто просил он меня, – как ты это придумал?
Откуда ты это взял?
– Не знаю. Как-то само собой родилось.
Его очень интересовала сама идея возникновения «Бим-Бома». А может,
она родилась от того, что я не умею петь? У меня одна песня как бы
продолжение второй. Может, поэтому я придумал пародии через песни? Не
знаю.
Когда не спится – много думается. В одну из таких бессонных ночей я
пытался сам себе ответить на вопрос: как получается пародия?
Возникает тема. Она голая, я одеваю ее, как одеждой, трюками. А как
возникает тема? Обычно что-то всплывает из ранее увиденного, может
начаться и с музыки. Сюжет номера можно сделать с любым предметом и в
любой ситуации.
У меня в институте был этюд – влюбленные ноги. Не помню, как я его
придумал. Наверное, где-то в подсознании у меня жил Чаплин с
вилочками, на которых наколоты булочки, и этот его фантастически
прекрасный танец. Короче, я спрятался за занавеской до колен и мои две
ноги начали жить своей собственной жизнью. Правая объяснялась в любви
левой, ревновала ее, упрекала, левая позволяла себя обожать, она не
отталкивала правую, но и особенно не поощряла ее. Вот такие сложные
взаимоотношения.
Потом придумано было около сотни таких номеров. Объяснить, как они
рождаются, я не могу. Думаю, все зависит от восприятия окружающей
среды. Человек с нестандартным мышлением, а это уж или есть или нет, с
этим рождаются, как с шестым пальцем. Вот есть он и все! Только от
пальца можно избавиться при помощи хирурга, а вот с нестандартными
мозгами жить приходится до конца своих дней.
Однажды в Германии мы с одним тамошним режиссером тоже нестандартного мышления делали этюды с любыми бытовыми предметами на спор. Это совсем
нетрудно, надо просто верить, что у предметов, нас окружающих, есть
свои чувства, отношения друг к другу и свои желания. Вот к примеру. Я
сижу на кухне. На плите кипящий чайник. С ним, конечно, ничего не
придумаешь, никакого этюда. Во-первых, он горячий. А во-вторых, он же
чайник! А вот всякие кухонные принадлежности… возьмем, например,
дуршлак, а это вовсе не дуршлак, а Дуршлаще, старый и хворый, из него
все вытекает, но он хорохорится и молодится. Он влюблен в столовую
Ложку, которую обожает сам Нож для мяса. Но Ложка обожает изящный
Ножичек для фруктов и ей глубоко безразличны и старый Дуршлак, и
огромный, страшный, к тому же тупой Нож.
А сам изящный Ножичек небезразличен к серебряной чайной Ложечке.
Представляете, какие страсти бушуют на кухне!
На базе всего придуманного практически можно приступать к созданию
номера, надо только решить, в каком жанре кухонного искусства мы будем
делать полотно. Если в жанре вечернего чаепития – это одно. Если в
форме обеда – другое.
Разная атмосфера, предшествующие события, различный событийный ряд и,
естественно, разное музыкальное оформление. Обед – ритмичная
современная музыка, располагающая к динамичному проведению остатка
дня. Вечерний чай – это совсем другое. Скоро ночь, и все приборы,
после водных процедур, преспокойно останутся одни в столовом ящике.
Впрочем, чем они будут там заниматься – их личное дело. Этого никто не
запрещает. И не надо удивляться утром, доставая приборы из ящика, что
Ложка гнутая и приняла какую-то непонятную позу. Дуршлак вообще ничего не держит, Нож совершенно отупел, а Ножичек для фруктов даже в руки не
дается.
Бессонница – вещь полезная, она позволяет договорить с друзьями то,
что не было договорено, обсудить то, что не успели обсудить,
поделиться своими задумками.
Жаль, что с некоторыми из дорогих людей мы уже на этой земле не
встретимся. Вот и остаются только такие ночные диалоги-путешествия в
былое…
Я последнее время часто вспоминаю Эдуарда Михайловича Смольного –
великого администратора, человека с нестандартным восприятием мира и
отражением его в жанре.
Эдик Смольный. Какие бы превосходные степени я ни употребил, говоря о
нем, все равно я не передам полностью чувство моего восхищения этим
человеком.
«Какую красивую я прожил жизнь!» – как-то сказал он, и фраза эта стала
заглавием сборника воспоминаний о нем его коллег, друзей, родных и
близких. Эта книга издана концертным залом «Россия». Лучше, чем в этой
книге, я об Эдике – продюсере, режиссере и актере – рассказать не
смогу!
Но для каждого из нас существовал свой Смольный. Еще будучи артистом
цирка, я работал в его программах. Он как классный администратор знал
об артистах, и маститых, и молодых, все, что ему надо было знать для
создания своих масштабных и ярких программ.
Эдик любил артистов, щадил их самолюбие. Таких, как он, нет, да и сам
я не такой. Он был один.
Последние годы мы очень дружили. Смольный замечательно относился ко
мне, к «Бим-Бому» во всех его составах, всегда удивлялся, как мне
удается с новыми людьми добиваться такого профессионализма, и так же,
как Шароев, любил спрашивать: «Ну как, как ты это делаешь? А как они
все здорово делают! Ну как это?»
Эдуард Михайлович очень болел, но работал за десятерых, сейчас я
думаю, он знал, что рано уйдет, и торопился выполнить программу,
которую сам себе и придумал. Что ж, смысл жизни настоящего артиста –
горение, финал – увы! – сгорание. Надо торопиться!
Смольный создал театр «ТЕМП» – театр массовых представлений. И тянул
он этот гигантский воз один, команда у него была хилая. Он знал свою
команду и часто орал, ругался на их несостоятельность, но его коллеги
молчали, и все продолжалось. Понимали, что Эдик отходчивый и через
пять минут все забудет. Хотя рядом со Смольным практически все
попадали под его удивительно сильное энергетическое поле и
сопротивляться этому не могли, что и выглядело со стороны полной их
инфантильностью…
Он очень хорошо ко мне относился, меня тоже тянуло к нему. Я часто
говорил: «Эдик Михалыч (так он позволял мне себя называть. Нечто
среднее между приятелями и людьми, различными по возрасту и
относящимися уважительно друг к другу), усыновил бы ты меня, что ли?»
– У меня свой оболтус. Двоих не потяну, – отвечал Эдик, имея в виду
своего сына Игоря.
Игорек – замечательный парень, но много лет находился в тени своего
отца. Сейчас ему представилась естественная возможность продолжить
славу фамилии Смольных.
Понятно, что под словом «усыновил» мы оба подразумевали какие-то
конкретные действия. Ценя его как великого организатора, я бы хотел
быть рядом, да и он не очень брыкался, тоже чувствуя во мне
брата-нестандарта. Может быть, что-нибудь у нас и получилось, но
случилась беда, и Эдика не стало.
Однажды мы с ним вдвоем ездили в Германию. Назревал интересный проект,
где большая роль отводилась «Бим-Бому».
Неделю мы прожили рядом. Пожалуй, это и были те дни, когда мы могли
поговорить обо всем – о проектах, проблемах, о наших отношениях, о
жанре и о зрителях. Это была историческая неделя! Эдуард Михайлович
Смольный был разделен со своим любимым другом, товарищем и братом –
телефоном. Мы жили в Берлине, в хорошем отеле, но он не мог поминутно
куда-то звонить и выкрикивать свое знаменитое: «Алле! Это Смольный!
Алле!»
Чувствовал он себя тогда неважно, и я все время принимал участие в
каких-то необходимых ему – диабетику – медицинских процедурах. Вот
только когда Эдик делал себе укол, я выходил. Ну не мог я при этом
быть, мне становилось плохо. Когда я в первый раз поучаствовал в этой
процедуре, Эдик уже откачивал меня. Благо, все необходимое было всегда
при нем. После укола он снова становился прежним, заводным Эдиком, и
мы опять возвращались к нашим делам и задумкам.
– Как ты думаешь, почему публика смеется над тем, что мне смешным не
кажется, и игнорирует какие-то действительно острые, достойные
внимания вещи?
– Эдик Михалыч, – кипятился я, – публика стала другая. Раньше во главу
ставили элегантность пародии, утонченность шутки. А сейчас публика не
та. Эстрада изменилась. Смешным стало другое.
– А в цирке что смешное?
– В цирке, методично развиваясь во времени, существуют классические
приемы клоунады, вызывающие смех с исторических времен до наших дней.
Пример? Пожалуйста, падающие штаны. Свалились штаны – весь цирк
содрогается от смеха. Особенно здесь, в Германии. Или вышел клоун,
споткнулся и упал – все смеются.
Ну как тут объяснить, откуда рождается этот смех. Или вот: один бьет
другого. Смеются. Причем, над тем, кого бьют. Сочувствие отсутствует
полностью. Смеются над неудачником, над слабым. Не разделяют горе, а
смеются.
– Когда смеются над слабым, то этим как бы самоутверждаются: ведь
смеются не надо мной, я сильнее.
– Да, публика изменилась. – Эдик долго молчал. – Я думаю, виновата в
этом сцена, то есть мы. Сцена должна воспитывать, подтягивать к своим
канонам. Лозунг «культура в массы!» – это не просто пустые слова,
ой-ой-ой, за этим столько стоит.
– Эдик, сейчас другая реакция на юмор. Смех вызывает грубый, кондовый
юмор. На него ходят, т.е. ходят на тех, кто понял, какую «культуру»
надо нести в массы. Тонкий, нестандартный юмор вызывает всего лишь
легкую улыбку, а у тех, до кого не доходит, и раздражение. Время,
претерпеваемое нами, изменилось.
Сегодняшний зритель приходит в зал, садится и как бы про себя говорит:
«Ну давай, артист, давай, расхохочи меня!» А как я его могу
расхохотать, когда у нас интеллекты и интересы разные. Я вижу смешное
в одном, а он в другом. Я вижу тему для смешного в третьем. А он может
увидеть там… Если я начинаю подстраиваться, мне неинтересно. Он
подстраиваться не будет... А если этого нет, то нет кассы, а нет кассы
– нет возможности существования, а нет возможности существования – уже
не до юмора, а если не до юмора, тогда это трагедия, а если трагедия –
это не эстрада. Это театр! А в театре свои трагедии. Маленькие и
большие, личные и общие…
Много о чем мы говорили в те дни, что нам довелось провести вместе, ни
до, ни после мы так уже не беседовали.
Вспоминая тот наш разговор с Эдиком, я еще больше утвердился в мысли,
что пародия сегодня нужна только как форма «увеселения», разбавки
между «попсой», аперитивом и котлетой («по-киевски» – очень уважаю). И
артист любым способом пытается это сделать – потерять штаны и при этом
споткнуться, шлепнуться и двинуть кого-то по роже… Не отправить
конкретный сценический прием на полку сверхзадачи, не отыграть или
обыграть языком смеха более серьезные события жизни, а просто
«удовлетворить» зрителя сиюминутно. Юмор по вызову...
И «Бим-Бом» уже не так сегодня востребован, как раньше, когда
понимались и принимались каждое движение, взгляд, рисунок,
прочерченный носом. Тогда был точный посыл, точное направление
сатирической критики, кривозеркальное отражение того или иного факта,
который был понятен всем зрителям, сидящим в зале. Тот зритель,
приходя на концерт, как бы спрашивал наше мнение по тому или иному
поводу. Точно зная, «на что» он идет и какая тема будет подниматься.
Что творилось в зале! О кассе можно было не страдать. Помню, в
Днепропетровске в 1984 году мы работали 10 дней в помещении местного
цирка. Все 10 дней были битковые аншлаги и конная милиция. Желающих
попасть на представление было море.
И так было почти всегда… до последних лет, ставших переломными в жанре
сатиры и юмора, да и всей эстрады в целом.

ГЛАВА №10 Страна Бим-Бомия

«Бим-Бомия» – своеобразная страна. Как и в каждой стране, у нее есть
свои герои. Те, без которых не состоялся бы «Бим-Бом», многие годы по
праву считавшийся одним из лидеров отечественной эстрады. И что не
менее значимо, получившего «прописку» и высокое признание,
популярность за рубежом. А это дорогого стоит.
И хотя «Бим-Бому» всего-навсего каких-то 25, но пришла пора учредить
Аллею славы «Бим-Бома» и рассказать о тех, кто закладывал фундамент
этой славы.

У Расула Гамзатова есть совершенно замечательные строки, которые
последнее время часто, даже как-то непроизвольно повторяю:

И теперь я всех вас видеть жажду,
Некогда любившие меня.
Мною непрощенные когда-то
Или непростившие меня.

С высоты прожитых лет особенно ясно ощущаешь всю сложность
человеческих отношений и особенно бережно оцениваешь дар друзей и
близких прощать и понимать тебя.
Возраст обязывает нас быть мудрыми, и какое счастье, когда рядом с
тобой люди, с которыми ты связан долгими годами настоящей дружбы. Я
ценю подарок судьбы – моих друзей и, может быть, поэтому так часто
возвращаюсь к рассказу о них на страницах этой книги.
С ними связана вся моя жизнь. Первые шаги в профессии, творческое
становление, взросление, любовь, встречи, расставания, успехи,
провалы. Я сам бы себя обокрал, если не расскажу о тех, кто занял
место главных персонажей в пьесе моей жизни.

Поднять занавес

***

Ирина Фокина

Прима всех времен и народов «Бим-Бома», Ирина Фокина придя ко мне на
прослушивание, о карьере в клоунском ансамбле даже и не помышляла. Она
училась на экономическом факультете МАИ, и ее родители были уверены,
что их дочь займется в жизни основательным делом. К этому располагал и
сам характер девушки и гены. Мама и папа у нее были уважаемыми
профессорами.
Ирине исполнилось 17 лет, когда она стала артисткой «Бим-Бома». Мне –
26. Она еще не знала, что сумеет петь, танцевать, играть в таком
своеобразном коллективе, как тот, создателем которого я являлся. К
этому времени я уже был звездой, благодаря «АБВГДейке» меня знала вся
страна, узнавали на улице, просили автографы. Я бурлил творческими
проектами и планами их реализации.
На репетициях мы с Ирой постоянно встречались и, как два гладиатора на
арене, вступали в творческую борьбу. Это просто не могло пройти
безнаказанно. Так и случилось. На пике постоянных столкновений двух
противоположностей мы влюбились друг в друга. Влюбились быстро,
поженились через год. Со свадьбой у нас произошла памятная история:
там, где я, нормально ничего не проходит. Раз я женюсь, значит, что-то
должно было случиться. На этот раз умер Леонид Ильич Брежнев, и все
развлекательные мероприятия отменили. В стране объявили траур.
Естественно, наша свадьба с Ирой состоялась, мы гуляли конспиративно
дома и не наша вина, что потом это тихое и засекреченное мероприятие
плавно перешло в большое пьяное шоу. Думаю, сам жанр предполагал такой
финал.
Наша семейная жизнь была тесно связана с планами коллектива. Она могла
бы быть более счастливой и долгой, если бы мы оба не увлекались так
своей профессией и не были бы такими щедрыми на жертвы для нее.
Судьба? А может, надо было больше думать о совместном быте, о детях,
осознать себя семьей и больше любить друг друга и свой дом? Я старше
Ирины и, наверное, должен был объявить борьбу за совместный уют и
душевный комфорт. Но я, как одержимый, занимался только ансамблем и
Ирина Фокина являлась для меня прежде всего артисткой, у которой
оказались все данные звезды. Именно она способствовала славе
«Бим-Бома» и реализации моих глобальных и честолюбивых творческих
замыслов. Ирина училась петь, танцевать, жить в образах, подсказываемых моей неуемной фантазией. Она всю себя отдавала сцене. В такой сумасшедшей круговерти было не до семьи. Но три года мы все-таки
продержались!
Как режиссер я могу сказать об Ирине Фокиной только самые возвышенные
слова, хотя характер у нее остался прежний, и в наших творческих
стычках, когда она кричит свое привычное: «Не буду!», я по-прежнему
отвечаю ей, что это приступ провинциальной примадонны. Ира обижается,
но не умолкает.
Я-то знаю, какая Ирина Фокина замечательная артистка! И когда она в
чем-то сомневается, от чего-то очень нужного мне отказывается, то я
все равно знаю, что она все преодолеет и все сделает, как надо. Я верю
в ее талант и умение осилить любую творческую задачу.
Фокина всегда идеально подходила ко всем моим самым сложным задумкам.
Она не только хорошо поет, но и замечательно танцует. На Западе мы
работали с балетмейстерами, в основном, зарубежными (так сложилось), и
все они безошибочно выбирали Ирину для исполнения своих трудных
пластических рисунков.
Ее всегда как актрису выделяет жесткая сценическая энергетика,
легкость в освоении хореографических приемов и необычайная органика
соединения физического проживания на сцене с вокалом.
Иногда я думаю, что, может быть, из-за меня, нещадно эксплуатирующего
ее дарование, не состоялась сольная карьера Ирины, но зато она стала
звездой ансамбля «Бим-Бом», ей аплодировали зрители многих стран мира.
Фокина – настоящая звезда, и думаю, что скорее западная
исполнительница, чем отечественная. Я рад, что Ирина по-прежнему полна
сил, очарования и новых планов.
Мы остались добрыми друзьями. И вот уже почти 25 лет работаем вместе.
Каждый живет своим домом, своей личной жизнью. Но от первого для нас
брачного союза осталось общее «детище» – «Бим-Бом», из которого,
кстати, вышло много хороших артистов.
Один из тех, кто внес свою лепту в славу «Бим-Бома», через много лет
вспоминает, как попал в коллектив:
– Как-то раз на гастроли в Челябинск приехал невероятно
популярный в то время ансамбль пародии «Бим-Бом», и после концерта я
подошел к его руководителю, попросился взять меня на работу грузчиком.
На что Левушкин ответил: «Зачем нам грузчик? У нас все грузчики –
артисты. Ты покажись как артист».
– Не откладывая дела в долгий ящик, я поехал в Москву, где меня,
как это ни странно, действительно приняли в «Бим-Бом» – это был 1985
год.
– А теперь расскажу я, как это было на самом деле.
– В 1985 году в Челябинске ко мне на концерте подошел молодой
человек и сказал: «Я хочу работать в вашем коллективе».
– – Ну что ж, – ответил я, – народ разойдется, давай в фойе
устроим тебе просмотр.
– Так и сделали. Парень (а звали его, между прочим, Валерий
Боровинских) владел только пантомимой, это было уже что-то. И я решил
взять его в труппу. Когда он приехал в Москву, то поначалу жил у меня.
Это был один из первых иногородних артистов «Бим-Бома».
– Дома у меня было пианино. И я насильно заставлял мима извлечь
из себя хоть какой-то звук. Но мим есть мим. Он молчит и точка. Я без
устали тыкал в клавиатуру каждую свободную минутку, требуя от него
хоть какого-то рыка, не говоря о чистой ноте. И так каждый день.
Постепенно он раскрепостился, перестал пугаться своего голоса и у него
стало получаться, ну а дальше все было делом техники. Он начал этим
серьезно заниматься. И запел… да как! Потом, уже не в «Бим-Боме», он
много поработал над собой и сегодня это известный артист, участник
модных спектаклей и мюзиклов, идущих в Москве, Валерий Боровинских.
Иисус Христос из знаменитого спектакля Театра им. Моссовета «Иисус
Христос – суперзвезда», исполнитель сольных партий в «Метро» и в
«Чикаго». Но первую ноту Валерий Боровинских взял в «Бим-Боме».
– Андрей Большаков, игравший когда-то в группе «Коктейль», позже
создавший группу «Зигзаг», в полном составе перетащил своих ребят в
«Бим-Бом», рассчитывая под официальной крышей (а мы тогда были ну
очень официальной крышей) продолжить свои изыскания в области тяжелого рока!!! Наивный! Тяжелый рок и пародийный жанр – дремучая смесь. Но эта смесь сработала и выдавала прекрасный продукт.
– Тогда, еще будучи артистами пародийно-эксцентрического
коллектива, они, обращаясь с «проклятиями» в мою сторону, осваивая и
танец, и пантомиму, и мастерство актера. В общем, трудились очень
хорошо и, расставаясь, мы остались добрыми приятелями. Тяжелый рок
перевесил легкую пародию. И сразу же после «Бим-Бома» Большаков стал
работать в группе «Ария», а дальше он создал группу «Мастер» и стал ее
лидером. Сегодня Большаков – издатель журнала «Music Box».
– С Большаковым в «Бим-Бом» пришли замечательные ребята. Одного
из них, Витю Калашникова (позже – «Черный Кофе», «Родмир»), мы в шутку
называли «заяц на барабане». Он обладал удивительной чертой – в самый
неподходящий момент репетиции отключаться, сидя за ударной установкой.
Сидит человек, держит в руках барабанные палочки, глаза открыты, вроде
все нормально. Но на обращение не реагирует и команды не выполняет…
– – Это он спит так, – объяснили мне ребята. Но в минуту
просыпания, в самый неожиданный для всех момент, Калашников начинал
так дубасить по барабанам, создавая видимость участия в происходящем,
что остановить его было так же сложно, как и разбудить.
– Еще один из тех, кто пришел с Большаковым – Андрей Бутузов,
прекрасный музыкант, бас-гитарист (сегодня группа «Кроссроадз»).
– В этой же компании нарисовался и клавишник – Александр
Вахмистров. Сегодня он Александр Игоревич. Серьезно работает в
парфюмерном бизнесе. Какая-то большая шишка в немецкой компании,
прекрасно владеет немецким языком. Когда Вахмистров работал в
«Бим-Боме», он тоже им владел, но мне это было ни к чему.
– А вот когда мы с ним расстались и через лет семь наши пути
вновь соединились, мы поработали вместе на разных гастролях в разных
странах. Я – это я, а Вахмистров переводчик в «Бим-Боме». И это было
замечательно. Вахмистров такой большой, важный, интеллигентный
мужчина. И я рядом. Маленький (ну только рядом с ним), суетливый и
очень шумный... Когда я сильно надоедал всем своей бестолковой
шустростью и однообразием набора слов на немецком, на меня переставали
обращать внимание и общались только с Александром. Но я не волновался.
Кроме безукоризненного знания языка, Вахмистров был классным
администратором и запросто мог решать многие вопросы и без меня.
Тандем был блестящий. И сегодня мы сохраняем прекрасные дружеские
отношения.
– Не могу не вспомнить, как однажды ко мне пришли показаться два
очень энергичных, по-южному красивых парня. У первого оказался
замечательный голос, так вот он какое-то время работал у нас, но мне
было больно смотреть, как красивый голос, с прекрасной классической
школой, мучается в пародийных номерах, ломая себя и свой богатый
вокал. И мы расстались. Позже, когда я встретил его где-то в других
мирах, он уже был стажером в Миланской опере.
– А второй... Я ему говорю: «Зачем тебе в «Бим-Бом»? С твоим
роскошным баритоном надо делать сольную карьеру». Это был Феликс
Царикати. И я оказался прав: он сделал эту карьеру.
– А Владислав Лехтик на сегодняшний день в моем понимании – это
финансовое чудовище! Человек, напрочь порвавший со своим
артистическим, сатирическим и эксцентрическим прошлым, перейдя
работать в банк, превратился из «клов...уна» в «белый воротничок».
Одним словом, не углядели.
– А между тем, артистическое прошлое у него было не самое
плохое. Где-то в году 1984-м к нам в Москву приехали двое парнишек из
Свердловска. К этому городу я отношусь так же тепло, как и к Баку,
потому что в Свердловске я пошел в первый класс и учился… в
музыкальном училище… Так вот эти парнишки учились или к тому времени
закончили Уральский политехнический институт. А там они, естественно,
занимались в факультетской самодеятельности. Играли миниатюры,
разыгрывали скетчи. Короче говоря, «Бим-Бом», но только с Урала.
Владислав «обнаглел» до того, что сам начал писать сатирические
рассказы (слава Жванецкого уже в то время не давала ему покоя), и что
самое удивительное – неплохие. Недаром их печатали различные издания.
К тому же Славик был парнем музыкальным, «лабал» на пианинке, напевал,
короче, ценный кадр для «Бим-Бома» из уральской глубинки. В итоге,
Владислав Лехтик задержался в коллективе лет на десять, а его партнер
отправился отбывать трудовую повинность по приобретенной специальности в УПИ.
– Так вот, возвращаясь к Лехтику, скажу, что он оставил
незабываемый след в том составе коллектива. Не знаю, как для зрителей,
но для меня точно. В жизни нормальный человек, приятный во всех
отношениях парень, но на сцене ужасно непластичный, практически
карикатурный. Его тело было совершенно не приспособлено к пантомиме,
танцу и тем более акробатике. Лехтик ужасно всего этого не любил и
побаивался, если не сказать откровенно боялся. Поэтому за ним нужен
был глаз да глаз. Практически с боем надо было брать туалетные
кабинки, где он обычно баррикадировался в момент начала занятий по
акробатике.
– Но моя буйная режиссерская фантазия почему-то с постоянным
упорством вставляла Владислава во все танцевальные, эксцентрические и
акробатические номера, где он был ярким контрапунктом всем артистам,
которые давно работали в коллективе. И даже когда в «Бим-Бом» пришли
настоящие артисты балета, Славик удержался в составе и оставался одной
из самых сочных и колоритных фигур на сцене, уже в другом концепте
коллектива. Именно поэтому этот самый не пластичный, не танцующий, не
кувыркающийся артист с легкостью выиграл (в составе коллектива)
Серебряный приз на конкурсе артистов варьете в Штутгарте. А получил он
этот Серебряный приз за самый что ни на есть сложный
танцевально-акробатический номер «Гулаг-ревю». И теперь табличка на
его кабинете может выглядеть следующим образом: «Серебряный призер
Первого Международного конкурса артистов варьете в Штутгарте 1991
года. Слуга рубля – Владислав Лехтик».
– Но несмотря на все это, я имею в виду успехи в танцах и
акробатике, Славик пописывал сатирические рассказы, печатался в
различных изданиях и даже читал их со сцены. А я (в своих тайных
планах) допускал крамольную мысль, что со временем он станет достойным
конкурентом известным сегодня писателям-сатирикам, которые тогда были
точно такие же, как Славик (исключая М.М. Жванецкого). Простые
скромные ребята, шастающие по Москве в поисках работы или
писательского заказа, и ничто не предвещало в ту пору их звездного
будущего.
– При старом режиме любой из них мог закончить свою творческую
биографию как угодно… и где угодно. В лучшем случае дома, а в
худшем... На какой-то очередной «приятельской» встрече в КГБ офицер,
сидевший напротив меня, прорабатывая мои номера в программе и
безжалостно вычеркивая из репертуарного списка все, что ему не
приглянулось, в сердцах сказал:
– Надоело! Завтра еще Задорного читать, – и на его лице
изобразилась гримаса мученика, подневольного служивого, который никак
не мог понять: почему нет команды сверху? – Всех запретить! Или –
посадить!, еще лучше расстрелять и не мучиться здесь, изучая
творчество этих пародистов-сатириков. Знал бы он тогда, что поднял
руку на будущих первых лиц центральных телевизионных каналов. Это я о
сегодняшних сатириках, звездах ТВ. Тогда я сам был лицом или
размалеванной рожей телевидения – «АБВГДейка» еженедельно выходила на Первом канале.
– Каюсь, видимо, своими эксцентрическими, акробатическими и
танцевальными изысками я напрочь вышиб из Лехтика его звездное
писательское будущее. Это ж надо так было довести парня, чтобы из
артистов – в банкиры, но еще не вечер…
– А вот о Юрии Соколове отдельный разговор. Мой 30-летний
юбилей, который мы справляли на нашей базе в «церквушке» на улице
Чехова, был омрачен тем, что половина гостей отправилась в роддом
поздравлять жену Юрика Ирину с рождением дочки. Об этом событии мы
узнали прямо за праздничным столом. К концу банкета и выпить-то было
не с кем. Зато теперь вот уже 20 лет я гарантированно получаю
поздравление, потому что для Юрия, его дочки Александры и ее мамы
Ирины – это наш общий праздник.
– Сегодня Юрик – это компания «Live-sound», а каких-то двадцать
пять лет назад это был простой студент, будущий инженер МАИ, без
всяких признаков звездности на поприще шоу-бизнеса и даже намека на
то, что у него сзади будет болтаться его знаменитая косичка. Но уже в
то время у него было одно преимущество передо мной. Юрий высок ростом,
и чтобы донести до него свои мысли и идеи, мне зачастую приходилось
вставать на стул, а так как на стул я вставать не ленился, то, видимо,
что-то до него дошло. Но это, естественно, шутка.
– Идей у него и без меня было достаточно. После окончания МАИ
Соколов начал заниматься в коллективе звукорежиссерской деятельностью,
работал за пультом, настраивал аппаратуру, микрофоны. И постепенно
организовал вокруг себя команду технарей, которые и двигали прогресс
нашего звукового оснащения. Тогда это было непросто. Музыкальной
аппаратуры не было в принципе, работали на самопалах или на чем
придется. Но постепенно мы технически расширялись, совершенствовались,
что-то прикупалось, кое-что получалось выдавить из организации, в
которой служили (еще раз спасибо В.А. Мильруду), так что шагали в ногу
со временем. И это целиком заслуга Юрика.
– «Король ящиков» – так я называл его про себя. Трепетное,
почти нежное отношение к каждому ящику, который высматривал острый
взгляд Юрика, меня всегда приводило в замешательство. Но он умудрялся
практически из любой деревянной емкости сотворить произведение
искусства, запихнув туда, неизвестным мне способом, динамики с
высокими, средними, низкими и еще черт-те какими частотами. А в
довершение моего полного изумления из этого самого ящика еще что-то и
играло… После таких удачных экспериментов вся команда Соколова
смаковала сотворенное, наслаждаясь скрипом и шумом, доносящимися из
ящика. Неделю ребята ходили гордые, как индюки, что отрицательно
отражалось на концертной работе. Эти великие мастера забывали включить
на концерте какой-нибудь микрофон или вывести в порталы соло гитары,
или мониторы включить, чтобы артист хоть как-нибудь слышал себя на
сцене. Да и вообще в этот звездный для них момент они не опускались до
нашего простого артистического уровня. В такие критические для всех
нас дни мне приходилось хвататься за стул ежесекундно. И передо мной
всегда стояла дилемма: либо использовать стул по назначению и двинуть
им по башке кому-то из звукооператоров, либо успокоиться, встать на
стул и, тарабаня по той же самой башке руками, спокойно донести свою
нехитрую мысль, что все должно работать хорошо и вовремя и именно
тогда, когда нужно, а не тогда, когда получается…
– Вообще-то мне «везло» на антиподов моего темперамента. Юрик
был одним из них. Он всегда был уравновешен и спокоен, команду себе
подобрал из еще более спокойных, чем он сам, флегматичных, ни на что
не реагирующих ребят. Я рвал на себе волосы, взлетал до потолка,
качался на люстрах от отчаяния, извергая из себя град производственных
замечаний. А им хоть бы хны. Но, по правде сказать, замечания они
усваивали, но, только через несколько дней. И если вдруг это
происходило раньше, то это считалось большой победой режиссера и
руководителя коллектива, которую можно было и отметить. Но только
втихаря.
– Какое-то время у Юрика за звуковым пультом стояли два
«деятеля» – Гоша и Игорь. Гоша неважно видел, у него была
близорукость. Но по молодости он стеснялся носить очки и надевал их
только в крайнем случае. А крайних случаев у него во время концертов
хватало...
– Рассказываю один эпизод, и вы поймете, что пережить такое
невозможно…
– Где-то, когда-то, какой-то концерт. Третий звонок. Занавес
открывается. На сцену выбегает ведущий (еще один наш живчик, но только
из артистической братии, Саша Калинин), которого перед выходом я успел
накрутить по полной программе. Поэтому он быстро переместился из кулис
к центральному микрофону на сцене и начал вступительный монолог.
– Однако его никто не слышит. Микрофон почему-то не включен. Я
высовываю свою перекошенную от гнева рожу из кулис и устремляю свой
разгневанный взгляд в сторону пульта. Высоченный Игорек внимательно
смотрит на сцену, пытаясь осознать, что же там, собственно, случилось,
концерт начался или Калинин просто так вышел.
– Саша Калинин на сцене отчаянно жестикулирует, пытаясь донести
свой текст хотя бы до первого зрительского ряда. Ничего не слышно.
«Что бы это могло быть?» – думает звукорежиссер, у которого ни одна
ручка на пульте не выведена, и медленно переводит вопрошающий взгляд
на Гошу. Гоша, который без очков ничего, кроме Игоря, не видит,
начинает на этот взгляд реагировать, поворачивая свою голову в сторону
сцены, вытягивая шею и щурясь: а к тому ли микрофону вышел Калинин?
Чтобы лучше разглядеть и не ошибиться, Гоша спокойно лезет в карман,
достает очки и начинает их тщательно протирать... А до Игоря в этот
момент доходит, что концерт уже идет, и Калинин не просто так выбежал
на сцену. Надо что-то делать! Он начинает осторожно выводить каждый по
очереди тумблер, напряженно прислушиваясь, не слышно ли чего. Такая
угадайка. Гоша, наконец, рассмотрев, где стоит Калинин, у какого из
трех микрофонов, сообщает об этом Игорю, и по губам я читаю его
реакцию:
– «Ааааа!.. понятно» – и они оба наклоняются к пульту, чтобы
найти нужную ручку.
– Саша Калинин, к этому моменту осознав, что микрофон, в который
он говорит, не работает, решается на отчаянный шаг – перейти к другому
микрофону.
– На пульте в этот момент наконец обнаружили нужную ручку и
радостно ее включили. Звука нет. Ребята еще больше выводят микрофон,
но звука все равно нет. Тогда они выдвигают ручку звукового пульта до
упора. Микрофон начинает орать, гудеть, свистеть, фонить и так далее…
Этот шум заставляет их поднять головы от пульта и к своему ужасу
обнаружить, что Калинин стоит уже у другого микрофона, справа от них.
Снова низко склоненные головы над пультом в поисках нужной кнопки.
Калинин за это время уже перебрался к третьему микрофону. И так могло
происходить бесконечно долго. Пока случайно все не совпадет в одной
нужной точке.
– В антракте я хватаю стул, бегу к Соколову и… пытаюсь в
тысячный раз донести ему свою мысль, что к началу концерта все
микрофоны должны быть включены и выведены, и что Калинин всегда
выходит к центральному микрофону. Всегда! Потому что он другой дороги
не знает…
– «Хорошо», – спокойно говорит Юрик и идет распекать своих
подчиненных.
– Второе отделение! Третий звонок. На сцену выходит тот же
Калинин. Подходит к центральному микрофону, начинает говорить, но
звука нет. Я опять высовываюсь из кулис, смотрю на пульт. А там вовсю
идет производственное совещание. Стоят два обалдуя, понуро опустив
головы, а Юрик им вдалбливает, что я говорил ему пять минут назад…
Причем ругает он их от третьего лица: «Левушкин на вас сильно серчает.
И если вы ошибетесь еще раз, то вам надо уходить в подполье, а не
возвращаться в гостиницу». На сцену в этот момент никто не обращает
внимания.
– Концерт продолжается. За звуковым пультом уже три человека.
Все трое смотрят на сцену. Все трое смотрят на пульт. Потом все трое
двигают одну ручку. Снова поднимают голову и смотрят на сцену… и
осознают, что Калинин уже у другого микрофона. Опять взгляд на пульт и
снова поиск той счастливой точки совмещения… артиста со звуком… Все
это происходит еще дольше, чем в первом отделении. Юрик не упускает
возможности лишний раз поучить на практике свою команду, как и что
настраивается, выводится и включается, при этом показывая себя очень
терпеливым педагогом, пока обучающиеся не подтвердят, что все поняли,
дальше не шли… Хорошо, что они еще не конспектировали.
– Через много лет эти усилия не пропали даром, и теперь они
работают одной командой и с большим успехом. Конечно, все, что здесь
описано, я утрирую, но зерно правды в этом есть…
– Соколов – весьма разносторонняя личность. Сегодня, кроме
технических изысков своей инженерной профессии, он может спокойно
сделать эскиз декораций к программе или концерту. И срежиссировать
что-то для него тоже не составляет труда. Да и актерские навыки в
«Бим-Боме» он получил. Помню гастроли на Дальнем Востоке, подходит ко
мне Юрик и говорит, хочу, мол, попробовать себя в актерском деле,
созрел, говорит, для этого. Я про себя подумал, еще бы не созреть,
когда все вокруг только этим и занимаются, начиная от грузчиков
аппаратуры и реквизита. А некоторые и успеха добиваются, Костричкин,
например. В итоге решили попробовать. Был у нас номер, назывался
«Дирижер». Фабула номера – это симбиоз классической клоунады под
названием «Расстрел» и сюжета фильма Федерико Феллини «Репетиция
оркестра». Длительность его зависела от самочувствия актеров, их
состояния в тот момент, когда начинался номер. В самом коротком
варианте он шел минут пять, а дальше как разыграемся. Доходило и до 20
минут. Но это уже с Соколовым. Сюжетик простенький. Привожу
очень-очень краткое содержание номера, который был сделан в 1982 году.

«РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА»

– ВЕДУЩИЙ: В исполнении малой струнной группы большого
симфонического оркестра звучит «Сороковая симфония» Моцарта.
– На сцену выходит дирижер. Раскланивается с публикой. Резко
поворачивается к оркестру, взмах руки… но тут выясняется, что от
музыкантов его разделяет занавес, который вовремя не открыли. Дирижер
делает знак за кулисы, прося кого-нибудь раздвинуть занавес, но его
никто не слышит. Тогда он начинает искать какую-нибудь «лазейку» в
занавесе и находит ее, но только там, где соединяется занавес с полом.
Так как другого выхода у него нет, дирижер на глазах изумленной
публики опускается на четвереньки и пытается пролезть под занавес. А
занавес неожиданно открывается и перед музыкантами предстает их
руководитель в совершенно не подходящей для дирижирования позе. Быстро справившись с конфузом, «маэстро» поднимает музыкантов на поклон…
– После этого дирижера поджидает еще один удар. Нет постамента,
на котором он должен стоять, чтобы возвышаться над оркестром. Один
музыкант, из оркестровых подхалимов, подставляет «маэстро» стул,
предупредительно стряхнув с него пылинки. Не поблагодарив музыканта,
дирижер запрыгивает на стул и склоняется над пюпитром. Однако пюпитр
оказывается слишком низким и согнувшийся дирижер понимает, что стоять
в такой позе перед зрительным залом нельзя. Подхватив пюпитр, он
поворачивается к зрителям и тут выясняется, что ему что-то очень
мешает в его концертном фраке, да еще и жутко щекочет спину.
Музыканты, побросав инструменты, бросаются к своему шефу и с большим
трудом извлекают из-за его шиворота вешалку, с которой рассеянный
«маэстро» забыл снять фрак.
– Наконец все в порядке. Музыканты расселись по местам. Дирижер
взмахнул палочкой, и зазвучала прекрасная мелодия Моцарта. «Маэстро»
энергично дирижирует, полностью войдя в мир музыки. А музыканты,
послушные воле своего руководителя, уверенно водят смычками по
скрипкам. Неожиданно из кулис появляется опоздавший музыкант со
скрипичным футляром в руках, который на цыпочках пытается прокрасться
мимо дирижера к своему месту. Но по неосторожности оказывается слишком
близко к «размахавшемуся» «маэстро». А тот, уже войдя в раж, так
сильно размахивает руками, что ударяет опоздавшего музыканта по голове
и даже не замечает этого... Куда бы ни двинулся музыкант, он все время
натыкается на руки «машущего» дирижера. Ему ничего не остается, как
пойти на хитрость. Чтобы пробраться между дирижером и дирижерским
пультом к своему месту, он стучит футляром по спине дирижера. Тот
резко оборачивается, и музыкант незаметно проскакивает к своему месту.
Пьеса заканчивается. Дирижер, подняв музыкантов для поклона, сам
раскланивается дольше всех. А музыкант тем временем ищет свой стул.
Однако все стулья в оркестре уже заняты, и музыкант мечется по сцене в
поисках свободного стула.
– Свободных стульев нет – ни на сцене, ни за кулисами, и
опоздавшему не остается ничего другого, кроме как незаметно взять стул
у ближайшего музыканта, который «застыл» в поклоне по воле дирижера. И
тут дирижер наконец замечает его и на выразительном лице мы можем
прочитать вопрос: Ну что? Опять опоздал?! Смущенный музыкант
протягивает дирижеру руку: Здрасте!
– Не обращая внимания на опоздавшего, дирижер разрешает
музыкантам сесть. Естественно, крайний музыкант падает, так как стула
под ним не оказалось. Его товарищ, пытаясь отвлечь внимание дирижера
от своего партнера, перелистывает страничку партитуры на пюпитре
дирижера, как бы спрашивая: А что будем играть еще?..
– В это время упавший музыкант встает и решает воспользоваться
стулом товарища, который общается с «маэстро». И тихонечко подтягивает
стул к себе. Но только начинает на него садиться, как вернувшийся
«хозяин» стула, буквально в последний момент, выдергивает его из-под
музыканта. Бах! Музыкант вновь падает со страшным грохотом. Дирижер
призывает музыкантов к порядку. Но упавший бросается к обидчику и
сбрасывает его со стула. Между ними начинается «перебранка» и как
аргументы правоты фигурируют смычки, скрипки и стулья. Дирижер с
большим трудом успокаивает разбушевавшихся артистов. Только
разобравшись в ситуации, кто прав, кто виноват, он забирает стул у
опоздавшего музыканта, сидевшего тише воды и ниже травы, и отдает стул
настоящему владельцу. Наконец все успокаивается. Трое музыкантов
сидят, четвертый опоздавший стоит. Дирижер возвращается на свое место
к пюпитру. Взмах рук, и зазвучало вступление... И тут стоящий
музыкант, от старательности, случайно попадает смычком в того, кто
сидит рядом с ним, «въезжая» ему под ребро. Тот от неожиданности
валится на рядом сидящего, тот, в свою очередь, на следующего – и так
до последнего, который, естественно, падает… Дирижер бросается к
упавшему музыканту… «Я не виноват! – всем своим видом показывает
музыкант. – Это не я ! Это все тот, опоздавший!» Дирижер отправляется
к опоздавшему и заставляет его перейти на другую сторону оркестра.
– Вновь звучит вступление. Но и на этот раз опоздавший музыкант
попадает впросак. Пюпитр с нотами стоит слишком далеко от него и он,
пытаясь увидеть, что там, естественно, сбивает его. Пюпитр падает,
ноты разлетаются, музыканты ругаются, дирижер в бешенстве. Все как
положено. «Профессиональным» жестом он «снимает» шум и подзывает к
себе провинившегося музыканта:
– «Играйте мне один и наизусть!» – приказывает он, принимая
горделивую позу на своем стуле, а внизу, страшно волнуясь, нерадивый
музыкант готовится исполнить соло. Наконец он начинает. Резкое
движение и… смычок угодил прямо в горделиво выпученный живот дирижера.
Громкий смех музыкантов сопровождает муки «маэстро», а музыкант,
который так блестяще сыграл соло, быстренько возвращается в оркестр.
– Придя в себя, «маэстро» не рискует продолжать воспитательные
процессы с музыкантом. И решает вновь исполнить произведение. Звучит
вступление… На этот раз оно продолжается несколько дольше. Но в
стройной игре скрипок явно слышится «кикс». Дирижер внимательно
прислушивается и присматривается к каждому музыканту отдельно. И
добравшись до опоздавшего, понимает, что он и фальшивит. Терпению
дирижера пришел конец. Сколько можно терпеть этих безалаберных,
бездарных музыкантов, не способных сыграть ни одного произведения?
– «Вон отсюда!!!» – беснуется дирижер, изгоняя музыканта. Но тот
упирается, брыкается и совсем не хочет покидать сцену. Сломанная
дирижером об его голову скрипка не помеха, музыкант пытается извлечь
звук даже из одной безжизненно болтающейся струны… И тут дирижер
решается на крайние меры. Он лезет в карман и достает оттуда… Нет, не
красную карточку, а пистолет, самый настоящий пистолет. Музыкант в
ужасе бежит за кулисы… Дирижер за ним. Бах! – слышим мы выстрел.
Тишина… И неожиданно радостный голос музыканта:
– Не попал!..
– Бах! Еще один выстрел… Снова тишина. И…
– – Не попал…– наглеет музыкант…
– Дальше звучит автоматная очередь, переходящая в канонаду…
– – Убили...
– Дирижер возвращается на сцену... Музыканты в страхе притихли.
Вновь звучит вступление. И вновь – ФАЛЬШЬ!..
– Дирижер, не раздумывая, достает пистолет, хватает первого
попавшегося музыканта и уводит за кулисы… И мы слышим: Бах! Бах! Бах!
– И так он поступает со всеми музыкантами. Не обращая внимания,
фальшивят они или нет…
– Музыкантов уже не остается, но дирижер не успокаивается. Он
вытаскивает на сцену магнитофон. Взмах рук – и из магнитофона полилась
прекрасная мелодия. Дирижер зачарован чистейшими звуками, доносящимися
из динамиков... Его руки «рисуют музыку», ту, которую он хотел, о
которой мечтал…
– И вдруг магнитофон… заедает. Все замирает. Музыка зазвучала… и
остановилась. Заиграла в убыстренном темпе, потом в замедленном…
Заскрипела, заскрежетала, запищала. Зал заполняется страшной
какофонией, которую способна создать только техника. Иллюзия исчезает.
– Дирижер достает пистолет, подносит к виску и медленно покидает
сцену. Бах! Звучит выстрел… Музыкальная кода.
– Вот в таком номере и состоялся сценический дебют Соколова.
Нет, дирижера он не играл. Его всегда и очень хорошо играл Вадик
Сорокин. Опоздавшего со скрипкой я доверял иногда себе. Но для триумфа
Юрика мы придумали выход еще одного опоздавшего, но не со скрипкой, а
с контрабасом… Заранее предугаданная неловкость Юрика с такой махиной
давала нам возможность импровизации. Его передвижение по сцене могло
сопровождаться самыми неожиданными задеваниями, сбиваниями партнеров,
стульев и пюпитров. И «образочек» на Юрика лег самый что ни на есть
подходящий, полностью раскрывающий его интеллигентную флегматичность…
Человек, зачарованный звуками контрабаса, не реагирующий на жизненную
суету и так спешащий на работу, что забывающий и брюки-то надеть, что
и обнаружилось, когда дирижер вытаскивал его из-за контрабаса перед
расстрелом. А последним желанием его было: «Можно сбегать домой за
штанами?»… А уж как быстро он бегал, мы знаем. И все это время нам
приходилось заполнять паузу, обыгрывая ситуацию на заданную тему.
Однако все у него получалось, зритель даже не догадывался, что этот
артист – наш главный звукорежиссер. Публика смеялась и сопереживала
вместе с ним. Но, к сожалению, ни фотографий, ни видеосъемок с
участием Соколова не сохранилось. На одну единственную съемку
Дальневосточного телевидения, которая запечатлела на пленку наш
сольный концерт, Юрик почему-то не вышел. Не помню почему. Наверное,
застеснялся. Но в жизни бегал он достаточно быстро, особенно, когда
играл в футбол, где был главным заводилой. Играл он классно. Я любил
играть с ним в одной команде. Надо было только найти его голову. А так
как она находилась выше всех, то я обычно бил мячом ему в голову, и
мяч после этого, как правило, залетал в ворота соперника. Ну а
сегодня, говорят, его любимое занятие (кроме работы, естественно) –
рыбалка, что очень соответствует его темпераменту. Он ловит рыбу таких
размеров… что… рассказать об этом невозможно. Ну что ж...
– Ловись, рыбка. Большая и маленькая.

Золотой дуэт

Пока основной состав «Бим-Бома» работал в Аргентине, уехав на месяц и
пробыв там полгода, скупая все шубы и дубленки, все то, чем славится
кустарная индустрия Аргентины, в Москве готовился молодой состав
коллектива. Мила Чернова, многолетний репетитор «Бим-Бома», все
просмотры делала без меня и, как всегда, в этом деле преуспела. У нее
большой опыт подготовки артистов и ввода их в сложную программу
коллектива. Еще в 1991 году Мила подготовила и повезла отдельный
состав «Бим-Бома» в знаменитый немецкий цирк «Буш», которым тогда еще
руководил сам старик Буш. Программа была подготовлена в честь
воссоединения Германии, под патронажем самого бургомистра Берлина. А
установлен цирк был в самом центральном месте бывшей стены, которая
разделяла город…
Вот и на этот раз Мила взялась собирать новых артистов и сделала это,
за что ей большое спасибо…
В новый состав вошли, в основном, молодые, прекрасно подготовленные
артистки, способные работать в нескольких жанрах: от
акробатическо-танцевального до вокального. Мальчик на кастинге
образовался только один, но зато какой… Итак, на пять девушек один
мальчик. Эта труппа и поехала в Кельн.
С двумя артистами из этого состава потом меня много лет связывала
творческая и очень плодотворная работа: это Юлия Герасимова и Андрей
Зуйков. Юля Герасимова – высокая, танцовщица, с прекрасными данными
как для танцев, практически в любом жанре, так и для эксцентрики.
Зуйков – полная противоположность, невысокий, не более 160 см,
шустрый, игривый, активный артист, прекрасный акробат. И вот на таком
классико-эксцентричном сочетании «большой и маленький» (Пат и
Паташон), только в смешанном сочетании, и был выстроен дуэт,
выигравший в будущем «золото» и «серебро» на первом Чемпионате мира по искусству, проходившем в Лос-Анджелесе в 1997 году.
Действительно, они имели в своем репертуаре много пародийных и
эксцентрических номеров, но о некоторых надо сказать особо. Даже для
сегодняшнего времени эти номера уникальны.
Вот, например, номер «Танго» о безумной страсти, передающейся языком
танца. На сцене две пары. У Зуйкова это был манекен, прикрепленный к
обыкновенной микрофонной стойке. Манекен, наряженный в платье и парик, прекрасно выполнял функции «партнерши», а Герасимова надела на
микрофонную стойку шляпу и прикрепила к кронштейну мужской галстук –
получился чудный мужчина. С такими неодушевленными партнерами они и
танцевали настоящее танго, со всеми его выкрутасами, трюками и
вращениями. Сумасшедшим по темпу, крутками над головой, вокруг
туловища, что уводило их совершенно в другие жанры.
Ну а когда живые партнеры соединялись в финале танца друг с другом и
делали последнее па, зал взрывался аплодисментами.
Энрике Канюки, когда приехал в Москву из своего Буэнос-Айреса и увидел
этот номер, долго-долго молчал. И не найдя, к чему бы придраться,
произнес:
– У партнера шляпа не того цвета…
Это было признание самого настоящего аргентинца.
Второй номер из их репертуара – «Виртуальная любовь». Все, кто знаком
с компьютером, знают разнообразные плавающие заставки Windows. Так
вот, по этому принципу и был построен номер.
...На сцене под нежную, лиричную музыку появлялись двое: «Он» и «Она».
Каждый нес некое покрывало, и через мгновение на сцене образовывались
два квадрата различных цветов. Это нечто принимало разнообразные
геометрические формы, при этом не делая ни одного резкого движения.
Через секунду зритель забывал, где «Он», а где «Она», где верх, а где
низ, где руки, где ноги и вообще есть ли за этими разноцветными
покрывалами люди.
А в финале, когда по логике из этой части квадратов должны появиться
ноги… появляются лица. Он и Она и вечная тема любви… С этим номером
«Бим-Бом» выиграл «золото» в Лос-Анджелесе.
Сценическая новелла «Лыжи» – соединение спортивного фристайла и
испанского фламенко с элементами классической хореографии: в
тяжеленных ботинках для горных лыж и в самих лыжах. Артисты, одетые в
стилизованные костюмы венецианского карнавала, плавно скользят по
сцене, как бы перетекая с одного конца своих лыж на другой. Исполняя
вращения в два пируэта, они легко взмывали над сценой, плавно
перекатывались на лыжах, которые выгибались так, что, казалось,
вот-вот сломаются, делали необычные поддержки (партнерша была на
голову выше партнера). Лыжи и сами артисты практически всегда
находились под углом 35–40 градусов по отношению к сцене за счет
взлетов на «носки» и «пятки» лыж. Музыка была выстроена с перепадами
темпоритмов и интонаций.
Красивый и сложный до безумия номер. Готовили его мы практически год.
И наверняка он бы удостоился какого-нибудь приза на будущем фестивале
или конкурсе, но дуэт распался.
Артист не всегда ценит то, что имеет. Наработанное годами может
разрушиться мгновенно, повинуясь плохому настроению… или минутной
взбалмошности артиста, а партнер и режиссер остаются ни с чем. Ведь
зачастую номер делается под исполнителя и под его возможности, талант.
Партнер ушел на вольные хлеба. Было очень жаль терять такого классного
исполнителя, а сам он по достоинству не мог оценить того, что имел. А
Юля Герасимова по-прежнему работает в коллективе и несет на себе груз
всей программы. К сожалению, восстановить те номера и найти замену ее
партнеру мы не смогли. Пока.

Остап Бендер в юбке
(Ольга Гракова)

В 1987 году на одном из концертов Саша Калинин рассказал мне о своей
знакомой, которая закончила театроведческий факультет ГИТИСа и ищет
работу.
Говорил Саша об этой девушке только в превосходных степенях: умнейшая,
активнейшая, самая эрудированная и самая замечательнейшая. Он так
настаивал, чтобы я встретился с этой девушкой, что я даже оторопел и
согласился заглянуть к нему в гости и познакомиться с ней.
Знакомство с Ольгой Граковой произошло на кухне Саши Калинина, и надо
сказать, что сразу же под напором ее темперамента и многочисленных
проектов я попал в плен ее активного обаяния. Сейчас, спустя годы,
надо признаться, что Ольга действительно удивительный человек. Я рад,
что тогда сразу пригласил ее в наш коллектив. Ольга ворвалась туда,
как тайфун. Она фонтанировала идеями и, чтобы я, видимо, не обижался,
все дарила их мне. «Значит так, – гипнотизировала она меня, – тебе
пришла в голову мысль…» И тут же развивала эту мысль дальше,
досконально. Я, естественно, не очень сопротивлялся – не так много
хороших мыслей летает вокруг, а тут еще оказывается она и моя. И как
мне в голову приходят такие хорошие мысли? Ума не приложу.
Тогдашний муж Ольги Юра Кизинек, тоже выпускник ГИТИСа, был режиссером и нашел работу в нашем коллективе. Все просто: Ольга убедила меня, что нам надо на базе «Бим-Бома» поставить спектакль, и Кизинек сделает эту постановку.
Так практически впервые в истории постсоветского пространства мы
осуществили антрепризу. Мы пригласили Юрия Чернова, Анатолия Гузенко и
Любовь Полищук и сделали это! Шел 1987 год, и именно в этом году мы
первые дебютировали в России с опытом антрепризы. Сделать-то мы
сделали, а вот как быть дальше, не знал никто, даже Ольга.
Это сегодня конспиративное движение антрепризы трансформировалось в
гигантские формы, а тогда… Спектакль мы оплатили честь по чести,
активно и результативно прошел репетиционный период, замечательно
сыграли актеры. А что дальше? Его же надо прокатывать, т.е. продавать,
как ни банально это звучит.
Мы звонили, предлагали, рекламировали, но все это оказалось впустую.
Всегда и везде нам задавали один вопрос: «Какой такой кооператив
«Бим-Бом»? А что это такое? Нет, нам не надо, это, наверное,
незаконно».
Мы бились до последнего, но пробить стену неприятия новой формы
творческой работы на эстраде в сознании ни чиновников, ни творческих
деятелей не смогли.
Тогда мы сделали последнюю попытку: продать свой спектакль на
русско-американский рынок. Мы даже папу Ольги Граковой для этих целей
вызвали из Сан-Диего, где он уже лет 20 прекрасно жил, и решили с его
помощью обрести зрителей в США.
Когда я увидел этого ковбоя – на нем была ковбойская куртка, сапоги,
брюки и, естественно, ковбойская шляпа, то понял, что и эта наша
последняя надежда обречена на провал.
Папа сел в зале и начал смотреть спектакль. Вероятно он такое видел
впервые за двадцать лет. Его рот как открылся в начале показа, так не
закрылся до конца его... Ну, а потом он начал долго и пространно
рассказывать о преимуществе жизни в Америке... Тема, о которой мы и
сами могли говорить бесконечно. Далее без комментариев.
И тут Ольге в голову пришла сумасшедшая идея: организовать на базе
ГЦКЗ «Россия» первый мастер-класс с известным балетмейстером Риком
Этвелом.
Потом на базе его постановок мы сделали программу «Московские огни»,
премьера которой состоялась на сцене Московского Государственного
Театра Эстрады. Это была победа. Мы с успехом провели наше творение по
странам Бенилюкса.
Потом Ольга решила запатентовать название и получить торговую марку
«Бим-Бом». Ее энергии и фантазии не было границ. Вместе с Мариной
Ковалевой мадам Гракова очень активно занималась большим туризмом,
тогда для нашей страны эта сфера деятельности являлась непаханным
полем. И вот именно на этом поле Ольга добилась невиданных и
неслыханных урожаев.
Я всегда удивлялся гибкости ее ума, умению найти выход из любых
сложных ситуаций. Она не кричит, не суетится, она мыслит и, как
логический результат этих размышлений, рождается правильный выход из
безвыходной ситуации.
И тут я хочу вспомнить все перипетии, о которых расскажу подробнее в
главе «Семнадцать мгновений весны, которые потрясли мир».
Да я уже к тюрьме готовился, когда Ольга придумала эту веселую бумагу
в Росгосцирк с перечислением пунктов, которые эта организация должна
была соблюсти при приеме своего имущества обратно во владение. Там, по
ее идее, и затерялся один пунктик, обязывающий вместе с имуществом
взять на себя и долги. Все получилось! И я был спасен! Спасибо ей за это.
Наши отношения с Ольгой всегда строились на дружеских рельсах, по
которым и катил наш творческий союз-поезд. Но, чего греха таить, моя
мама спала и видела ее своей невесткой, вечной палочкой-выручалочкой
своего непутевого сына. Мне не хотелось ее огорчать, но у нас с Олей
тогда были свои индивидуальные романы на стороне и мы оба дорожили
свободой.
Дружить-то мы дружили, но финансовые разногласия все-таки подточили
наш союз. Гракова делала для коллектива очень много и ждала
заслуженной экономической оценки своей работы. Я же, естественно,
старался быть бережливым. Назревал конфликт, и в один жуткий момент
возник мой друг Петр Шаболтай и тихонечко сманил ее к себе в ГЦКЗ
«Россия». Что и следовало ожидать. Петр Михайлович всегда был
неравнодушен к людям, проявляющим талант в любой области.
Я немного подулся, потом забыл обиду, и мы с Ольгой открыли за спиной
Пети свою фирму «Олва и Сервиз» и стали организовывать гастроли за
рубежом. Дело процветало.
Ольга к этому времени увлеклась тогда еще совсем неизвестным,
Еврейским хором Михаила Турецкого, активно участвовала в организации
поездок коллектива и в его раскрутке. Потом оказалось, что в этом деле
у нее появилась и личная заинтересованность. К этому времени она
рассталась с Юрой Кизиньком, и ее новым обожателем стал солист этого
хора. Но это отдельный разговор.
А тогда, в 1991 году, она наконец-то реализовала свою давнишнюю мечту
и уехала к отцу в США. Итак, мы расстались. Наши деловые отношения
прервались и мы могли только тепло вспоминать друг друга и наши
совместные авантюры.
Прошло несколько лет. И вот в 1995 году, будучи на гастролях в Кельне,
я поддался веселому настроению и позвонил Ольге. Трубку взял ее бывший
муж Кизинек?! Это меня сильно удивило.
– Привет, это Ле-вуш-кин! Как дела, Юра? Что делаешь?
– Да вот котлеты жарю.
Я еще больше удивился.
– А где Ольга?
– Они с мужем еще спят.
Тут я решил, что с веселостью я перебрал и тихонечко повесил трубку.
Прошло три года. И вот в 1998 году в моей квартире раздается звонок:
– Привет, это я – Ольга. Мы с Борисом в Москве, живем в гостинице
«Аэростат». Приезжай – повидаемся. (Борис – это новый, но к моменту
нашей встречи в 1998 году, уже «старый» муж Ольги).
В этот же вечер мы встретились, и где-то в разговоре я упомянул о
своем звонке из Кельна!
– Ты понимаешь, мы с Борисом поженились, а Кизинек тоже перебрался в
США, вот мы и дали ему работу в своей трэвел-компании. Он мотается по
всей Америке и часто у нас гостит. А куда его девать?
В тот приезд Ольга как всегда зажгла меня своими новыми проектами. Я
не сомневался, что все они осуществятся. Вместе с П.М. Шаболтаем мы
обсудили и утвердили организацию компании по приглашению в Москву на
сцену ГЦКЗ «Россия» зарубежных звезд.
Эта наша акция совпала с переходом Петра Шаболтая на пост генерального
директора Государственного Кремлевского дворца, но мы успели провести
в зале «Россия» концерты Сальвадора Адамо и джаз-оркестра Дюка
Эллингтона, группы «Смоки», выступления Глории Гейнор.
С Ольгой мы встречаемся как единомышленники, друзья, коллеги. Разлуки
как будто и не было. Ольга и Борис часто летают в Москву, где мы
встречаемся. Конечно, Ольга изменилась. Появился шарм американской
деловой женщины, а в остальном все так же – Оля мой добрый, веселый
товарищ… Я очень дорожу ее дружбой и дружбой ее мужа – Бориса. А океан для нас не расстояние.
О Борисе мне хотелось бы сказать особо. Думаю, что в его жизнь Ольга
ворвалась тем же тайфуном, что и в работу нашего ансамбля. Когда они
познакомились, Борис Войнов был солистом хора М. Турецкого.
Музыкальность, прекрасный голос, обаяние – все это ложилось розами на
алтарь его певческой карьеры. Он был лицом коллектива, и надо сказать,
что это «лицо» являлось замечательной рекламой для хора.
Я думаю, что обаял он Ольгу в очень располагающей к романтике Испании,
где хор Турецкого проводил гастроли, ею же организованные и
контролируемые.
После приезда из Испании мы встречались с Ольгой и тогда она и
познакомила меня с Борисом. Меня поразило удивительное понимание этих
людей поступков и логики мышления друг друга. Да они просто созданы
для совместной жизни и дел. И еще, не могу об этом не помянуть: Борис
на ту нашу первую встречу пришел в таком же ковбойском костюме, как
когда-то отец Ольги. Оказалось, это у него осталось от ансамбля
кантри, солистом которого он был до хора Турецкого. Это удивительный
ансамбль, почти неизвестный у нас, был признан Америкой и даже получил
«прописку» в музее американской музыки кантри.
Это событие произошло в 1991 году, когда наши русские исполнители
кантри приехали в США на гастроли и заявили о себе как профессионалы
этого направления в музыке и оставили в состоянии полного недоумения
родоначальников этого стиля.
История эта достаточно забавна и поучительна, как и все, что связано с
этими людьми. Группа, в которой выступал Борис, в перерыве между
дежурствами на станции скорой помощи, потому что в той жизни он был
врачом и закончил медицинский институт, называлась «Долина Красной
Реки», по-английски «Red River Valley Boys». Играла в стиле кантри,
точнее блюграсс, но простому обывателю это по барабану… точнее – по
банджо, если мы говорим на языке кантри. В том году они послали свои
самодеятельные аудиозаписи в «Международную Ассоциацию
блюграсс-музыки». И их пригласили на концерты в Америку. Разразился
большой скандал, так как в числе прочих групп, отправивших свои
записи, была «Кукуруза», официально признанная на разных уровнях и
полагавшая, что только она умеет в России играть в стиле кантри.
Играли они, как и многие музыканты того времени, на самопальных
инструментах. И когда они прилетели в Америку, то во время первого же
концерта, прямо на сцене, компания «Gibson» подарила им новенькие
инструменты, полный набор для группы – гитару, два банджо, мандолину и
контрабас. А их самодельные инструменты забрали в музей «КАНТРИ»,
который находится в городе Оуэнсборо (Owensboro), штат Кентукки, чтобы
показать всем, какое широкое распространение имеет музыкальный стиль
кантри, если даже в далекой России на самодельных инструментах играют
кантри, да еще как!..
Сегодня экспозиция этого музея показывает фотографии, инструменты и
историю группы. Все это можно увидеть своими глазами. А тогда с уже
новыми инструментами их повезли в знаменитый зал «Гранд Ол Опри» в
Нэшвилле (почти 8 тыс. мест). Сначала просили спеть всего одну песню
«I saw the light» («Я видел свет»), так как групп и артистов было
много. Ну вот, сыграли они эту песню, зал встал, были дикие овации и
крики «браво». Их попросили сыграть еще одну... и потом еще одну. Ну и
дальше все как положено по сказке Андерсена «Гадкий утенок». Из никому
неизвестной в нашей стране группы они становятся идолами кантри музыки
в Америке. Они играли вместе со звездой кантри Рики Скаггсом и, самое
главное, с Биллом Монро, который считается основателем
блюграсс-музыки, ему тогда уже было за 80 лет. Но сказочка тем плоха,
что она когда-нибудь кончается, а реальность снова начинается. Приехав
в Россию, группа «Долина Красной Реки» опять превратилась в никому
неизвестную команду, играющую какое-то там кантри. Но врачом Борис уже
работать не мог, его творческий вулкан взорвался. Следующая ступень
карьеры – солист Еврейского хора Михаила Турецкого, а спустя какое-то
время Борис уехал в США учиться на кантора. Я думаю, из него получился
бы прекрасный раввин, чуткий, мудрый, остроумный…
Но раввин не получился. Зато он стал продюсером, активно используя все
те достоинства, что я перечислил выше. Он успешный продюсер, и не
только в области шоу-бизнеса…
Удачная карьера, финансовое благополучие – это и есть оценка
разносторонних дарований Ольги и Бориса, их достижения щедро работают
на славу выходцев из России.
«Дорогу осилит идущий!» – это о них. Если есть цель, значит и путь к
ней.

***

Я помню всех своих друзей. И тех, с кем развела судьба, и тех, кого
уже нет, и я благодарен Богу за тех, кто рядом со мной сегодня, кого
увижу завтра. Именно они, друзья, и есть мое главное богатство и с
ними я связываю все нынешние и будущие творческие планы.

Если с другом вышел в путь – веселей дорога…

Я не знаю, как становятся администратором. Не может ребенок на вопрос:
«Кем ты будешь?» ответить: «Администратором». Да он и слова такого не
знает. Но зачастую взрослые, заканчивая институты, технические или
гуманитарные, все равно какие, вдруг идут в администраторы. Сейчас
этой профессии учат, а вот раньше никому даже в голову не приходило
рассматривать эту работу как профессию, требующую подготовки. И как
это ни странно, именно тогда и трудились администраторы-легенды, чья
деятельность и послужила основой для создания фундамента «школы
администраторов». Администратором надо родиться – это мое глубокое
убеждение.
И вот такое рождение состоялось. Практически на моих глазах, только не
в капусте, как обычно, а в купюрах…

В начале 1980 года в Росконцерте работал администратором высокий и
стройный Евгений Розенгауз. Он и сейчас не потерял свою стать, но с
возрастом приобрел некий шарм, позволивший ему теперь уже называться
не администратором, а «продюсером». Тогда, более двадцати лет назад,
мы с ним познакомились, а спустя какое-то время и сблизились. Наши
дружеские отношения «прорастали» в сложное для меня и Жени время:
каждый определялся в жизни и профессии, как мог, и событий в связи с
этим происходило, естественно, множество.
Все эти события мы «отмечали» в ресторане ВТО и вот так незаметно
«отмечание» перешло в добрые дружеские отношения. Нам было интересно
друг с другом.
В наши деловые беседы всегда органично вливалось обсуждение всех наших
бед и побед, которым в ту пору не виделось конца. Я метался по своей
жизни, как мог, без устали «влипая» во всякие романтические истории. А
Женя был более уравновешен в этих вопросах. Вероятно, его весовая
категория не позволяла ему так же быстро, как мне, менять места
любовной дислокации.
С тех пор прошло много лет. Мы все определились по этой жизни.
Мы по-прежнему дружим, часто встречаемся, нам по-прежнему есть что
сказать друг другу.
Женя по-прежнему, как и двадцать лет назад, работает с замечательным
артистом Львом Лещенко, все эти годы сохраняя к своему «мэтру» очень
теплое и уважительное отношение, что большая редкость в сегодняшнем
мире… Он, как и раньше, много работает и по-прежнему ищет и
фантазирует, постепенно становится администратором-легендой или
продюсером-мэтром, как угодно. Тихо, спокойно и без суеты расширяя
свою административную империю. И мы по-прежнему готовы в любую минуту
подставить свое плечо друг другу. А плечо у Жени большое...

ГЛАВА №12 «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

В каждом виде искусства артист, создающий сценическое (и не только)
произведение, в первую очередь совершенствует свои внутренние
возможности, отпущенные природой, развивая и шлифуя их на всем
протяжении творческой жизни. Посредством этих самых возможностей он и
создает объект искусства.
У художника – это кисть руки, глазомер, память. У композитора – слух.
У артиста – умение владеть телом и использовать биомеханические
возможности своего организма. Но всех артистов объединяет одно – они
должны играть, как представляет себе режиссер. Они должны мыслить, как
режиссер, они должны быть продолжением режиссера на площадке.
Режиссер, работающий с артистом, закончившим творческий вуз, абсолютно
точно знает, что тот умеет делать, и ему не надо учить его азам
мастерства, только заразить идеей, дать направление и воспользоваться
его техническими возможностями.
В 80-м году в «Бим-Бом» пришли не актеры, не певцы, не клоуны и не
акробаты. Туда пришли будущие специалисты по летающим аппаратам. И
перед первым их выходом на сцену мне надо было рассказать о
сценическом действии, о монологах, приемах клоунады. А также
объяснить, что такое танец и пантомима для нашего действа плюс
значение вокала как стержневого явления для всего, что мы должны будем
сотворить.
В начальной стадии предполагался гигантский объем материала, и при
перегрузке его на своих артистов я обязан был учитывать и
психологический фактор: со мной работали люди, не готовящие себя к
профессии артиста, то есть к публичной профессии.
Я выкладывался, как мог, но и они дали мне столько общих
авиастроительных знаний, что за годы работы с первым составом
«Бим-Бома» я мог запросто защитить диплом МАИ по летательным аппаратам
или по «залетам», коих в моей жизни было немало.
Позднее я понял, что логичнее в группу приглашать актера, владеющего
хотя бы одной творческой профессией: музыканта или танцовщика, певца
или артиста пантомимы. А остальное уже прикладывалось как-то само
собой. Танцора учили петь, а певца учили танцевать.
Неудивительно, что «Бим-Бом» я вспоминаю на каждой странице своей
книги. Он – главное дело моей жизни и все, что происходило до
«Бим-Бома», стало своеобразной дорогой к нему. И когда я рассказываю о
своих поисках, проблемах, ошибках и удачах – это тоже «Бим-Бом».
Мы всегда много репетировали. Жанр, который мы создавали и тогдашний
уровень артистического состава, требовал постоянной тренировки,
отработки, доведения движения и звука до совершенства.
Я постоянно находился в поиске каких-то новых форм, тем, новых веяний,
которые были далеко не всегда в русле основной линии партии и
правительства. В конце 80-х «железный занавес» несколько приоткрыл
свои ворота, и начался повальный отъезд граждан за границу. Эта тема
не оставила меня равнодушным и я решил сделать номер. Момент отъезда,
жития-бытия там, на Западе, и страшная тоска по непонятной родине…
Номер сложился из популярных тогда песен Л. Успенской:
«Люба-Любонька», «У нас на Брайтоне», «Гусарская рулетка» и старой
детской песенки «Мы едем, едем, едем в далекие края. Там новые соседи
и новые друзья…». Тема серьезная и в жанре пародии или комедии тогда
никем не тронутая. Слова написал Симон Осиашвили, он же познакомил
меня с нашим будущим музруком.
В девяностых годах с нами работал в качестве музыкального руководителя
композитор Юрий Варум. Сотрудничество с этим талантливым человеком
связано у меня с самыми приятными воспоминаниями. Надеюсь, у Юрия
Варума тоже. С ним мы сделали несколько номеров, которые «потрясли
мир» в полном смысле этого слова. Например, номер «Гулаг-ревю» –
«серебро» на первом в мире конкурсе артистов варьете в Штутгарте и еще
много разных работ. Мы сотрудничали с Юрой три или четыре года, вплоть
до того момента, когда он всецело занялся карьерой дочери.
Помню, в Германии мы арендовали виллу в сорока километрах от Гамбурга
и жили там, чтобы не мотаться в Москву в период наших кратковременных
гастрольных перерывов. Вот так я его и вижу сейчас: Юра сидит за
клавишами, на летней веранде дома, перед ним простирается зеленое
поле. Он весь во власти вдохновения и какого-то особого творческого
состояния. Взгляд обращен в мир, ведомый только ему. Юра медленно
перебирает клавиши. А рядом, на лужайке, мирно пасутся немецкие
коровы… и азартно играют в футбол артисты коллектива.
Ля-ля фа – эти ноты,
Ля-ля фа…
Однажды у меня с Юрой произошел эпизод, достойный кинобоевика из
разряда «Бригады» или «Менты». Было это в Москве. Мы договорились
встретиться у него дома и обсудить какие-то вопросы. В назначенное
время я подрулил к его подъезду и, поднявшись на этаж, позвонил. Дверь
долго не открывалась. Я звонил еще и еще... И вдруг...
Откуда-то появились два бугая и, заложив мне руки за спину, в такой
сумасшедшей неудобной позе оторвали меня от пола и тут же, как по
волшебству, распахнулась дверь Юриной квартиры и на пороге появилась
его заспанная дочь. А через пару минут к месту происшествия подбежал
сам испуганный, запыхавшийся, бледный хозяин квартиры.
Дальше все было менее интересно: Юра объяснил операм, что я его
жданный гость, и меня освободили и даже аккуратно поставили на пол, мы
вошли в квартиру и наш музыкальный руководитель рассказал, что в
ожидании меня он отлучился совсем ненадолго. Ключи забыл. Дочка
оставалась дома. Он позвонил – никто не отвечает. Юра забеспокоился:
вдруг кто-то в его отсутствие проник в квартиру. Не помня себя от
тревоги, Варум соединился с милицией и вызвал наряд, который и повязал
меня.
Уж как он потом передо мной извинялся! А я-то был дико рад, что он
успел освободить меня до транспортировки в отделение.
Конечно, все, что произошло, могло произойти только со мной. Я давно
убедился, что казусные ситуации – моя основная форма бытия. Любая
простая, простейшая вещь в моем исполнении смотрелась этаким «биномом
Ньютона».
В 1987 году знаменитый администратор Леонид Валерьянович Бескин через
мою фирму «Бим-Бом» проводил в Краснодаре гастроли народного артиста
СССР Иосифа Кобзона. Я прилетел на деловую встречу и, естественно,
побежал на концерт.
Как только Бескин увидел меня, он сразу начал что-то говорить, он
вообще был жуткий разговорник. Так, под аккомпанемент его речи, мы
вошли в зал, уселись в последнем ряду, около выхода. Иосиф Давыдович
поет, зритель в восторге аплодирует. Бескин, не умолкая, что-то шепчет
мне на ухо. Я слушаю и певца, и Бескина. И вдруг, не прекращая
говорить, Бескин встает и идет к выходу. Я, как привязанный за ухо его
тягучим шепотом, вскочил и потащился сзади. Ни одному из нас и в
голову не пришло, что Кобзон со сцены видит все эти наши
перешептывания, а наш уход из зала в то время, когда Кобзон пел, – это
вообще черт знает что такое.
После концерта Иосиф Давыдович подзывает Бескина к себе. Я тоже
подруливаю и слышу: «Бескин, как тебе не стыдно. Ты позволяешь себе
уходить из зала во время исполнения песни. Ты что, вчера родился? Ну,
я понимаю, этот, – он кивнул на меня, – он по молодости не понимает,
что так поступать нельзя, но ты, ты, старый, опытный администратор…»
Бескин пытался оправдаться и что-то мямлил, я стоял, как провинившийся
школьник.
– Иосиф Давыдович, – гундел Бескин, – я в туалет, почки у меня, надо
было срочно. А чего этот за мной поплелся, не знаю.
Кобзон взял нас под руки и подвел к ожидавшему его лимузину. Он открыл
дверцу машины и, подтолкнув, погрузил нас в ее чрево. «Езжайте, я
поеду с артистами», – бросил он и шагнул в сторону автобуса с
музыкантами. Быстро поднялся по ступенькам, и автобус рванул. Мы с
Бескиным, как два цуцика, остались в лимузине Кобзона. В гостиницу мы
возвращались молча, зато каждый из нас живо себе представлял, какой
интересный разговор происходил в автобусе.
Вот так Кобзон учил уважать артистов!
Я тогда очень расстроился. Всю ночь импресарио, проводящий гастроли,
шатался по коридору в горьких мыслях. Ночь была испорчена. Зато тот
урок я запомнил на всю жизнь и постарался преподать его следующим за
мной.
Так учили нас… учили и мы. Школа «Бим-Бом» – особая школа. Я всегда
старался, чтобы в ее «стенах» проходили не только науку сценического
проживания, но и выживания в жизни, науку поддержки и уважения друг
друга. И сам старался всегда помочь, чем мог, моим разлетающимся по
свету артистам.
Как-то раздался звонок из США. Мои бывшие ребята Алексей Фатеев и Дима
Фрид сообщили, что пробовались на Бродвее, прыгали, скакали, всех
своей ловкостью очаровали, но не сделали самого главного, что нужно в
мюзикле, спеть. И тут они вспомнили о «Бим-Боме», в котором их,
артистов балета, и очень хороших артистов, просто насильно ставили к
микрофону и заставляли учиться петь. Не хочу показаться нескромным, но
это было в 80-х годах, когда о таких жанровых слияниях не могло быть и
речи… «Пришли фонограммы с музыкой, пожалуйста...» – просили они…
В тот же день я отправил им нужные кассеты и сегодня с гордостью могу
сказать, что люди школы «Бим-Бом» спокойно адаптируются в таких
классных мюзиклах на Бродвее, как «Волосы» и «Мисс Сайгон».
Когда данная книга готовилась к выпуску, в Москве состоялась премьера
мюзикла «Cats». На одну из сольных партий из Германии был приглашен
Дима Фрид, работавший в берлинской интерпретации этого мюзикла.

«ОККУПАЦИЯ». ДЖАЗ-БАЛАЛАЙКА
Без ложной скромности скажу, что не раз помогал талантливым молодым
людям обрести свое место в жизни, определить свою нишу на ниве
искусства. Помню, однажды раздался мне телефонный звонок. На другом
конце провода молодой человек представился и сказал:
– У нас ансамбль, мы играем на народных инструментах и работаем в
стиле «Бим-Бома». Уже кое-чего сделали, но как-то все не то. Очень
хотели бы Вам показаться…
Приезжаю. Слушаю, что они играют. Практически потрясен. Весь прием
«Бим-Бома», но только с классической музыкой. Состав хороший. Хотя,
может быть, сложился случайно. Но типажи для сцены подобраны
практически идеально. Высокий очкарик-баянист. Полный, розовощекий
бас-балалайка. Худющий-прехудющий и ужасно пластичный флейтист. Ну и,
наконец, гвоздь данного шоу – еврей на балалайке.
Еврей, причем ярко выраженный, играющий на балалайке – это что-то…
Когда я служил в армии, ходила такая байка. В главном политическом
управлении, перед поездкой за границу, у Сурена Исааковича Баблоева
спросили: «Скажите, а почему у вас столько евреев в ансамбле?» – «А вы
мне найдите одного русского, который умеет играть на скрипке», –
ответил он.
Думаю, что этот бородатый анекдот сложился намного раньше, чем в
ГЛАВПУРЕ по этому поводу общались с Баблоевым. Но услышал я его в
армии от друзей-скрипачей. Действительно, когда выходят на сцену
солдаты Советской армии со скрипками в руках, это само по себе смешно.
А если присмотреться, да еще заглянуть в глаза каждому солдатику, то в
них читается вся скорбь еврейского народа. В то время это можно было
рассматривать как передовой, диверсионный отряд израильских спецслужб,
внедрившихся в святая святых Советской армии – ансамбль песни и пляски
Московского военного округа. На сцену ЭТО выпускать было нельзя. Но
что поделаешь? Проморгали.
Итак, что я вынес из данного просмотра? В период перестройки, разгула
демократии и смутного времени произошло самое неприятное для русской
души: евреи захватили еще один бастион русской символики – балалайку.
Практически это была уже своеобразная оккупация…
Если вы думаете, что автор возглавил сопротивление данному факту, то
нет. Наоборот, принял в нем самое непосредственное участие. Ребята в
коллективе были замечательные. Музыкальные фантазеры – потрясающие.
Технари-виртуозы. Ну, а балалайка в лице Саши Паперного – это было
выше моих сил… Сам я заняться этим проектом вплотную в тот период не
мог и поэтому уговорил Юрия Кизинька – выпускника режиссерского
факультета ГИТИСа – поработать с ребятами, он и поставил коллектив на
сцену. А я говорю об этом не без гордости, так как кроме всего прочего
придумал название «Джаз-балалайка». Все просто: у джаза и балалайки
корни исконно народные и это их роднит. И занялся проталкиванием или,
как сейчас говорят, продюсированием этого коллектива.
Программа у них получилась блестящая: что ни номер, то конфетка. Это
было смешно, необычно и красиво.
Теперь можно сказать, что коллектив этот вызрел в недрах «Бим-Бома»,
мы вместе работали, ездили на гастроли. Сегодня Саша Паперный со своим
лицом и балалайкой живет, естественно, за границей, а его детище
«Джаз-балалайка» продолжает свое шествие по сценам концертных залов.
Когда я почувствовал, что они мечтают о самостоятельности, я охотно
благословил их на это. К этому времени у них в репертуаре были и
джазовые композиции Армстронга, Гершвина, и много русской популярной
музыки.

ГЛАВА №13 …Семнадцать мгновений весны,
которые потрясли мир…

Радость не виновата, что тезка ее – беда.
Юрий Ряшенцев

В 91-м году почти все газеты России писали о неудачных гастролях
нашего цирка в США. Я был продюсером той программы, стоял у истоков
проекта и принимал участие в его реализации, так что могу от первого
лица высветить все темные пятна этого события. Программа называлась
«Великий цирк Бим-Бом из России». Контракт на самые неудачные
гастроли, к которым я когда-либо имел отношение, был заключен на два
года.
У этой истории есть своя предыстория. С нее-то я и начну. Всесоюзное
государственное объединение цирков (Союзгосцирк), которое нынче
называется Российской государственной цирковой компанией (Росгосцирк),
заключило в 1988 или 89-м году с импресарио из США Стивом Либером
контракт, согласно которому все гастроли советского цирка могли
проходить только через Стива Либера и его фирму.
Этот шаг иначе, чем состоянием временного умопомрачения, в котором
находилось руководство всего советского цирка, когда подписывало этот
контракт, не назовешь. Подумать только: на 5 лет с 9-кратным
автоматическим повторением на эксклюзив всех программ под названием
«Советский цирк» и «Московский цирк» на территории США и Канады! В то
время это были самые продаваемые названия, как сегодня говорят,
«бренды». Другого названия у нашего цирка попросту не было, да и
сейчас нет.
Так вот, в 88-м году мой близкий друг, режиссер цирка Юра Туркин,
предложил мне организовать гастрольную поездку за океан с большой
цирковой программой. Я уже тогда активно занимался продюсерской
деятельностью, через свою фирму «Бим-Бом» возил гастролеров в Израиль,
Голландию, Германию, Кувейт и т.д. И само собой загорелся этой идеей.
– Юрик, ищи деньги! Ищи деньги, Юрик! – пел я одну и ту же песню.
Юрик лихорадочно шарил по миру в поисках инвесторов и… нашел! Двух
богатых людей из Кувейта, которые согласились стать инвесторами нашей
программы. Итак, распределение прав и обязанностей выглядело так: Юрик
Туркин – исполнительный продюсер, в США – американский импресарио
занимается площадками, боссы из Кувейта дают финансы, а я осуществляю
общее художественное и административное руководство. Но тут
выясняется, что Союзгосцирк, связанный по рукам и ногам отношениями с
Либером, предоставить артистов для поездки в Америку нам не может,
иначе тот сочтет это нарушением его контракта с этой организацией.
Итак, все эксклюзивные права на Союзгосцирк – за С. Либером.
И тут меня осеняет гениальная мысль. Ах, если бы я знал, к чему это
приведет, то задушил бы эту мысль в зародыше. Но в то время я считал
себя мудрейшим Сократом и решил всю эту круговерть полностью
прокрутить через собственную фирму – «Бим-Бом».
Мой проект предполагал оформление на постоянную работу в «Бим-Бом»
огромного числа артистов Союзгосцирка, участие которых намечалось в
программе. И тогда бы претензий американской стороны к Союзгосцирку
быть не могло. «Бим-Бом» самостоятельная независимая организация, от
которой, как выяснилось позже, ничего не зависит... Оформили артистов,
естественно, взяв на баланс их огромный реквизит, без этого добра в
цирке никуда... Конечно, это была а-фе-ра. И родиться она могла только
в моей забубенной голове!
Мы взяли к себе на службу народного артиста СССР Эмиля Кио с его
иллюзионным аттракционом, ящиками под реквизит, львом и бегемотом, а
также огромным количеством симпатичных ассистенток; коллектив
«Масленица» под руководством заслуженного артиста РФ Александра
Бондарева с его гнусным характером, медведями и с немереным
количеством левого, по цирковым понятиям, реквизита. А заодно он
прихватил с собой «мертвых», никому не нужных за границей
артистических душ. Также мы взяли «Туркменских джигитов» Турдиева с 15
скакунами какой-то невообразимой породы; музыкальный эксцентрический
дуэт, заслуженных артистов РФ Георгия и Михаила Шахниных; гимнаста на
канате Николая Челнокова (ныне заслуженного артиста) и т.д. Словом,
много, очень много артистов.
Юридически все было оформлено, выдержано грамотно, поэтому Либер
придраться к нам не мог. «Бим-Бом» являлся самостоятельной структурой
и никакого отношения к Союзгосцирку не имел. Артисты из Союзгосцирка
уволились, на что имели полное право, и перешли в «Бим-Бом», который
выкупил их реквизит, во всяком случае, по бумагам, с последующей
оплатой от прибыли после гастролей.
С площадками в городах Америки у нас существовала письменная
договоренность, деньги были, артисты и реквизит – тоже, но на душе у
меня свербило. В конце концов, я не идиот и понимал, что в данном
случае влез на чужую территорию, практически в «лапы
капиталистического монстра». Причем влез сам, с одной мыслью «высоко
пронести славу советского цирка с целью наживы…». Но чтобы вместо
наживы не превратиться в наживку, я решил, что хорошо бы разделить или
поделиться той ответственностью, которую возложила на меня страна… с
кем-нибудь еще.
А в этой стране есть один очень уважаемый мною и многими другими
человек. Человек, который долгие годы находится как бы рядом, с
которым бок о бок прожит какой-то определенный отрезок жизни. Человек,
к которому, даже если не общаешься с ним домами, всегда знаешь, что
можешь обратиться в трудную минуту…
8 марта 1989 года мы встретились с этим человеком в Омске, за «круглым
столом» и обсудили все проблемы. Почему в Омске, спросите вы?..
Однозначно не отвечу, пусть это останется маленькой тайной... И после
встречи с ним, честно скажу, я вздохнул полной грудью, услышав его
слова: «Если юридически у вас все чисто, – я вам помогу, чем смогу».
И, как оказалось, его помощь нам очень скоро понадобилась.
Дело в том, что для осуществления наших наполеоновских замыслов нужно
было получить лицензию в Министерстве культуры и провести документацию через правительственные препоны.
И вот состоялась еще одна встреча. Наш ангел-хранитель вышел из Кремля
и сел в мою машину. Дальше сцена, как в фильме «Семнадцать мгновений
весны», когда Штирлиц пришел на встречу к Борману. Уважаемый нами
человек садится на заднее сиденье. Туркин пристраивается рядом.
Водитель – я. Вам, надеюсь, не надо напоминать фильм «Семнадцать
мгновений весны» и пересказывать, что стало с водителем Бормана в
каземате после их знаменитой встречи?
Мы подъехали к Министерству культуры, ангел-хранитель вышел. Нам было
велено оставаться в машине. Через какое-то время он вернулся и сказал:
«Все сделано. Можете выезжать. Хоть завтра».
Наступает это самое завтра. Мы в Союзгосцирке забираем бумаги на
реквизит (с договоренностью о выкупе его в течение двух лет), и
реквизит уплывает, а коллектив улетает в США. Я остаюсь в Москве.
В это время наш основной конкурент на американском континенте, понимая
всю загогулистость этого мероприятия, начинает принимать свои меры
предосторожности, чтобы выдавить нас со своей территории.
Но пока все шло нормально. В четырех городах с успехом прошла наша
цирковая программа, и я уже перестал беспокоиться, как вдруг мне
раздается звонок, и наш ангел-хранитель говорит: «Левушкин, там что-то
происходит – надо тебе срочно вылетать и быть вместе с коллективом». Я
сразу вылетел в США.
Прилетаю и вроде ничего особенного не замечаю. Работают хорошо,
зрители принимают на ура. Переезд в Атланту организован нормально,
фирма, этим занимающаяся, прислала 6 автобусов и транспорт для
реквизита.
В Атланте нас разместили согласно договоренности в отеле высшего
класса. Утром я проснулся от какого-то странного шума. Вышел на балкон
и вижу, что у отеля суетятся полицейские, много-много машин и бегают
взволнованные артисты.
Прилетел взъерошенный Туркин. Волосы дыбом, в тот момент, глядя на
него и не понимая, что происходит, я вспомнил старенький анекдот:
стоит у зеркала мужчина с расческой в руках, а на голове у него три
волосинки. Он аккуратно укладывает одну волосинку вправо, другую
влево, третью назад, потом все волосинки меняет местами, потом еще и
еще раз. И, наконец, восклицает: «Ладно, побегу растрепанным!» Вот так
и Туркин, имея комбинацию из трех волосинок, умудрился с перепугу
прибежать растрепанным. В глазах ужас, на лице испуг… Про лицо и глаза
анекдота вспомнить не могу, но поверьте, это было бы смешно, если бы
не было все так плохо.
– Катаст...офа! – кричит Юрик, как всегда не избегая слов с буковкой
«р». – Наш ..еквизит а..естован, а ночью п..ишла аннуляция нашей
п..едоплаты за гостиницу и т..анспо..т, г..узовики и автобусы…
В довершение всего два наших благодетеля из Кувейта исчезли с концами.
Это произошло как раз накануне войны с Ираком.
Катастрофа! Счет аннулирован, мы в долгах, из отеля выселяют, общая
паника. Деньгами, которые лежали на счетах в США, мы тоже не имели
права распорядиться.
Реквизит наш арестован и отправлен куда-то в штат Кентукки, а мы на
улице, в Атланте. Сто двадцать человек со всем скарбом, чемоданами,
коробками, сумочками, детьми и домашними любимцами, так как это
происходило ранним утром, все оказались практически кто в чем – кто в
халате, кто в майках и трусах. К сожалению, молоденькие ассистентки Э.
Кио не выскочили в нижнем белье… Несмотря на экстремальность ситуации
я сразу это с разочарованием отметил. При этом вся толпа галдела,
шумела, полицейские машины издавали противный вой...
Положение – хуже не бывает! Конечно, ко всем нашим бедам приложили
руку конкуренты, но нам-то от того, что мы это знали, легче не стало.
Собрал я до кучи все деньги, что у меня были, и здесь же, рядом с
роскошным отелем, арендовал жалкий, придорожный мотель и поселил туда
своих артистов. Причем я никак не мог понять, чем отличались номера
дорогого отеля от дешевого…
Итак, вопрос с крышей был решен. Потом постепенно стали решаться и
остальные бытовые вопросы.
Конечно, коллектив бурлил, и сохранять спокойствие в данной ситуации
оказалось трудно. Прожил я в Атланте две недели и понял, что, сидя
там, никаких проблем разрешить не смогу и рванул в Германию, где
работал мой ансамбль «Бим-Бом» и где я хотел взять деньги, чтобы
выслать их Туркину на «подкормку» артистов в Атланте. Но получилось
так, что билеты нашлись только в Голландию, хотя мне уже было по
барабану.
В Амстердаме я обнаружил, что в моем зарубежном паспорте стоит только
американская виза. В московском офисе у меня хранилось несколько
паспортов (тогда считалось естественным иметь много паспортов), в том
числе и с нужной мне визой. И вот из Москвы вылетает мой доверенный
человек, который в аэропорту Амстердама передает мне паспорт и деньги.
Практически перекидывает их через головы изумленных нидерландских
пограничников.
Я тут же вылетаю в Гамбург. И только там я понял, каким популярным
стал человеком. Вся пресса Гамбурга, да и других городов Германии,
специально приезжала, чтобы взять у меня интервью. Шутка ли сказать –
«Великий цирк Бим-Бом из России» – банкрот, выброшен на улицу, лишен
реквизита и не имеет никакой возможности продолжить гастроли. Такое с
русским (советским) цирком случилось впервые. А тут в Германии, в
Гамбурге тоже «Бим-Бом» и тоже из России… Все новости из Атланты я
узнавал через немецкое, французское телевидение, каналы BBC и CNN и
все с видеорепортажами. И любовался своей «рожей» в немецкой прессе.
Но по-настоящему радовался этому обстоятельству только один человек –
импресарио, который проводил наши гастроли в Германии. Сборы полные,
аншлаги, пресса и телевидение все время рядом. О такой рекламе он и
мечтать не мог. Красота!
Из Гамбурга мне пришлось рвануть по делам в Кувейт, в котором тогда
работал цирк лилипутов под руководством Юрия Дольского. Когда страсти
после этого скандала стали утихать, я тихонечко-тихонечко начал свой
путь в Москву.
В столице я даже не успел приступить к решению своих проблем, как меня
вызвали на Старую площадь, в кабинет высокого начальника.
В это время М.С. Горбачев собирался с визитом к Бушу, и его
сопровождали артисты Большого театра. Визит был рассчитан на две
недели. Самолет, доставивший артистов ГАБТа в Вашингтон, должен был в
течение недели дожидаться и транспортировать из-за океана крепко
осевших там цирковых артистов. Это был приказ. Я срочно звоню в
Атланту, передаю информацию. Через два часа мне отзванивают: «Нет, не
полетим».
– Почему?
– Пока не заберем отсюда реквизит и зверей, будем сидеть в Америке.
Да, реквизит был арестован и находился в штате Кентукки. А артист
цирка без реквизита вроде как и не артист... Как я тогда не умер от
разрыва сердца, не знаю. Видимо, просто не до того было, требовалось
найти решение этой жуткой проблемы.
И я сообразил. Попросил Туркина взять у каждого члена коллектива
письменный отказ от предложения вернуться в Россию. Потом всю эту
документацию я передал на Старую площадь. Видимо, меня простили,
потому что не посадили… До сих пор удивляюсь, что их остановило, и что
самое удивительное – больше меня никуда и никогда не вызывали… Может
быть, еще не вечер?! Типун мне...
А между тем в переписках и всеобщих скандалах между мной и штатом
Джорджиа прошел почти год. К этому времени уже определилась группа
людей, желающих вернуться домой. Но в этот момент пришел страшный счет
от судьи штата Джорджиа, в котором от меня требовалось 500.000
долларов США. И реквизит я мог получить, только подписав американцам
расписку от своей компании, в которой обещал оплатить все долги и
обязательства по хранению реквизита, кормлению животных,
автотранспортной компании плюс все штрафные санкции и т.д. Но кроме
того, мне надо было оплатить расходы по перелету и отправке реквизита
пароходом.
Ситуация оказалась безвыходной. И тут на помощь нам пришел И.Д.
Кобзон. Он и его фирма организовали получение реквизита от компании
под гарантии суда штата Джорджиа и осуществили перевоз груза на
пароходе из США в Петербург… Кобзон помог арендовать для этого
самолет.
Прилетев, воинственно настроенные артисты рванули в Росгосцирк качать
права, а там отказывают: «Ничем не можем помочь. Вы оформлены в
«Бим-Боме». Они требуют свой реквизит, а им опять: «Обращайтесь в
«Бим-Бом».
Артистов, конечно, тоже понять можно. Ну и я в шоке, у меня в кармане
неоплаченный счет на 500 тыс. долларов судьи из штата Джорджиа (оплата
хранения и содержания реквизита). И еще я понимаю, что через 20 дней
пароход со всем добром прибудет в Петербург, и мне надо будет его
получать и содержать. А для этого нужно иметь необходимые мощности –
помещение для реквизита и животных, конюшню. И все «это» хочет кушать
и, как назло, каждый день. По-моему, я пережил тогда свои самые
страшные дни и, скорее всего от безысходности, у меня родилась одна
авантюрная идея, которая позднее и спасла меня от катастрофы позора, а
может, еще чего более худшего.
Но в тот момент я мог разместить все, что прибыло на пароходе, только
на несколько дней, на причале порта в Петербурге, а далее пустить все
«по миру»… Или выгодно продать… вот эта свежая мысль и придала мне
силы.
И вот… с адвокатом и моей помощницей Ольгой Граковой мы составляем
бумагу, что «Бим-Бом», идя навстречу пожеланию Союзгосцирка, который,
в свою очередь, оказался под давлением артистов, готов вернуть
имущество, выкупленное у Союзгосцирка (выкупленное только на бумаге)
для гастролей. Заняло это предложение, в котором все подробно
перечислялось и называлось, 25 листов. Длинное, длинное! И где-то
между 423 и 424 наименованием мы вставляем абзац, что Союзгосцирк
берет на себя возмещение всех долгов и обязательств по гастролям
«Великого цирка Бим-Бом».
Весь этот абзац, состоящий из десяти слов, был аккуратно вписан между
параграфом о 15 лошадиных сбруях, 15 метелках и 8 совках для уборки
лошадиного говна на конюшне… И далее опять очень тщательно и въедливо
перечислены все веревки и крючки, лонжи, лошадки и бегемотики,
ошейники и намордники, подковки, ящички, коробочки, туфельки и
костюмчики, блесточки (бижутерия каждая пересчитана), коробочки с
гримом и вазелином – все-все очень обстоятельно.
Этот документ мы принесли управляющему Союзгосцирком в одном
экземпляре… в пятницу, минут за 40 до конца рабочего дня.
Все было рассчитано: каждый входящий в кабинет сразу же бросал взгляд
на часы, висящие на стене, и про себя, наверное, думал – надеюсь, это
ненадолго… Главный начальник вызвал своих четырех замов, пару юристов
и пустил документ «по кругу». Они по очереди перелистывали документ
толщиной в школьную тетрадку. Домой всем этим чиновникам наверняка
хотелось не меньше, чем нам, чтобы они подписали документ. Наконец,
без одной минуты шесть все выразили общее одобрение. Начальник
поставил подпись. Я понял, что пока буду жить! Все получилось!
Счастливый, я вернулся в офис и сделал несколько копий документа.
Самую лучшую я отправил судье в штат Джорджиа.
Через несколько дней, когда багаж был уже получен представителями
цирка, вскоре в Союзгосцирк пришел счет от судьи штата Джорджиа. Меня
пригласили к руководству. Я не пошел. Они звонить, мол: «Как это
случилось? Почему мы должны оплачивать счета?»
Я говорю: «Посмотрите на странице такой-то, там все сказано. Вы же все
читали и со всем согласились».
Что происходило в этот момент в кабинете, на другом конце провода, я
не знаю. Но думаю, выглядело это так: они взяли свой экземпляр,
посмотрели, пришли в ужас. Юристы упали в обморок. Замы были размазаны
по стенке и их запрещено было соскабливать… А главный схватился за
парабеллум и пульнул себе в висок. Естественно, промахнулся, и пуля
прошла насквозь весь кабинет и угодила в портрет тогдашнего вождя,
который с грохотом бухнулся на пол, и все застыли в минуте скорбного
молчания. Все это происходило на рубеже великих эпох – заката
кооперативного движения и начала разгула великой демократии… Но это
мои фантазии…
Потом Союзгосцирк переправил этот счет Стиву Либеру, и тот оплачивал
его в качестве основного партнера Союзгосцирка, а еще через год меня
пригласили выступить свидетелем в судебном разбирательстве дела:
Союзгосцирк против Стива Либера. Но это уже другой разговор.
А в тюрьму я все-таки попал. Я уже говорил о коллективе лилипутов,
который работал от «Бим-Бома» в Кувейте. Импресарио этого коллектива и
был нашим связным с теми самыми боссами из Кувейта, что кинули нас в
Атланте. Звали его Басам.
Отправив ему предварительный факс, я полетел в Кувейт. Летел я с
приключениями – из Гамбурга, куда прилетел из Амстердама, а в
Амстердам из Америки, из Бремена поездом во Франкфурт, потом самолетом
до Софии и только оттуда в Эль Кувейт. Прилетаю. Пограничник мне
сообщает, что визы нет. Я называю того, кто меня должен встречать, он
звонит, там сообщают, что сегодня поздно, заберем его завтра… Меня
поселили в фешенебельную гостиницу прямо на территории аэропорта у
взлетной полосы. Номер люкс, фрукты, овощи, бассейн, телевизор, в баре
уйма безалкогольных напитков. Словом, все, кроме телефона. Но это
нейтральная полоса. И я все еще считаюсь гражданином, не перешедшим
границу Кувейта. Еще у портье я заметил, что все ключи от номеров на
месте, может, не хватало одного-двух… Итак, в этой четырехэтажной
гостинице проживало всего два-три человека… Утром на завтраке никого,
на обеде никого, на ужине никого, в бассейне никого, в коридорах
никого… на самолетной стоянке один пустой самолет. Ничего не взлетает,
ничего не улетает. Короче, тоска. Все книжки и журналы (а их немного),
привезенные из Германии, прочитаны, одна радость – телевизор. Но тут
возникла проблема – всего четыре канала и на всех круглосуточно,
подчеркиваю, на всех и круглосуточно репортаж из Мекки о молящихся
паломниках. В бегущей строке молитвы на арабском. К третьему дню
заточения я понял, что схожу с ума. Импресарио Басам исчез. Власти,
которые исправно каждый день приходили к 10 утра, сказали (вернее, я
так понял), что если в течение 90 дней меня не заберут, то я имею
право выехать в любую страну, которая меня примет. А если меня никто
не примет, то тогда меня ждет местная тюрьмушка как гражданина,
пытавшегося пересечь границы Кувейта…
Через восемь дней этого золотого заточения Басам меня забирает. Берет
меня, как говорится, тепленьким. Я соглашаюсь на все условия,
касающиеся коллектива лилипутов. Но через пару дней прихожу в себя, и
мы не сходимся по ключевым вопросам.
Я начал рваться в Москву, а самолет туда летал только раз в две
недели, и тогда я решил лететь через Ирак. Там мне не раз пришлось
вспомнить мимический номер Марселя Марсо – выбираясь из одной клетки,
человек всегда оказывается в другой.
В Германии я купил сувениры – ножи, лезвия, которые выскакивают от
нажима кнопки, и газовые баллончики. Все эти сувениры не вызывали
никакой паники у таможенников Франкфурта, Софии и Эль Кувейта.
В Багдаде тогда еще было «все спокойно», но это спокойствие нарушил
русский из Эль Кувейта, куда он прилетел из Софии, а в Софию из
Франкфурта, а туда из Бремена, а в Бремен из Гамбурга, а в Гамбург из
Амстердама, а в Амстердам он прилетел по другому паспорту из Атланты,
а до Атланты он был в Вашингтоне и только до этого вылетел из Москвы.
Тогда русские еще не так активно курсировали по миру, и я вызывал
подозрения, но это уже выяснилось на допросах, а при просвечивании
багажа все мои сувениры вызвали подозрения у пограничников и
работников таможни. В общем, когда я вышел из самолета в Багдаде, то
шел последним, так как знал, что самолет в Москву будет только через
10 часов и торопиться мне некуда. А при досмотре, после того как я
поставил сумку на просвечивание и отдал паспорт таможеннику, на меня
набросились сзади люди в гражданском, скрутили руки за спиной и надели
на голову мешок.
С этой самой минуты и до водворения меня в камеру я мог видеть жизнь
только носом и ушами, и они мне много рассказали. Меня вывели на
летное поле, посадили в открытую машину типа джип. Ощущение
раскаленного сиденья машины и песчаной пыли, просочившейся через
мешок, не доставили мне огромного удовольствия. Я вспомнил детскую
сказку «Волшебная лампа Алладина» и сразу затосковал по этой лампе, с
милым и совсем не страшным сейчас джинном. Представил, как я попрошу
его отпустить меня, и он, конечно, это сделает.
Эти сказочные мечтания нарушила мысль о том, что я не смогу
сильно-сильно потереть эту лампу, чтобы из нее выскочил джинн, так как
руки у меня в наручниках… задница раскалена докрасна, как у черта на
сковороде, ведь машина стояла на улице и кожаное сиденье при плюс
35–400 нагрелось основательно. А каждый взлетавший рядом самолет
оглушал меня своим ревом, как будто джинн собирается выскочить из
лампы, но постепенно шум удалялся и затихал... затихал… И никаких
сказок, только реальность. А реальность сообщала, что машина
остановилась, какие-то скрипучие и, видимо, большие ворота открылись,
и я сразу понял по акустике, что мы въехали в замкнутое пространство.
Меня выгрузили из машины, как мешок, и завели в помещение. Сразу стало
прохладней. Долго вели по коридору, остановились, заскрипели тяжелые,
не побоюсь этого слова, засовы и меня втолкнули в камеру. Сняли мешок
и наручники. Ну что? Камера как камера. Такие мы себе и представляем,
когда читаем или смотрим восточные сказки. Глиняные стены, пол,
потолок, дырка в потолке для естественного освещения, тюфяк из соломы
в углу. Сказка. При пристальном обследовании моего нового жилища я еще
обнаружил дырку в полу. По вони, которая оттуда исходила, я сделал
предположение, что она приспособлена для естественных нужд. Но в
сказках этого не было! В сказках нас этому не учили. И вообще, как
этим пользоваться? Однако ко всему хорошему привыкаешь быстро… и через
часик я отправил туда весь завтрак, откушанный в самолете. Больше
подробностей я приводить не буду. Однако отмечу, что я изрядно
помучился с мыслью о завершении данной процедуры. Хорошо, что
вырезанная мной статейка из газеты «Правда», купленная еще в аэропорту
в Гамбурге или Софии о «мучениях Великого цирка «Бим-Бом» оказалась в
заднем кармане брюк…
Настроение у меня было соответствующее моменту – я понимал, что в
случае беды искать меня будут в Кувейте, но никому и в голову не
придет делать попытки связаться со мной в Ираке. Все! Я был обречен!
Как я жалел мою маму, ну это же надо было, чтобы именно у нее родился
такой беспокойный, склонный к авантюрам сын, который к тому же мечется
по всей планете и ищет неприятностей на свою дурную голову. Какими
словами я тогда ругал себя, уже не помню, это были взлеты вечной
импровизации на тему отечественного мата.
Допрос был тяжелый, я долго объяснял, как, куда и зачем летал, почему
менял паспорт и где, собственно, тот, с которым я прилетел в
Амстердам, и почему я сидел в ничейной зоне в Кувейте. Я долго
недоумевал, откуда они все это знают. Это я потом понял, что все
билеты, начиная от Москвы, были у меня в сумке аккуратно сложены для
отчета. А на билетах, как известно, пишутся номера паспортов.
В итоге объяснить происхождение второго паспорта мне стоило больших
трудов. А вот рассказать о шоу лилипутов не представлялось никакой
возможности. Но что такое «Бим-Бом», они поняли сразу же, ну, правда,
с помощью представителя посольства. Кормить кормили, и тут я
сообразил, что еду дают только для быстрейшего заполнения ямы, что в
углу камеры. Пить тоже давали, и единственное, что мне оставалось –
это чихвостить себя и всех, кого я обвинял в своих бедах. Через пару
дней, возлегая на тюфяке из соломы в ожидании утреннего кофе в постель
(обычно приходил охранник и ставил бурду у тюфяка), в самый разгар
моих мазохистских словоблудий пришли тюремщики, вывели меня из камеры,
с мешком и наручниками, и отвезли в аэропорт. Итак, меня подвели к
трапу. Сняв мешок и наручники, передали милому экипажу в лице старшей
стюардессы. И в пакете, под ее расписку, передали мои ножички и
баллончики, которые я тут же подарил пилотам и стюардессам, посадили в
самолет и отправили в Россию, тогда еще Советский Союз.
Еще помню, что летел я тогда с нефтяниками. Представляете, полный
самолет рабочих, которые еще до взлета приняли на грудь так, что мало
не покажется. При этом уже были практически не в состоянии закусывать.
И милые стюардески, зная, что я только что вырвался из застенков
восточной тюрьмы, сразу стали меня подкармливать и подпаивать. Поэтому
на прилете я был выгружен практически так же, как и все матом
говорящие работники нефтедобывающей промышленности, вырвавшиеся из
сухого закона Ирака. Отношение таможенников к практически падающим
пассажирам было соответствующее.
«Проходим быстрей»… – иначе, наверное, я мог бы познать еще одно
задержание на границе, но уже на нашей, и думаю, мне бы быстро
объяснили, что такое шоу лилипутов и великий, ну очень великий цирк
«Бим-Бом». И вообще, что такое цирк и как при нем сидят…

ГЛАВА №14 «Берегись автомобиля!»

«Папа купил автомобиль». Правда, автомобиль купил не папа, а я и не
автомобиль, а автобус.
У «Бим-Бома» с агентством в Германии наладились такие же деловые и
простые, в смысле оформления, отношения, как и с устроителями наших
гастролей по России. Происходило все просто: из Германии раздавался
звонок-приглашение, и мы выезжали. Вернее, вылетали. А потом
перелетали из одного города в другой. Багажа у нас всегда было много и
это создавало определенные трудности при транспортировке. Думал я,
думал и решил купить автобус, чтобы катать в Германию своим ходом.
Купил. Автобус на 8 мест. Соединив его со своим джипом (в смысле
рассчитав количество мест), я решил, что для начала это то, что нужно.
И вот наступил тот знаменательный день, когда мы отправились в первое
путешествие своим ходом – 23 апреля 1993 года. На Берлин! Дам своих в
этом эксперименте задействовать мы не стали. Отправили их самолетом. А
кавалеры – артисты погрузились в автобус и двинулись в путь. За
автобусом плавно тронулся наш джип и вот такая кавалькада устремилась
в сторону границы.
Экипажи машин были самыми боевыми на тот момент. Свой джип я доверил
Тимофею Боровому, он был прекрасный артист и хорошо водил машину. С
ним за компанию уселся «мрачный» переводчик.
В автобусе, руль которого я в начале пути никому не доверил, было не
очень комфортно, почти до крыши его забили реквизитом и костюмами. Там
же располагались, точнее копошились ребята: Андрей Степанов, Стас
Шашерин, Гена Чижов и Серега Илюхин. Рядом со мной важно восседал наш
музыкальный руководитель Юрий Варум.
В тот момент еще никто не мог предположить, какие приключения ждут нас
впереди. Когда мы выезжали, стояла чудная апрельская ночь. В воздухе
пахло весной, небо было чистое, воздух опьянял ароматом всего, что
цветет в это время года.
Начало светать, часов в пять-шесть мы подъехали к Смоленску... Я
спокойно вел автобус, рядом дремал Юра Варум – и вдруг что-то
произошло… Небо потемнело, ветер усилился, резко похолодало.
Начал валить снег, огромные лохмотья которого падали на землю. Минут
через 5–7 дорога превратилась в кошмарное черно-белое месиво. Это
произошло так неожиданно, что многие водители даже не успели осознать,
что мокрый снег на шоссе сразу превращался в лед. Машины справа и
слева начинали крутиться, вертеться, терять управление. Вступили в
действие особые законы невезения. Идущие впереди автомобили,
подталкиваемые какой-то злой силой, скатывались в кювет. И огромные
фуры, и «Запорожец», который ехал как раз впереди меня, вдруг, не
сбавляя скорости, плавно ухнули в кювет.
Варум, в ужасе вращая глазами и почесывая бороду:
– Смотри, осторожней…
Я, вцепившись в руль, уже давно не снимал ноги с педали тормоза и
плохо понимал, почему машина до сих пор катится…
– Я осторо…
Что заставило сделать едва уловимое моим мозгом резкое движение,не
помню. Но отлично помню все,что происходило потом. Дальнейшее
проходило, как в замедленной съемке...
Автобус развернуло поперек дороги и он, не сбавляя скорости, пересекая
встречную полосу, начал съезжать в кювет. Пересекли мы встречную
полосу перед носом «BMV», за которым шла огромная фура.
Выражение лица водителя «BMV» описывать нет смысла, но мы его с
Варумом часто потом вспоминали. Когда по наклону машина скользила вниз
и по днищу заскребли ветки, сучья и камни, я практически бросил
управление, точнее, оно бросило меня и в этот момент я смог обратить
внимание на то, что происходило вокруг. А вокруг был Варум, который,
несмотря на свою медлительность, ловко уперся руками и ногами в
переднюю панель машины и пролепетал:
– У-тю-тю-тю-тю-тю-тю…
А впереди в лесополосе, которая была в конце съезда в кювет, нас ждало
дерево. И дерево не простое. Оно росло не как все остальные вверх, а
было как будто специально «сделано» для нас, сломано чуть выше
основания, с обрубленными ветками и косо срезанной верхушкой. Этот
огромный штык смотрел прямо на лобовое стекло приближающегося
автобуса.
Не знаю, что думал Варум при виде этого препятствия, но я уже
внутренне сложился, сгруппировался, чтобы нырнуть под руль. Но автобус
резко остановился. И затормозила его огромная болотистая лужа, которая
прижилась возле дерева. Все затихло. Из-под реквизита стали выбираться
испуганные артисты, и я в этот момент понял, что устал за эти пять
часов дороги, можно отдохнуть…
– Я буду спать, – сказал я коллегам. – А вы продумайте план эвакуации.
Ребята героически, в маечках и рубашечках, пошли в пургу искать
машину, которая нас вытащит. Даже Юрик Варум выскочил наружу, нервно
закурил и наверняка мысленно отмечал этот день в памяти, чтобы потом
приплюсовать его к своему дню рождения. Но это было только начало
нашего путешествия.
Нашли ребята самосвал, вытащили автобус. Целых 2 часа ехали нормально.
Погода так же внезапно преобразилась, как и испортилась. Взошло
солнышко, потеплело, снег и лед растаяли и тут… на что мы наскочили,
так и не узнали, только прокололи сразу 2 колеса. Запаска,
естественно, одна.
Кое-как добрались до Бреста. Общение с гаишниками описывать не стану,
замечу лишь, что оно было частым, бестолковым и заканчивалось всегда
одним и тем же:
– Ты нарушил. Дай денег.
– Я не нарушал, но деньги возьми…
Все было хорошо и понятно, пока мы не переехали славную границу с
молодой самолюбивой и бурно развивающейся Беларусью.
Я там действительно нарушил, скорость сильно превысил. Тормозят…
Первые фразы я опускаю. Документы, права… куда… откуда…
–Ты…
Нет, в их варианте точно прозвучало:
– Вы нарушили… с вас штраф столько-то белорусских рублей.
«Белорусских» я пропустил (не привык еще тогда к тому, что я в другой
стране), а про рубли все понял… Достаю полагающуюся сумму, протягиваю.
– Мы таких денег не знаем и знать не хотим…
Я растерялся, потом удвоил сумму, а он мне гордо:
– Убери свои поганые рубли, плати нашими «зайчиками»…
Я тогда в первый раз услышал это выражение «зайчики». А кроликов ему
не нужно, подумал я и прямо спросил его об этом…
Через какое-то время, в суматохе объяснений, я понял, что мне уже шьют
дело за «оскорбление государственной национальной валюты Республики
Беларусь» и практически вот-вот «повяжут», если найдут наручники… На
этом посту их не оказалось, позвонили на другой. Разговор между
служителями дорожного движения происходил примерно следующий:
– Тымафей! У вас там браслэтов нэту? А!.. Да Ярэмчук смэнился, а дома
он эми свой «Москвич» страхуэт. От угонщыкав…
Там что-то отвечают и мой гаишник возмущается:
– Да чего ж ее крэпыть, дуру? Кудыж она убэжыт? Попасэтся, попасэтся и
прыдёт. У неё ж тэлёнок в сарае?..
Короче, я понял, наручников мне не видать как своих ушей, они все в
домашнем хозяйстве приспособлены, руки мои еще некоторое время будут
развязаны и я могу полезть в другой карман и предложить нейтральный
вариант в форме немецкой марки, чтобы разрешить наш неравный спор.
Боец дорожных баталий с большим оптимизмом принял новое предложение,
отпустил меня и, видимо, тут же позвонил на другой пост. Там нас уже
ждали. Даже не столько нас, сколько дойч марки. У того поста я ничего
не нарушил, но деньги отдал. Так продолжалось до самого Бреста, с
переменным успехом для нашего карманного «дойч банка».
Итак, Брест! КПП – что в переводе означает: погранично-пропускной
пункт.
А там у пограничного шлагбаума машин видимо-невидимо. Я
поинтересовался у «старожилов», которые сказали, что стоят уже
несколько дней. Ужас! У нас сроки! Гастроли! Да и вообще, мы ждать
долго не умеем! Я даже выход из этой ситуации придумать не успел, как
подошел ко мне мужичок и говорит: «Хотите, за 100 марок быстренько
устрою ваш переезд границы?»
– Хотим, – даже не задумываясь, ответил я. – Только у нас еще и джип.
– Ну и что? – сказал наш спаситель. – Просто с вас будет не 100, а 200
марок. И у меня условие: вы ничего не должны бояться, все принимать
как должное. Идет? И фары потушите.
– Идет, – сказали мы и загрузились в свой транспорт.
Вечерело. Почти стемнело. Выбравшись из автоочереди, мы съехали на
обочину, в лес, и без фар, ночью, медленно, затаившись, двинулись за
ним. Историческое событие: мы в кустах рядом с государственной
границей бывшего Советского Союза. Воняло ужасно… Окна пришлось
закрыть. Разговариваем шепотом. Мужик идет впереди, и я еле-еле
различаю его силуэт по огням прожекторов, которые светили с вышек
пограничников нашей, вернее белорусской, и польской стороны. Впереди
водное препятствие – река Буг. «Неужели поплывем?» – всполошился я.
Автобус нагружен с верхом! И на лодку он никак не тянет. Только на
подводную. Но тут неожиданно мы въехали в песчаную дюну и начали с
нашим тяжеленным грузом медленно уходить в песок. Сначала
перешептываясь, тихонечко пытались путем толкательно-пихательных
движений всего личного состава коллектива сдвинуть автобус с мертвой
точки. Потом, так же тихо, рвали ветки, прутья, подкладывали под
колеса. Все это походило на жуткую конспирацию нелегалов, пытающихся
перейти государственную границу. Но постепенно мы вошли в раж, забыли,
где находимся, врубили двигатели, включили фары, начали орать друг на
друга. Попытались вытащить автобус с помощью джипа…
На это столпотворение мгновенно, минут через двадцать, отреагировали
пограничники и направили на нас свои сумасшедшие прожектора. Мужичок
тут же растворился в темноте, и я понял, что в лучшем случае нас
вернут в конец очереди, а в худшем – нам светит тюрьма за нарушение
государственной границы этого гордого и очень независимого
государства.
«Да, вовремя, а главное, удачно «папа купил автомобиль», – с ужасом
подумал я, увидев приближающийся наряд пограничников.
Настроены они были совсем не враждебно. Первый вопрос меня очень
удивил, но я не придал ему значения. Они спросили: «С проводником
рассчитались?»
– Нет… не успели… – оправдывался я.
– Хорошо…
Солдатики, во главе с сержантом, очень оперативно помогли нам
вытолкнуть автобус из заточения и никаких поползновений на нашу
свободу не проявили, а главное, быстро направили нас в сторону КПП, к
началу очереди. Естественно, их труды не пропали даром. Под дулом
автоматов и лай собаки я добровольно оплатил сумму, которая
предназначалась проводнику. Сумму они знали точно. Но что такое
некоторое количество немецких марок по сравнению с утратой свободы или
вообще гибелью в болоте – так вполне разумно рассудили мы тогда, еще
не зная, какие испытания нас ждут впереди.
Итак, мы выехали из кустов, но уже к началу очереди, только до нее
надо было преодолеть крутой откос, градусов 50 наклона. Джипу-то что,
поднатужился, взлетел и встал у шлагбаума, рядом со второй машиной из
«живой» очереди, уступив мне место как руководителю впереди себя,
первое от шлагбаума. Я тоже поднатужился и уж не знаю как, очевидно на
сумасшедших амбициях, но тоже взлетел. Врезался в шлагбаум и сломал
его, т.е. просто уничтожил государственную границу, вызвав дикое
удивление пограничников. Так нахально еще никто себя у шлагбаума не
вел. Слава богу, что в своем рвении я не задел другие машины.
Пограничный наряд, который подвел нас в начало очереди, тоже
испарился, вернее, остался в кустах спасать следующих, и мы оказались
с глазу на глаз с начальниками, которые отвечают непосредственно за
«живую» очередь и проезд через государственную границу.
Только невозможность отправить нас в конец очереди, так как пришлось
бы раздвигать машины на несколько километров, подтолкнула
пограничников к сложному для себя решению пропустить нас и наш
транспорт через границу первыми.
Переехали мы в Польшу и прекрасно добрались до Варшавы, где, следуя
своему маршрутному плану, мы остановились на привокзальной площади. На
этот раз нас пронесло. На обратном пути мы поняли, что остановка на
Варшавском вокзале может быть роковой ошибкой, но об этом чуть позже.
Отведав в привокзальных забегаловках вкуснейший суп «фляшки» и сожрав
по «рульке», отдохнув на свежем воздухе, вечером мы отправились в
сторону Познани. У нас сменились экипажи. Автобусом управлял уже
Стасик Шашерин, а за руль джипа присел Юра Варум. Я сел в джип и
задремал. Никаких неожиданностей больше не предвиделось. Норму по ним
мы выполнили.
Юра Варум вел джип. Все тихо, спокойно. Я умиротворенно дремлю и
вдруг, то ли в моем сне, то ли где-то рядом, слышу, как Юра истошно
кричит: «Красный! Красный!» и жмет по тормозам. Джип останавливается
как вкопанный. Я открываю глаза и успеваю заметить, что мы стоим на
трассе и никаких светофоров здесь не было и быть не может. В следующее
мгновение я чувствую жуткий удар. Моментально прихожу в себя. Эх, не
вовремя я расслабился, поверил, что все, что могло случиться, уже
произошло. Идиот! Оказывается, все только начинается. В мой джип
врезался мой автобус. Такое действительно может только присниться.
Две мои машины столкнулись друг с другом и, что удивительно, без моего
участия. Столкнулись и замерли в соответствующих позах. Автобус носом
в заднице джипа.
Ночь. Позади Варшава. Впереди Познань. Справа и слева поля, поля,
поля. Все вылезли и стали неприкаянно бродить вокруг ставшего
бесполезным транспорта. Я в растерянности. Юра в шоке. Стасик в ужасе.
Думаю, Юрик на секунду отключился, ему привидился красный свет и он
как нормальный водитель дал по тормозам, автобусный водитель этого не
ожидал и затормозить не успел. «Водитель! Соблюдай дистанцию!» –
справедливо предупреждает ГАИ.
Выручили нас мимо проезжающие – они вызвали и полицию, и скорую
помощь, и автосервис.
Скорая помощь понадобилась Гене Чижову, у которого было рассечено
лицо.
Ребята из автосервиса приехали на автобусе сине-оранжевой окраски, на
котором красовалась надпись «Помощь драгова». Они опытным глазом
окинули наши спарившиеся машины, обменялись впечатлениями и заявили:
«Отгоним к себе на автосервис, а завтра с мастерами можете
договориться о ремонте, думаем, что получите его через 3–4 недели».
Все наши, услышав это, жутко разволновались и я, конечно, тоже. Везут
нас на автобусе «Помощь драгова» в какую-то гостиницу. Опять затраты,
растраты и вообще я не бездонная бочка. Как отсюда добираться до
Берлина, в который девочки прилетят завтра утром? Как будут проходить
гастроли, которые выстроены с учетом своего транспорта?
И вдруг в своем нестандартном мышлении я уже представил картину нашего
путешествия на автосервисном польском автобусике «Помощь драгова».
Старенький «Фольксваген». Дизель. Дымил так, что мало не покажется, да
и сидений у него не было. Но ведь сиденья можно и поставить.
И вот за 8 тысяч марок я взял в аренду этот автобусик с уговором:
сервис поставит сиденья и обещает в конце гастролей обменять его на
наш отремонтированный транспорт.
Утром мы реализовали нашу сделку, а где-то к ночи подъезжали на
«Помощи драгова» к аэропорту в Берлине, где нас должна была ожидать
наша лучшая половина, даже не ведавшая, каких захватывающих
впечатлений мы их лишили, отправляя самолетом. Поляки так были рады
нашей сделке, что сопроводили нас до Берлина, с упоением крутя баранку
своей рухляди.
Итак, где наши девочки? А оказалось, что у них самих впечатлений выше
головы. Так как мы здорово опоздали, они довольно много времени
провели в аэропорту, чем вызвали интерес таможенной полиции, которая
где-то ближе к полуночи их и забрала, приняв за дам легкого поведения.
Остатки наших здоровых эмоций, средств и времени мы потратили на то,
чтобы забрать наших артисток из полицейского участка и совершить
погрузку в «Помощь драгова», чтобы наконец-то прибыть к конечному
пункту назначения.
В Москве у нас все было рассчитано: автобус 8 мест, реквизит в
грузовом отсеке и на крыше, в джипе могут ехать 5 человек, итого 13, а
нас всего 12, так что все нормально. А тут пришлось в 8-местный
автобус, без багажника на крыше, загрузить реквизит и двенадцать
человек. Кое-как утрамбовались. Вспоминать об этом страшно.
Я сел за руль машины, и «Помощь драгова» со скоростью инвалидной
коляски двинулась в путь. И опять оказалось, что главная опасность
подстерегала нас впереди, видимо, она выжидала, чтобы мы все были
вместе, весь «Бим-Бом» в полном составе.
Про немецкие автобаны сказано очень много – это роскошные, скоростные
дороги, устроенные так, что въехать на них со второстепенных дорог не
представляет никакого труда. Для этого есть специальные «карманы» и
отдельные полосы. Не езда, а сплошное удовольствие.
Однако и здесь я нашел тот редчайший участок дороги, который живо
напомнил советское дорогостроение.
Мы были на юге Германии, в горах. Гостиница наша располагалась в
долине, а вот на концерт в город надо было проехать перевал. Мы
поднялись по горной дороге вверх примерно на высоту пары километров и
начинали выезжать на автобан со второстепенной дороги. Внизу едва
различимые машинки… И вот тут-то и было то редкое место автобанов в
Германии, где въезд был устроен таким образом, что сначала я должен
пропустить все машины в радиусе видимости и только потом выехать сам.
Скорость на автобанах Германии не ограничена, и все несутся не менее
150 км в час, а некоторые и в секунду.
Я пропускал, пропускал машины и, только когда увидел где-то
далеко-далеко, ну очень далеко машину, решил рвануть, совершенно
забыв, что у меня старый, тупой, перегруженный дизелек, и понятие
«рвануть» для него не существовало. Движение я уже сделал и начал
выворачивать, но все еще без скорости. А та далекая машина уже рядом и
при ближайшем рассмотрении она оказывается огромной фурой, которая
начала противно гудеть и тормозить всем, чем можно. Снизу зияла
пропасть, деться я уже никуда не мог.
У меня был один выход: я вжался в бордюр, за которым пропасть, и стал
ждать, вырулит ли водитель фуры или поддаст нам в жопу так, что
взовьемся мы в воздух на своей «Помощи драгова» и будем долго парить в
поисках последнего аэродрома. Мысленно попросил прощения у моих
коллег, увидел маму и ощутил на лице ветер от пролетевшей в нескольких
сантиметрах от меня фуры, которая чиркнула по боковому зеркальцу.
«Боже, – подумал я, – не много ли дней (за один выезд на гастроли на
собственном транспорте) придется приплюсовать моим артистам к своим
дням рождения?»
Гастроли прошли хорошо, все эти дни мы катали на «Помощи драгова» и
никаких происшествий на дороге у нас больше не происходило.
Возвращаясь обратно, я забрал свои отремонтированные машины.
Я учел все накладки нашего первого выезда на гастроли за рубеж своим
ходом и купил 30-местный автобус. В следующей поездке за границу мы
уже ездили на нем, правда, обратно он вез только реквизит, а артисты
всем караваном гордо ехали за ним на собственных машинах. Это тогда
был главный бизнес и не только у нас.
Но любой бизнес диктует свои правила игры, порой, достаточно жестокие
и небезопасные.

ГЛАВА №15 «…Ой, Вань, гляди, какие кловуны...

Раз, два, три!
И все, как прежде.
Даниил Хармс

Опять не спится. Если записать все монологи и диалоги, которые
произносит человек, когда у него в гостях бессонница, то получится
самая удивительная книга на свете, которая произведет ошеломляющее
впечатление своей откровенностью, смелостью и разумностью суждений,
доверенных бессоннице, на всех, особенно на самого автора.
Сама бессонница не разговаривает, но, как правило, собеседников
выбирает тебе она.
Однажды ночью, когда я уже по привычке, ставшей традицией, докуривал
сотую сигарету и допивал вторую цистерну кофе, мне жутко захотелось
поговорить о том, что меня давно волнует и даже тревожит – о цирке, об
эстраде, обо мне самом.
Самым нужным и авторитетным собеседником всегда для меня был дед. Я
представил, как он усаживается напротив меня за стол, долго смотрит,
привыкая ко мне, взрослому, и задает тот самый вопрос, который столько
лет мучает меня.
– Ну что… Вот ты и ушел из цирка. Я, твоя мать, твой брат, мы видели в
тебе продолжателя нашей цирковой династии. Ну, объясни мне, почему ты
это сделал и доволен ли ты своей нынешней судьбой?
– Видишь ли, дед, родиться в цирке, начинать там биографию – не значит
оставаться на манеже всю жизнь. Надо любить именно цирк, каждодневный
труд и риск, связанный с ним, любить людей цирка, его зверей, его быт
и особый запах.
Никогда не чувствовал в себе фанатичной любви к цирку. Не хочу тебя
обидеть, дед, но если бы я не родился под куполом цирка, то
добровольно цирковым бы не стал.
Я цирковой по крови и не отрекаюсь от этого. Но ты меня пойми, когда я
вырос и стал задумываться о своей творческой судьбе, то цирк в мои
планы уже не входил.
– Но ты же и на эстраде остался клоуном!
– Ай, дед, это имидж у меня такой. Так веселее жить. На самом деле я
очень требовательный и серьезный режиссер. Профессия у меня такая:
делать актеров, спектакли и номера. Сейчас я убежден в правильности
своего решения. Эстрада с годами набирала авторитет и собирала имена,
а цирк терял и то, и другое.
– Это серьезное обвинение. Что дает тебе право так говорить?
– Понимаю, дед, это сложный и больной разговор, мне не хочется тебя
огорчать, но в цирке многое изменилось. Он уже не похож на тот цирк,
которому служили вы с мамой и братом, все это было много лет назад.
Я давно живу в цирковом доме, не в цирковой общаге, фургоне или
гостинице, а в том смысле, что здесь живут цирковые артисты, даже и
очень знаменитые. И много лет моим соседом по лестничной клетке,
практически дверь в дверь, был ветеран цирка, клоун, один из братьев
известной клоунской династии Ширманов – Роман Григорьевич. Яркий
одессит, друг Леонида Утесова, Роман Ширман был невысокого роста,
полный, практически круглый как шар, очень резкий и активный при таких
габаритах, своеобразный и обаятельный человек.
Однажды ночью, причем не вечером, а конкретно ночью, кто-то стал
ломиться в мою дверь. Стук стоял такой, что я решил: где-то горит. Я
поспешил открыть, на пороге стоял разгневанный дядя Рома.
– Дядя Рома, что случилось?
– Катастрофа! Катастрофа! – И вкатывается ко мне в прихожую…
– Что случилось? – еще больше тревожусь я.
– Это невозможно! Это катастрофа! Катастрофа!!!
– Ну что, что случилось? – Волнуюсь и пытаюсь объехать его в узкой
прихожей и выглянуть на лестничную клетку и, если удастся, заглянуть в
его квартиру. Может, там чего случилось. Но сделать это было не так
просто.
– Катастрофа! Ужас! – голосит он на весь дом.
– Ну что случилось? – заорал я, не на шутку перепуганный…
– В стране… в стране…
– Что в стране?
– В стране нет клоунов!..
Оказывается, он был на премьере программы в старом цирке и это
произвело на него неизгладимое впечатление. Вечер он еще продержался,
а ночью эмоции потребовали выхода. Он почти кричал. Дядя Рома страдал,
и я понимал его. Это был крик души старого клоуна, отдавшего цирку
много лет, участвующего в рождении русского (советского) цирка, его
становлении, расцвете, зените и закате. Этот случай произошел в конце
восьмидесятых. С тех пор мало что изменилось, а если и изменилось, то
только в худшую сторону.
Действительно, кто сейчас может назвать пару имен самых любимых и
известных клоунов? Все, абсолютно все знают Карандаша, Юрия Никулина,
меньше Леонида Енгибарова, а про Ротмана и Маковского, Бермана и
Вяткина вспоминают только цирковые.
Но это славное прошлое цирка. А кто сегодня может назвать хоть одну
фамилию циркового клоуна или цирковую премьеру?
– Так вот ты бы и организовал такой опрос.
– Зачем мне, дед? Я поспрошал своих друзей и их друзей – все только
плечами пожимают.
– Но почему? Цирк всегда любили, в него ходили семьями.
– Сейчас тоже ходят. В основном водят детей. Взрослые предпочитают
эстраду. Ты спрашиваешь, почему? Я могу тебе высказать свою личную
точку зрения. Все начинается с афиши. Как составлена афиша циркового
выступления? Цирк такой-то под руководством такого-то – фамилия. В
программе: дрессированные собачки, клоуны, другие животные и опять раз
15 фамилия того, под чьим руководством существует этот цирк.
В цирковой афише нет имен, известных имен. А ведь зрители хотят идти
не на дрессированных собачек, а на имена. Даже если бы рекламировали
на афише дрессированную собачку по кличке Шарик или еще как-то, и то
это бы привлекло больше зрителей.
А эстрада как-то очень быстро уловила значимость имени в афише. Имя
дает сбор, наполняемость зала, оно вызывает интерес.
На эстраде нет закрытых афиш. Давно забылись афиши:
Сегодня в ДК «Беспахлепкина»
Большой эстрадный концерт
В программе:
старинные русские романсы,
эстрадные миниатюры,
артисты оригинального жанра,
исполнитель эстрадных песен.
Программу ведет конферансье
Начало концерта...
Но начала концерта не будет, такая афиша ведет прямо к его отмене, так
как зритель сегодня на такую афишу не среагирует, даже в глубинке
нашей необъятной Родины.
Такие афиши закончились к восьмидесятым годам прошлого века, если не
раньше.
Афиша на эстраде – это часть обещанного зрелища. В цирке же афиша
безлика и не вызывает нужного интереса. Ну, к примеру:
Сегодня в цирке!
Большая цирковая программа
Воздушные гимнасты п/р А. Пупкина
Турнисты п/р Е. Тютькина
Акробаты на подкидных досках п/р Б Ляпкина
Музыкальные эксцентрики п/р Тяпкина
Фокусники п/р Обманщиковых

АТТРАКЦИОН
«Дрессированные собачки, сивучи, обезьяны, львы,
тигры и медведи, крысы, бегемоты» в одном флаконе (клетке)
п/р заслуженного-презаслуженного. Народного-перенародного...
Весь вечер на манеже клоуны
Боньдер и Швоньдер арт. А. Галкин и О. Палкин

Пропорции шрифтов, которыми набраны названия жанров и фамилии
непосредственно артистов, практически соблюдены. И такие афиши сплошь
и рядом сегодня в начале XXI века.
И еще обычная приписка в конце цирковой афиши, она-то и есть якобы
главный промоушен в сегодняшнем цирке:

ДИРЕКТОР ЦИРКА –
он же
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ,
он же
ПОСТАНОВЩИК ПРОГРАММЫ,
он же
ГЛАВНЫЙ РЕЖИССЕР,
он же
БАЛЕТМЕЙСТЕР,
он же
ХУДОЖНИК,
он же
ИНСПЕКТОР МАНЕЖА,
он же
гл. администратор, не гл. администратор, кассир,
униформист, балетмейстер, заведующий постановочной
частью и просто хороший для кого-то человек...
Всенародный артист, заслуженно не обделенный…
Далее фамилия этого самого человека, которого якобы все знают. Или
должны узнать. Или попробуют только не знать.
Ну хорошо, если его действительно знают. Таких известных фамилий в
цирке сейчас на пальцах одной руки... и то место останется. Ау! Цирк!
Ау!
Ну не моден цирк сегодня. Не актуален и, как следствие, не интересен.
Я уже не говорю, что зарплата у цирковых не идет ни в какое сравнение
с риском, который караулит ежечасно артиста на арене и под куполом.
На эстраде и для жизни риска нет, и нормы нет, и деньги другие.
– Ну, внук, это ты не совсем творческие аргументы выдвигаешь! Давай
попринципиальнее.
– Хорошо. Язык у цирка сегодня не современный, и молодежь к нему не
тянется. Главный зритель нынче – дети. Какие смешные выступали раньше
клоуны, их репризы, остроты были у всех на языке. Прежде клоуны на
манеже были так же интересны и популярны, как сегодня
писатели-сатирики на эстраде.
В сущности клоун тот же сатирик. Образ человека из толпы, такой, как
ты, я, он, как кто-то. Его маска должна жить среди нас, по нашим
законам, нормам, догмам и, если хочешь, понятиям. Только он над этим
иронизирует, шутит, издевается. Но это все наше. И мы легко понимаем
то, над чем посмеивается клоун. И мы готовы его поддержать, если это
талантливо и смешно, остро и актуально. Раньше в руках циркового
режиссера было могучее орудие производства для создания программы или
аттракциона, циркового спектакля, как тогда говорили, современного
звучания – Клоун. Это был Актер на манеже. Через него режиссер нес
свою идею, пронизывающую весь цирковой спектакль как единое целое и
придающую ему то самое, что все называли современным. Какая молодежь
будет стебаться, это по-теперешнему, дед, смеяться над клоуном и
вместе с ним, если он и сам не знает, о чем говорит. А ни о чем!
Да любая дискотека сегодня переплюнет цирк, ведь в ее арсенале самые
модные песни, самое непринужденное общение друг с другом и самый
современный жаргон диск-жокея, с которым ни один клоун не выдержит
состязания.
– ?!
– В мое время говорили: «Цирк – последнее прибежище умного человека».
Гордились.
А в цирке опять собачки, акробаты, наездники и не смешные клоуны.
Хармс смеялся: «Раз, два, три! И все, как прежде» – в самый раз о
нашем цирке.
– И что, сегодня все цирковые живут так неинтересно? Есть же какой-то
выход?
– Есть. Цирковые артисты, в отличие от самого цирка, остались
талантливыми, смелыми и красивыми людьми. Они по-прежнему создают
великолепные номера и аттракционы, о которых никто не знает. Только
узкий круг специалистов. Ими никто не занимается. Машина
государственных цирков, запущенная еще в 1934 году и практически не
претерпевшая изменений за все эти годы, не в состоянии конкурировать с
сегодняшними реалиями времени. Машина цирка, как ВАЗ, который, как
только запустили на русский рынок иномарки, сразу перестал покупаться,
и только искусственные усилия позволяют нашей автопромышленности
кое-как удерживаться на плаву в отличие от эстрады. Так и цирк не
выдерживает никакой конкуренции со стороны смешных жанров, эстрады,
театральной антрепризы и т.д. И это при том, что в Россию практически
не приезжают западные цирки и их гастролеры.
Те из артистов кому удается, создают свои труппы. Они пользуются
современной лексикой, их костюмы выдержаны в современной эстетике,
словом, создают современный образ русского циркового. В основном же
они работают на Западе, там знают их имена и широко используют в
мировых шоу.
Когда они возвращаются, дома их никто не знает. Самое большее, на что
они могут рассчитывать, кроме работы в цирках, – это антураж в
программе какой-нибудь эстрадной примы. Звезда, которая в состоянии
оплатить номер, показанный за ее спиной во время исполнения очередного
хита.
– Но они имеют право на свой номер.
– Нет, дед, не имеют. В афише и эстрадной программе, как правило,
того, кто за спиной звезды, не указывают, и зритель идет на певца,
раскрученного и разрекламированного, а не на его антураж. А цирковой
номер – это только антураж и покупают его по стоимости антуража, по
бросовым ценам.
Предлагаю выйти на улицу и провести еще один социальный опрос. Когда
вы в последний раз были в цирке и назовите пять известных цирковых
фамилий, пять цирковых звезд?!
Называю их и не боюсь ошибиться: Кио, Запашный (причем и та и другая
фамилия в единственном числе и не все сообразят, что и там и там
братья, что это цирковые династии и что каждый из братьев по-своему
прославлял фамилию семьи), естественно, Никулин… Волжанские...Олег
Попов… Филатов... все… Наиболее продвинутые вспомнят… да ничего они не
вспомнят, потому что даже я не назову пять последних российских
призеров Международного конкурса в Монте Карло, не говоря уже о
конкурсах в Будапеште, Париже и Китае.
Потому что эта информация, вероятно, очень закрытая, которая не должна
выходить за пределы узкого круга специалистов цирка и не должна
доходить до широкой зрительской аудитории. На именах этих цирковых
звезд нельзя делать афишу и вообще разглашать их…
Пусть они останутся внутри той структуры, которая их породила и
отправила на конкурсы. А в афише по-прежнему будут писать только
жанры, в которых эти самые звезды выступают.
– Ты меня расстроил.
– Зато лауреатов всех конкурсов эстрады и чествуют, и знают, и помнят.
Юбилеи, бенефисы, даже именины и дни рождения звезд и их детей, жен,
бабушек и дедушек отмечает вся страна аншлагами и поздравлениями
президента.
– Эстрада, как я понимаю, выигрывает потому, что любит своих артистов,
ценит их мастерство и всячески поддерживает интерес к их персоне?
– Правильно, дед. Так и есть.
Эстрада только готовит продукт и уже в момент его зарождения тратит
деньги на его раскрутку. И деньги немалые. Но и отдача существенная.
Знаешь, сегодня на Руси нет человека, который бы не знал модный
шлягер, потому что его, этот самый шлягер, крутят, извини, даже в
платных сортирах. А за ним стоит имя певца, композитора. Выходишь из
сортира и знаешь, на кого идти, на какой концерт… Вот это
популярность! А кто знает уникальный номер воздушных гимнастов в
цирке? Никто.
Цирк остается жесткой государственной структурой дремучих годов, а
эстрада свободно и вольно перетекла в новое качество. Правда, само
слово «эстрада» из лексикона, по-моему, тоже выпало, ну и не жалко,
устаревшее, оно и существует-то только у нас.
– На эстраде артисту живется легче?
– Конечно. Так было всегда. И физическая нагрузка не та, и свобода
выбора есть. Сейчас особенно. На эстраде и репертуар, и имидж, и даже
согласие и участие в концерте – все во власти исполнителя. В цирке
этого нет в принципе. Артист в цирке – материал, я не знаю: кирпич или
цемент для постройки программы.
– Короче, что ты предлагаешь?
– Ну, в первую очередь, я бы предложил отделить цирк от государства.
Артист цирка должен быть творчески самодостаточной личностью,
способной самостоятельно создавать свое актерское «я», он должен быть
свободен в своем искусстве, в творческом и рыночном выборе.
– И ты считаешь, что это невозможно осуществить?
– Невозможно, дед. Актера цирка держит многое. Например, льготная
пенсия! Это ли не причина мириться с тем, что есть! А реквизит,
сделанный за счет государства. Реквизит в цирке для номера – все! Его,
конечно, можно выкупить, но кто же его продаст. Нет, дед, в нынешнем
цирке очень точно и жестоко разработана целая система для подавления
всякой инициативы в обретении свободы.
Теперь ты понял, что я все-таки был прав, когда вовремя и без
кровопролития поменял манеж на сцену?

Чем хороши ночные беседы? Все спят и их никто не слышит. Но ты уверен,
что у тебя был дорогой собеседник и разговор состоялся.

Нагружать все больше нас стали в институте…

Преподавать студентам творческих вузов я начал недавно. Когда меня
спрашивают: «Как ощущаю себя в роли педагога?» – я злюсь, ибо сей
дилетантский вопрос предполагает не менее идиотский ответ. Да никак я
себя не чувствую в этой роли. Я режиссер, а режиссер – это человек,
который знает не только, что надо делать на сцене или манеже, но и как
это делать. Режиссер – профессия сложная, многосоставная и одна из
этих составляющих и есть умение научить исполнителя реализовать
задуманное и выдать результат, который бы удовлетворил постановщика.
Когда появился «Бим-Бом», то одновременно с ним появилась и школа.
Новый коллектив складывался по особым законам. Работать мне предстояло
с материалом, пусть хорошим, но материалом, а не готовым артистом.
Артиста предстояло сделать!
Наш ансамбль появился в 80-е годы, и для жанра, в котором мы жили на
сцене, артистов тогда не готовили. Приходят в кружок только те, кто
приходит, и этот «материал» является костяком любого самодеятельного
коллектива. И они с удовольствием делают то, что от них просишь,
потому что им это нравится… И вот с состоянием «нравится – не
нравится» в самодеятельности приходится считаться. Нас в цирке никто
ничего не спрашивал: делай, что говорят, и все. А в кружке
руководителю надо понравиться, и понравиться очень, иначе дела не
будет и все потихонечку разбредутся… Вторая отличительная черта
самодеятельности: «буду – не буду...» и с этим бороться еще сложней.
С настоящими театральными студентами (в смысле преподавательской
работы) я впрямую столкнулся в 2000 году, когда мне позвонила Жанна
Леонидовна Смелянская, один из самых авторитетных педагогов РАТИ, и
пригласила принять участие в выпуске последнего курса Иоакима
Георгиевича Шароева. Конечно, я согласился. Мне хотелось поработать с
Жанной Леонидовной и я считал своим долгом сделать все, чтобы
осиротевшие студенты нормально могли подготовиться к дипломной работе.
В конце концов, профессор Шароев был и моим педагогом и я никогда не
забываю об этом.
Заниматься со студентами мне понравилось. И когда мой товарищ режиссер
Слава Баринов, когда-то заканчивавший факультет режиссуры у Марка
Соломоновича Местечкина и Владимира Крымко, предложил: «Давай в
Институте культуры организуем курс режиссеров цирка и шоу-программ», я
ответил: «Замечательная идея!»
Первый набор мы провели в 2001 году, второй в 2002-м, ну а третий,
естественно, в 2003-м. Кстати, первыми нашими студентами стали
некоторые артисты из «Бим-Бома» и дети цирка.
Это естественно, когда артисты, достигнувшие определенного успеха,
приходят за теоретическими знаниями в институт. Учеба в любых
проявлениях систематизирует полученные практическим путем знания,
собирает творческий хаос в голове художника в единый файл, способный
выдавать продукт в точно заданных рамках, укладывает эти знания-файлы
в папки, без которых ни один режиссер существовать не может. Мозговые,
профессиональные «файлы» создаются с первых шагов творчества артиста,
режиссера. Это может быть трюк (ход, прием), вокруг которого надо
построить пьесу: литературный сценарий, и режиссер ограничен текстом
автора и местом действия, иногда очень жестко обозначенным автором;
музыкальный материал, песня или танцевальная комбинация. Творческий
замысел должен учитывать место проведения постановки, дату и тему
заказного праздника и, наконец, самое главное на сегодня – финансовые
возможности. И только фантазия и талант режиссера, с большим
количеством «файлов» в голове, способны художественно решить задачу, с
первого взгляда кажущуюся неразрешимой. Ну, например, как
художественно обставить праздник, посвященный 75-летию изобретения
презерватива! В какой момент должны прогреметь фанфары? Как должна
проходить торжественная часть? А где должно прозвучать лирическое
отступление, чтобы не нарушить динамичный и праздничный темп
представления? Какие звезды наиболее соответствуют раскрытию данной
темы? С каким репертуаром? Какие слова поздравления они скажут?
В Германии, в Гамбурге, я присутствовал на празднике, посвященном
«Искусственному члену». Праздник получился очень веселый, но меня как
человека тогда еще советской страны жутко шокировало, что каждый
второй и вторая натягивали на себя интимный предмет, изготовленный
искусственным образом и в любом исполнении (от сувенирного до выпечки
и мороженого) на самые разные места и не в одном экземпляре
(большинство поверх одежды и это успокаивало). Многие артисты на сцене
также были облачены в «ЭТО», что являлось неотъемлемой частью их
сценического костюма. О чем они пели, не знаю. Но видел своими
глазами, как они обыгрывали эту ситуацию на все лады, что приводило в
неописуемый восторг зрителя. Попривыкнув и оторвавшись от
сопровождающего стукача, я тоже принял самое непосредственное участие
в празднике…
Ну, так я о режиссуре. Праздник был выстроен таким образом, чтобы ни у
кого не возникло чувства неудобства или неловкости. Ваш покорный слуга
не в счет. Все было сделано с большим юмором и иронией и так
деликатно, что даже те, кто пользуется этим предметом по медицинскому
назначению, не чувствовали никакого дискомфорта.
Поэтому будущий режиссер должен быть готов к любым выкрутасам
заказчика, к любым темам, которые может подкинуть творческая жизнь.
Нужна соответствующая финансовая подготовка, чтобы почти сразу,
«навскидку», прикинуть смету предстоящего мероприятия.
Это я говорю о режиссерах, избравших своей деятельностью «массовые
преступления», как говаривал Иоаким Георгиевич.
Режиссеры, специализирующиеся на номерах, больше зависят от своего
творческого «я». Они могут себе позволить делать то, что хочется.
Работать с тем материалом, который нравится и подходит под
определенную концепцию режиссера. Больше времени уделять актеру,
полнее раскрывать его грани. Быть более тщательным в подборе
музыкального материала, костюма, грима. Словом, все, что сопряжено с
поиском и раскрытием образа. Язык трюка, его лексика, помноженная на
жанр, – вот палитра художника. Я ни в коей мере не хочу умалить
достоинства режиссера, работающего в жанре «крупных полотен». И здесь
можно и нужно добиваться максимума и находить актуальные темы, которые
интересны, и доводить работу с ними до высот искусства. Но, к
сожалению, в основном, эти мастера всегда стеснены временными,
финансовыми и исполнительскими рамками.
Да и плод своего труда они чаще всего могут увидеть только один раз на
премьере. Мне ближе второе. «Его величество номер» делается надолго.
Для многих артистов – на всю жизнь. Его можно доводить и шлифовать до
совершенства.
Все это надо растолковать и объяснить студентам, будущим режиссерам, и
постараться сделать это так, как когда-то большие мастера этого жанра,
у которых мне посчастливилось учиться и работать: Иоаким Георгиевич
Шароев, Эдуард Михайлович Смольный, Валерий Семенович Жак, Андрей
Сергеевич Каштелян, Виктор Анатольевич Бойко…
«Как педагога и режиссера Валерий Левушкин всегда привлекал меня своей
буйной фантазией, особым видением мира и происходящего в нем и,
конечно же, нестандартностью сценической реализации задуманного и
сочиненного, – говорит заслуженный деятель искусств РФ Валерий Жак, –
Левушкин, как никто в нашем жанре, владеет искусством трюка и щедро
использует этот прием не только в клоунаде, но и в постановке
комических и эксцентрических номеров на эстраде.
Мы встречаемся с ним в работе над новогодними представлениями, где я
являюсь режиссером-постановщиком, а он – режиссером всех трюковых
номеров. И еще… не могу не сказать об одном удивительном даре этого
художника. Он режиссер, музыкант, клоун, но еще и тонкий лирик.
Номера, поставленные им, это не только «хохот до упаду» – действия
персонажей его зрелища вызывают какую-то тихую грусть и рождают
неожиданные мысли. Он, лихо владеющий искусством буффонады и фарса,
часто предпочитает сплав комического с лирическим. И это дает
удивительные результаты! Сейчас Валера увлекается педагогической
деятельностью, и мы часто встречаемся в Московском институте культуры,
где оба преподаем. Студенты его любят. Он им интересен и как мастер,
много знающий, много умеющий, много сделавший в искусстве, и как
человек добрый, отзывчивый и ни на кого не похожий, способный
превратить любое занятие в чудо-действие, где студенты чувствуют себя
главными героями».
Я практически ежедневно работаю с актерами, которые для меня те же
ученики. Вся разница в том, что студент хочет хоть чему-то научиться,
особенно на платных отделениях, а новоявленные актеры иногда только
делают вид, что учатся. Сегодня зачастую артистом стать проще, чем
сварить кашу из пакетика, да и стать звездой можно, не прикладывая
даже намека на труд… Трудиться приходится тогда, когда нужно
удержаться на звездном небосклоне. А чтобы взлететь, надо, ну, в
общем, ясно, что надо…
Великая Зыкина, покорив весь мир, стала студенткой института имени
Гнесиных! Она уже обладала волшебным голосом и сумасшедшей
известностью, но ей еще нужны были знания, и она их получала. Это ли
не пример. Сейчас артисты несколько по-иному относятся к своему делу,
чем пару десятилетий назад. Я имею в виду свой жанр.
Мне часто приходится иметь дело с молодыми исполнителями. Обычно
артист, который приходит на просмотр, считает, что в своей области он
уже мастер. И когда я прошу его показать, что он умеет, чему научился,
он мне в ответ задает вопрос: «А сколько вы платите за выступление?»
Когда я услышал такое заявление впервые, то потерял дар речи, а потом
долго и много объяснял, что для начала надо показаться, просмотреться,
выдать все, что ты умеешь, а потом, когда решат, что ты подходишь,
тогда можно и об оплате побеседовать. Но последнее время на такой
вопрос я отвечаю просто: «Тысячу». Оппонент, в зависимости от степени
наглости, начинает узнавать в какой валюте. Тут я без стеснения
выбираю любую твердую валюту, какая существует в мире… Артист,
прошедший хоть какую-то школу и школу жизни, сразу чувствует подвох и
ведет себя осторожно, понимая, что за «штуку» в твердой валюте нужно
уметь и показать нечто такое, что ой-ой-ой… И то не факт, что это
стоит того. А артист, который только думает, что он артист,
раскрывается во всю широту своей «творческой палитры»: от эротического
обтирания об стенку, так как шестов, как в стриптиз-баре, у нас нет,
до резких подергиваний, брыканий и мотаний головой, «это шоу у них
танцем зовется» и пением, таким, что все кошки исчезают и их можно
найти только на соседней улице. Делается это так самозабвенно и так
отчаянно, что невольно приходит мысль: эту бы энергию да в мирных
целях.
Я все снимаю на видео и потом приглашаю посмотреть.
– Ты думаешь, это стоит тысячу долларов?
Обычно все относятся с пониманием к увиденному на экране. Но некоторые
могут про себя подумать: тысяча не тысяча, а вот половина могла бы и
быть… Ну, эти сразу отправляются на улицу искать эту самую половину
или полную сумму, как получится.
Как тут не вспомнить известного поэта Леонида Дербенева, который
как-то сказал: «Я беру артиста и ввожу его в 25-этажное здание.
Знаешь, говорю я ему, на самом верхнем этаже тебя ждут слава и успех.
Давай, поднимайся! В большинстве случаев сил у этого артиста хватает
только добраться до 3–4 этажа. Зачем карабкаться выше? Я уже все
получил и к тому же устал… Нет, мне дальше не надо».
Справедливости ради скажу: бывает, по ходу отбора появляются ребята
очень талантливые, способные, хотя мало что умеющие, но главное,
горящие желанием чему-то научиться. Тем более что и рабочие сцены, и
костюмеры у меня становились артистами. Вот с такими бы очень хотелось
поработать. Не их беда, что они родились и жили в далеких от столичной
цивилизации местах, закончив, в лучшем случае, пару курсов
культпросветучилища, и не могли поднять свой творческий уровень до
профессионального, научиться чему-то, подготовить себе какую-то
минимальную актерско-исполнительскую базу, а потом приезжать и
завоевывать столицу. Но жить-то всем хочется…
Сейчас многие молодые артисты бегают по кастингам в жутком состоянии
надежды, а вдруг пригласят в «многотиражку»… А вдруг – «фабрика
звезд». А вдруг… Вдруг… Но вдруг ничего не бывает.

ГЛАВА №16 «Анна Каренина»

Земное счастье запоздалое
На тройке бешеной своей.
Александр Блок

С Анной Карениной меня, конечно, ничего не связывает. Я не был
приятелем Вронского и даже не вел тот паровоз, который переехал эту
прекрасную, гордую и непорочную во всех отношениях, по сегодняшним
понятиям, женщину.
Но тем не менее с этим именем связаны многие переезды в моей жизни.
Опять же не в смысле кого-то переехать, а в том, что я куда-то
переезжал. И что удивительно, не на поезде и не на машине, а на
пароходе. На самом настоящем пароходе, пароме под названием «Анна
Каренина». Много раз я пересекал Балтийское море на этом судне и в
некотором роде сроднился с ним. И очень жалею, что его переименовали.
Или продали?
С этим пароходом у меня связано несколько смешных случаев. Не могу не
рассказать об одном из них. В тот год на рождественские праздники мы
работали в Цюрихе в известном цирке «Конелли», который располагался в
центре города на берегу красивейшего озера. Работа в «Гала», как
называют западные артисты большие программы, у нас была не бей
лежачего – всего несколько номеров. А в отличие от сольной программы –
это просто месячный отдых на Рождество. Поэтому приехали, а точнее,
прилетели мы в Цюрих как белые люди – налегке, без реквизита. Но
вскоре один молодой артист «заныл», что ему уже 20 лет, а у него нет
машины. Этими разговорами он практически испортил наш отдых на корню.
Все бросились, вероятно, от скуки, помогать ему в поисках машины, а
заодно и сами не смогли устоять. В итоге ко дню отъезда автопарк
коллектива был обновлен, хотя никто не планировал это перед приездом,
и самолет улетал без нас.
Серега, Сергей Илюхин, так звали нашего молодого бойца, внешне
скромного, молчаливого и застенчивого парня, но, как говорят, себе на
уме, участия в подборе машины не принимал, только тыкал пальчиком,
какая машина ему нравится, и все бросались ее осматривать, опробовать
и обкатывать. В ходе этой свистопляски каждый из артистов купил себе
авто. Последним был Серега. Приобрел он спортивный «Форд-Мустанг»
объемом в 3.6 кубиков (те, кто ездит на машинах, понимают, что это за
«зверь»). И когда купил, оформил документы, и ему пригнали машину к
гостинице, то выяснилось, что прав у него нет и водить он практически
не умеет. А все артисты заняты на своих машинах и каждый будет
перегонять сам, и я в том числе. Себе я купил огромный джип «Нисан».
Тот самый, который стал позже «жертвой» моего же автобуса в Польше.
А времени до отъезда оставалось мало. Бросились выяснять возможность
отправки машины контейнером, но оказалось, что перевозка стоит слишком
дорого. Да и ждать ее пришлось бы Сереге три месяца. И тогда решили,
что он как-нибудь доплетется на машине до Киля, а оттуда на пароме
доберется до Петербурга, там его встретят. Понимая, что до Киля 1000 с
лишним километров, и сам он не доедет, мы уговорили переводчика
проехаться с Серегой хотя бы до Гамбурга и улететь оттуда, но еще
оставалась задачка – от Гамбурга доехать до Киля.
И я решил ее. Буду сопровождать его до Киля. Две машины надежнее.
Потом вместе поплывем на пароме. На всякий случай в последние дни мы
стали репетировать с ним вождение. Практически безнадежно. А когда он
поехал сам, ничего никому не сказав, и у него в туннеле закончился
бензин, полицейские примчались сразу же. Канистр на Западе нет,
заливать их не разрешают, да еще и водительских прав у Сереги не
оказалось. А потому с него потребовали штраф и все, что полагается в
этом случае.
Я не буду подробно останавливаться на том, как доехали до Киля, как на
границе Швейцарии и Германии мы из-за своей жадности чуть не лишились
всего честно нажитого непосильным трудом. Шенгена тогда еще не было. А
на границе захотелось проштамповать чеки-FREE, чтобы когда-нибудь
вернуть какие-то деньги за наши покупки. Стояла ночь, и мы не сразу
нашли границу, точнее, ее разделительную полосу. Маленький городок.
Приграничный. Часть города – Щвейцария, часть – Германия. Точно как в
старом фильме с участием великих комиков Тото и Фернанделя, где
граница проходила по середине трактира такого же маленького городишки
в горах между Италией и Францией.
Ну, и заехали мы в Германию метров на десять, вышли из машин и пошли в
Швейцарию. Швейцарский пограничник, к нашему удивлению, оказался на
посту, но спал. Мы его разбудили, и это ему не понравилось. Он сразу
дал понять, что контрабандистам и шпионам дорога закрыта.
«Где документы на машины?» – «Вот они».
– Все неправильно заполнено, и штамповать ничего не буду. Покажите
визу.
Визы швейцарские у нас были.
«Где купили машины?» – Смотрит.
– Завтра утром будем делать запрос и сверять данные. А где сами
машины? – Вот стоят… – Испуганно пробормотали мы, поняв что сможем
сильно зависнуть.
– А это уже Германия. Машины пересекли границу. Алес!!! А германских
виз у вас нет. Разбирайтесь с Гансом сами, – говорит нам блюститель
порядка, машет в сторону соседской будки и отдает наши документы.
Ганса мы искать не стали. На всякий случай. А вот фраза «нет
германской визы» стала ключевой и ей-то и посвящена глава.
Я не буду рассказывать как на перевале между Нюрнбергом и Штутгартом,
попали в страшный гололед. Машины начало водить. В чем дело? Мы даже
остановились на автобане на заправке посмотреть, что с колесами, и это
нас спасло, потому что выйти из машины и не упасть было невозможно.
Так, передвигаясь на четвереньках, до здания заправки все и
добирались. А те, кто остался на трассе, летали, как хоккеисты по льду
с применением силовых приемов. Фуры разворачивало, в них врезались
другие машины, в общую кучу въезжали полицейские, которые спешили им
на помощь. И после этого кто мог, передвигаясь на четвереньках,
спешили в зал заправки, из окон которой все и любовались происходящим
на трассе.
А в Москве, в программе «Время», наверное, передавали репортаж о
плохих погодных условиях на юге Германии и крупных авариях на дорогах.
Я не буду рассказывать, как мы доверили руль Сереге, натаскивая его на
самостоятельную езду, памятуя о том, что отрезок от Гамбурга до Киля
ему придется проделать одному в машине, строго следуя за мной. Сначала
он сидел рядом с переводчиком, который вел машину, затем они
поменялись, Серега за рулем, переводчик рядом. И наконец, мы оставили
Серегу одного в машине.
Смеркалось. Мы с переводчиком в моей машине включили габариты и
ближний свет. Смотрим в зеркальце. «Мустанг» едет с выключенными
фарами. Переводчик в заднее окно показывает ему: «Включи свет».
Серега, которого из-за руля практически не видно, вопрошающе
выпучивает глаза, да так, что даже я увидел их через зеркальце
бокового вида. Переводчик, тыча пальцами в свои глаза
(профессиональный жест для автолюбителей, его все понимают), кричит на
весь джип: «Включи фары, козел!» Продолжение его фразы не привожу.
Наконец-то Серега что-то понимает и начинает искать на панели
приборов, где включается свет, наклоняя голову, чтобы разобраться в
темноте своей машины. Естественно, наклоняясь вправо, он и машину туда
уводит, наклоняется влево – и автомобиль за ним. Мы в ужасе. Автобан.
Останавливаться нельзя! Машины пролетают со свистом, а Серега
практически бросил рулить и занялся поиском кнопки включения света. Он
долго ездил, виляя по всем рядам, и все-таки включил габариты. Мы
облегченно вздохнули. Но нам надо было добиться от него включения
ближнего света. После долгих препирательств и пантомимических
объяснений с переводчиком в заднее стекло Серега нажал нужный рычажок
и на радости пропустил поворот в развязке дорог, в который мы нырнули,
и поехал себе прямо на Ганновер, а мы на Гамбург. Вот, собственно, и
все…
Тот, кто ездил по Европе, понимает, что просто так на автобанах не
развернуться. К счастью, Серега сообразил, что надо остановиться на
ближайшей заправке. Там мы его и нашли, проделав крюк километров в
семьдесят.
Подобное повторялось еще пару раз даже на самом коротком отрезке
дороги – от Гамбурга до Киля.
Наконец мы в Киле. Красавец-паром с жутким названием «Анна Каренина»
стоит у причала и готовится принять на борт огромное количество машин.
Штук эдак семьдесят. Легковые, фуры, автобусы – все выстроились в
очередь, заполнив огромный причал.
Январь, погода дрянь, идет снег с дождем. Пограничники. Человек восемь
кутаются в шинели и, как всякие служивые, проклинают свою работу,
погоду и эпоху, когда родились. Мы попали в середину очереди и
расположились точно по центру причала. Безмятежность Сергея меня
напрягала, но я все сваливал на его молодость. Наконец началась
погрузка. Я стоял в очереди первый и, естественно, весь удар обрушился
на меня.
– Ваш аусвайс, – произнес пограничник. Я протягиваю паспорт.
– Гут-гут, – бубнит он.
– А варум найн дойч виза?.. – Встрепенулся он.
Я объясняю, что еду из Швейцарии и вот гружусь на паром. Но он уже
ничего слушать не хотел и отчаянно звал на помощь. Помощь пришла в
количестве шести человек. Они все заглядывали в паспорт и говорили:
«Нихт гут! Нихт гут! Дойч визи нихт!». Отогнали меня в сторону,
заставили выйти из машины. Осмотрели ее внутри и со всех сторон. Я
понял, что мне капут. И вот все семь пограничников сопровождают меня в
участок. Я оборачиваюсь. На посту остается один, младший по званию. Он
с тоской поглядывает вслед уходящим в теплый участок товарищам, да еще
и с трофеем (это со мной, значит), и начинает быстренько, с меньшим
усердием пропускать машины. Я подумал: «Серега проскочит...»
В участке было все как обычно. Для меня это был не первый участок и,
как жизнь показала, не последний. Пограничники скинули свои мокрые
плащи, разлили кофе, затянулись сигаретами и почему-то не очень
спешили меня пытать. Как я потом понял, они убивали время боевого
дежурства, растягивали час до отплытия корабля, чтобы выйти на пост в
последний момент. Система общения со службами Европы у меня была
отработана. Я широко улыбаюсь, используя все свое обаяние, начинаю
применять смешные пантомимические приемы в общении на своем
«прекрасном», но очень ломаном немецком языке. Зная десять слов
по-немецки, я их безостановочно тарабанил и начинал, якобы от
волнения, что-то ронять, случайно садиться мимо стула и все такое
прочее, прощупывая пограничников, на чем же они расколятся. Через пару
минут я уже вместе с ними пил кофе, курил сигарету. Выяснил, что
кое-кто из них говорит по-русски примерно как я по-немецки. Короче,
сближение пограничников и нарушителя состоялось. А после вопроса «кем
я работаю» и ответа «клоуном в цирке» дальше просто состоялся
шоу-допрос. Каждый мой ответ вызывал хохот и возглас: «Гут! Гут!».
Однако немцы не были бы немцами, если бы за всей этой внешней
расслабленностью они не делали того, что им положено по протоколу, со
всей своей традиционной педантичностью. Они согласились с моей
теорией, что я транзитник и в Германии проездом. Но транзит через
Германию позволителен только в течение трех суток, а у меня нет
отметки, какого числа я пересек германскую границу.
В этот момент я очень пожалел, что мы не нашли того самого Ганса, о
котором нам говорил швейцарский пограничник. Единственное, что меня
радовало, это то, что Серега, стоящий за мной в очереди, не был
приведен в участок ни через две минуты, ни через пять, ни через
десять. Значит, проскочил на пароход, и теперь я отвечаю только за
себя.
Пограничники требовали доказательства момента, когда я пересек границу
Германии, чтобы удостовериться, что пробыл я в ней не более трех
суток. Они достали карту и потребовали, чтобы я точно воссоздал
маршрут, по которому следовал, и наизусть, по порядку произнес крупные
и особенно мелкие города, которые проезжал. Сделать все это для меня
составило пару пустяков.
А когда я достал буклет цирка «Конелли» и показал фотографию, сроки
гастролей шоу, которые закончились в Швейцарии всего четыре дня назад,
в этот момент я стал их любимым нарушителем. Во-первых, они по
протоколу продемонстрируют начальству свою бдительность: ни в дождь,
ни в слякоть мимо них нарушитель не пройдет. Во-вторых, я избавил их
от стояния на причале в эти самые дождь и снег. В-третьих, я оказался
замечательным нарушителем и поднял им настроение. В-четвертых, я
все-таки заплатил триста марок штрафа за отсутствие транзитной визы,
чем пополнил государственную казну. Отлично, что Серега проскочил, –
шестьсот марок мы бы не потянули.
Прощались мы тепло, практически расцеловались. И вот опять все семь
человек повели меня на причал к машине. Когда мы подошли к причалу,
мои редкие волосы встали дыбом. Посередине огромного уже пустого
причала стояла одинокая машина Сереги и он рядом с ней. На фоне
огромного корабля эта машина казалась мальком из домашнего аквариума.
Одинокий пограничник с удивлением на нее поглядывал, не понимая, что
это она к нему не подъезжает и не пытается загрузиться?
До отплытия оставалось минут десять. Я представил себе, как забирают
Серегу, как составляют протокол, как уплывает паром и что нам придется
сидеть здесь еще три дня, ждать возвращения парома и точно нарушить
все законы.
Садясь в свою машину, я ничего не придумал лучше, чем использовать
старый советский прием: «А вот та машина, – тыча пальцем в сторону
Сереги, – со мной». «Гут! Гут!» – загалдели пограничники и моментально
загнали нас на паром, даже не проверив у Сереги документы. Все дни,
плывя на пароме, я размышлял: или Серега такой «перушник», или я на
них произвел неизгладимое впечатление, такое, что у них, у восьми
человек, даже не закралось сомнение в том, что если я был без визы, то
тот, кто «со мной», естественно, тоже.

ГЛАВА №16 «Анна Каренина»

Земное счастье запоздалое
На тройке бешеной своей.
Александр Блок

С Анной Карениной меня, конечно, ничего не связывает. Я не был
приятелем Вронского и даже не вел тот паровоз, который переехал эту
прекрасную, гордую и непорочную во всех отношениях, по сегодняшним
понятиям, женщину.
Но тем не менее с этим именем связаны многие переезды в моей жизни.
Опять же не в смысле кого-то переехать, а в том, что я куда-то
переезжал. И что удивительно, не на поезде и не на машине, а на
пароходе. На самом настоящем пароходе, пароме под названием «Анна
Каренина». Много раз я пересекал Балтийское море на этом судне и в
некотором роде сроднился с ним. И очень жалею, что его переименовали.
Или продали?
С этим пароходом у меня связано несколько смешных случаев. Не могу не
рассказать об одном из них. В тот год на рождественские праздники мы
работали в Цюрихе в известном цирке «Конелли», который располагался в
центре города на берегу красивейшего озера. Работа в «Гала», как
называют западные артисты большие программы, у нас была не бей
лежачего – всего несколько номеров. А в отличие от сольной программы –
это просто месячный отдых на Рождество. Поэтому приехали, а точнее,
прилетели мы в Цюрих как белые люди – налегке, без реквизита. Но
вскоре один молодой артист «заныл», что ему уже 20 лет, а у него нет
машины. Этими разговорами он практически испортил наш отдых на корню.
Все бросились, вероятно, от скуки, помогать ему в поисках машины, а
заодно и сами не смогли устоять. В итоге ко дню отъезда автопарк
коллектива был обновлен, хотя никто не планировал это перед приездом,
и самолет улетал без нас.
Серега, Сергей Илюхин, так звали нашего молодого бойца, внешне
скромного, молчаливого и застенчивого парня, но, как говорят, себе на
уме, участия в подборе машины не принимал, только тыкал пальчиком,
какая машина ему нравится, и все бросались ее осматривать, опробовать
и обкатывать. В ходе этой свистопляски каждый из артистов купил себе
авто. Последним был Серега. Приобрел он спортивный «Форд-Мустанг»
объемом в 3.6 кубиков (те, кто ездит на машинах, понимают, что это за
«зверь»). И когда купил, оформил документы, и ему пригнали машину к
гостинице, то выяснилось, что прав у него нет и водить он практически
не умеет. А все артисты заняты на своих машинах и каждый будет
перегонять сам, и я в том числе. Себе я купил огромный джип «Нисан».
Тот самый, который стал позже «жертвой» моего же автобуса в Польше.
А времени до отъезда оставалось мало. Бросились выяснять возможность
отправки машины контейнером, но оказалось, что перевозка стоит слишком
дорого. Да и ждать ее пришлось бы Сереге три месяца. И тогда решили,
что он как-нибудь доплетется на машине до Киля, а оттуда на пароме
доберется до Петербурга, там его встретят. Понимая, что до Киля 1000 с
лишним километров, и сам он не доедет, мы уговорили переводчика
проехаться с Серегой хотя бы до Гамбурга и улететь оттуда, но еще
оставалась задачка – от Гамбурга доехать до Киля.
И я решил ее. Буду сопровождать его до Киля. Две машины надежнее.
Потом вместе поплывем на пароме. На всякий случай в последние дни мы
стали репетировать с ним вождение. Практически безнадежно. А когда он
поехал сам, ничего никому не сказав, и у него в туннеле закончился
бензин, полицейские примчались сразу же. Канистр на Западе нет,
заливать их не разрешают, да еще и водительских прав у Сереги не
оказалось. А потому с него потребовали штраф и все, что полагается в
этом случае.
Я не буду подробно останавливаться на том, как доехали до Киля, как на
границе Швейцарии и Германии мы из-за своей жадности чуть не лишились
всего честно нажитого непосильным трудом. Шенгена тогда еще не было. А
на границе захотелось проштамповать чеки-FREE, чтобы когда-нибудь
вернуть какие-то деньги за наши покупки. Стояла ночь, и мы не сразу
нашли границу, точнее, ее разделительную полосу. Маленький городок.
Приграничный. Часть города – Щвейцария, часть – Германия. Точно как в
старом фильме с участием великих комиков Тото и Фернанделя, где
граница проходила по середине трактира такого же маленького городишки
в горах между Италией и Францией.
Ну, и заехали мы в Германию метров на десять, вышли из машин и пошли в
Швейцарию. Швейцарский пограничник, к нашему удивлению, оказался на
посту, но спал. Мы его разбудили, и это ему не понравилось. Он сразу
дал понять, что контрабандистам и шпионам дорога закрыта.
«Где документы на машины?» – «Вот они».
– Все неправильно заполнено, и штамповать ничего не буду. Покажите
визу.
Визы швейцарские у нас были.
«Где купили машины?» – Смотрит.
– Завтра утром будем делать запрос и сверять данные. А где сами
машины? – Вот стоят… – Испуганно пробормотали мы, поняв что сможем
сильно зависнуть.
– А это уже Германия. Машины пересекли границу. Алес!!! А германских
виз у вас нет. Разбирайтесь с Гансом сами, – говорит нам блюститель
порядка, машет в сторону соседской будки и отдает наши документы.
Ганса мы искать не стали. На всякий случай. А вот фраза «нет
германской визы» стала ключевой и ей-то и посвящена глава.
Я не буду рассказывать как на перевале между Нюрнбергом и Штутгартом,
попали в страшный гололед. Машины начало водить. В чем дело? Мы даже
остановились на автобане на заправке посмотреть, что с колесами, и это
нас спасло, потому что выйти из машины и не упасть было невозможно.
Так, передвигаясь на четвереньках, до здания заправки все и
добирались. А те, кто остался на трассе, летали, как хоккеисты по льду
с применением силовых приемов. Фуры разворачивало, в них врезались
другие машины, в общую кучу въезжали полицейские, которые спешили им
на помощь. И после этого кто мог, передвигаясь на четвереньках,
спешили в зал заправки, из окон которой все и любовались происходящим
на трассе.
А в Москве, в программе «Время», наверное, передавали репортаж о
плохих погодных условиях на юге Германии и крупных авариях на дорогах.
Я не буду рассказывать, как мы доверили руль Сереге, натаскивая его на
самостоятельную езду, памятуя о том, что отрезок от Гамбурга до Киля
ему придется проделать одному в машине, строго следуя за мной. Сначала
он сидел рядом с переводчиком, который вел машину, затем они
поменялись, Серега за рулем, переводчик рядом. И наконец, мы оставили
Серегу одного в машине.
Смеркалось. Мы с переводчиком в моей машине включили габариты и
ближний свет. Смотрим в зеркальце. «Мустанг» едет с выключенными
фарами. Переводчик в заднее окно показывает ему: «Включи свет».
Серега, которого из-за руля практически не видно, вопрошающе
выпучивает глаза, да так, что даже я увидел их через зеркальце
бокового вида. Переводчик, тыча пальцами в свои глаза
(профессиональный жест для автолюбителей, его все понимают), кричит на
весь джип: «Включи фары, козел!» Продолжение его фразы не привожу.
Наконец-то Серега что-то понимает и начинает искать на панели
приборов, где включается свет, наклоняя голову, чтобы разобраться в
темноте своей машины. Естественно, наклоняясь вправо, он и машину туда
уводит, наклоняется влево – и автомобиль за ним. Мы в ужасе. Автобан.
Останавливаться нельзя! Машины пролетают со свистом, а Серега
практически бросил рулить и занялся поиском кнопки включения света. Он
долго ездил, виляя по всем рядам, и все-таки включил габариты. Мы
облегченно вздохнули. Но нам надо было добиться от него включения
ближнего света. После долгих препирательств и пантомимических
объяснений с переводчиком в заднее стекло Серега нажал нужный рычажок
и на радости пропустил поворот в развязке дорог, в который мы нырнули,
и поехал себе прямо на Ганновер, а мы на Гамбург. Вот, собственно, и
все…
Тот, кто ездил по Европе, понимает, что просто так на автобанах не
развернуться. К счастью, Серега сообразил, что надо остановиться на
ближайшей заправке. Там мы его и нашли, проделав крюк километров в
семьдесят.
Подобное повторялось еще пару раз даже на самом коротком отрезке
дороги – от Гамбурга до Киля.
Наконец мы в Киле. Красавец-паром с жутким названием «Анна Каренина»
стоит у причала и готовится принять на борт огромное количество машин.
Штук эдак семьдесят. Легковые, фуры, автобусы – все выстроились в
очередь, заполнив огромный причал.
Январь, погода дрянь, идет снег с дождем. Пограничники. Человек восемь
кутаются в шинели и, как всякие служивые, проклинают свою работу,
погоду и эпоху, когда родились. Мы попали в середину очереди и
расположились точно по центру причала. Безмятежность Сергея меня
напрягала, но я все сваливал на его молодость. Наконец началась
погрузка. Я стоял в очереди первый и, естественно, весь удар обрушился
на меня.
– Ваш аусвайс, – произнес пограничник. Я протягиваю паспорт.
– Гут-гут, – бубнит он.
– А варум найн дойч виза?.. – Встрепенулся он.
Я объясняю, что еду из Швейцарии и вот гружусь на паром. Но он уже
ничего слушать не хотел и отчаянно звал на помощь. Помощь пришла в
количестве шести человек. Они все заглядывали в паспорт и говорили:
«Нихт гут! Нихт гут! Дойч визи нихт!». Отогнали меня в сторону,
заставили выйти из машины. Осмотрели ее внутри и со всех сторон. Я
понял, что мне капут. И вот все семь пограничников сопровождают меня в
участок. Я оборачиваюсь. На посту остается один, младший по званию. Он
с тоской поглядывает вслед уходящим в теплый участок товарищам, да еще
и с трофеем (это со мной, значит), и начинает быстренько, с меньшим
усердием пропускать машины. Я подумал: «Серега проскочит...»
В участке было все как обычно. Для меня это был не первый участок и,
как жизнь показала, не последний. Пограничники скинули свои мокрые
плащи, разлили кофе, затянулись сигаретами и почему-то не очень
спешили меня пытать. Как я потом понял, они убивали время боевого
дежурства, растягивали час до отплытия корабля, чтобы выйти на пост в
последний момент. Система общения со службами Европы у меня была
отработана. Я широко улыбаюсь, используя все свое обаяние, начинаю
применять смешные пантомимические приемы в общении на своем
«прекрасном», но очень ломаном немецком языке. Зная десять слов
по-немецки, я их безостановочно тарабанил и начинал, якобы от
волнения, что-то ронять, случайно садиться мимо стула и все такое
прочее, прощупывая пограничников, на чем же они расколятся. Через пару
минут я уже вместе с ними пил кофе, курил сигарету. Выяснил, что
кое-кто из них говорит по-русски примерно как я по-немецки. Короче,
сближение пограничников и нарушителя состоялось. А после вопроса «кем
я работаю» и ответа «клоуном в цирке» дальше просто состоялся
шоу-допрос. Каждый мой ответ вызывал хохот и возглас: «Гут! Гут!».
Однако немцы не были бы немцами, если бы за всей этой внешней
расслабленностью они не делали того, что им положено по протоколу, со
всей своей традиционной педантичностью. Они согласились с моей
теорией, что я транзитник и в Германии проездом. Но транзит через
Германию позволителен только в течение трех суток, а у меня нет
отметки, какого числа я пересек германскую границу.
В этот момент я очень пожалел, что мы не нашли того самого Ганса, о
котором нам говорил швейцарский пограничник. Единственное, что меня
радовало, это то, что Серега, стоящий за мной в очереди, не был
приведен в участок ни через две минуты, ни через пять, ни через
десять. Значит, проскочил на пароход, и теперь я отвечаю только за
себя.
Пограничники требовали доказательства момента, когда я пересек границу
Германии, чтобы удостовериться, что пробыл я в ней не более трех
суток. Они достали карту и потребовали, чтобы я точно воссоздал
маршрут, по которому следовал, и наизусть, по порядку произнес крупные
и особенно мелкие города, которые проезжал. Сделать все это для меня
составило пару пустяков.
А когда я достал буклет цирка «Конелли» и показал фотографию, сроки
гастролей шоу, которые закончились в Швейцарии всего четыре дня назад,
в этот момент я стал их любимым нарушителем. Во-первых, они по
протоколу продемонстрируют начальству свою бдительность: ни в дождь,
ни в слякоть мимо них нарушитель не пройдет. Во-вторых, я избавил их
от стояния на причале в эти самые дождь и снег. В-третьих, я оказался
замечательным нарушителем и поднял им настроение. В-четвертых, я
все-таки заплатил триста марок штрафа за отсутствие транзитной визы,
чем пополнил государственную казну. Отлично, что Серега проскочил, –
шестьсот марок мы бы не потянули.
Прощались мы тепло, практически расцеловались. И вот опять все семь
человек повели меня на причал к машине. Когда мы подошли к причалу,
мои редкие волосы встали дыбом. Посередине огромного уже пустого
причала стояла одинокая машина Сереги и он рядом с ней. На фоне
огромного корабля эта машина казалась мальком из домашнего аквариума.
Одинокий пограничник с удивлением на нее поглядывал, не понимая, что
это она к нему не подъезжает и не пытается загрузиться?
До отплытия оставалось минут десять. Я представил себе, как забирают
Серегу, как составляют протокол, как уплывает паром и что нам придется
сидеть здесь еще три дня, ждать возвращения парома и точно нарушить
все законы.
Садясь в свою машину, я ничего не придумал лучше, чем использовать
старый советский прием: «А вот та машина, – тыча пальцем в сторону
Сереги, – со мной». «Гут! Гут!» – загалдели пограничники и моментально
загнали нас на паром, даже не проверив у Сереги документы. Все дни,
плывя на пароме, я размышлял: или Серега такой «перушник», или я на
них произвел неизгладимое впечатление, такое, что у них, у восьми
человек, даже не закралось сомнение в том, что если я был без визы, то
тот, кто «со мной», естественно, тоже.

ГЛАВА №17 Мы попали. Мы попали. Мы опять попали...

В какой-то период времени, а было это в середине 90-х,меня часто
приглашали на разные тусовки в качестве «свадебного генерала» и
предлагали всякие «праздничные захоронения», легенды для потомков,
типа «руки в грязь», «ноги в цемент», «лицом об асфальт» и т.д.,
словом, что-то наподобие нашей «Площади звезд» у Концертного зала
«Россия». Если твоего «праздничного захоронения» не происходило, то
вроде ты как и не звезда. Очереди выстраивались, скандалы разгорались,
чтобы по твоей «роже лица», отпечатанной в асфальте, мог потоптаться
простой люд…
Сейчас, как мне кажется, эта страсть поутихла, а мне удалось ни во что
сомнительное не вступить, не польститься на показуху. В тот период,
это был 1995 год, я занимался организацией проекта гастролей артистов
русской эстрады по Европе.
Из-за этого я не дождался конца гастролей в Аргентине и примчался в
Москву. Мой давний товарищ, режиссер Иосиф Топоровский сообщил, что
есть компания, которая заинтересована в раскрутке проекта. Так мой
скромный, хотя и большой проект обещал стать по инициативе компаньонов
гигантским шоу.
Шоу – одно из составных многоликой эстрады, а эстрадное пространство,
это не секрет, так же, как и бизнес, в настоящее время осваивается
всеми желающими без отбора и ограничений. Здесь все зависит от
везения. Как утверждает один из героев знаменитого мюзикла папаша
Дулитл:
Если повезет чуть-чуть,
Если повезет чуть-чуть…
Какой же черт об этом будет знать?
Шоу-бизнес – дело очень и очень сложное, тонко организованное
предприятие с учетом многих факторов: тут и финансы, и реклама, и
вкусовщина, именно вкусовщина, когда надо просчитать поведение,
симпатии и антипатии большого количества зрителей. А если все это
умножить на незнание чужого менталитета, национальных особенностей,
языкового барьера, красных дней в календаре данной страны, праздников,
когда жители выходят на улицу, и праздников, когда жители сидят дома и
проводят эти дни в кругу семьи, родственников, друзей, то это уже
очень серьезно. Если не быть в курсе финансового благополучия граждан,
не знать дни выплаты зарплат, пик театрального сезона, его спад,
миграцию жителей в летнее и зимнее время года, а также местоположение
площадки и т.д., то картина получается, прямо скажем, стремная. Все
выше перечисленные факторы должны учитываться, особенно если ты хочешь
устраивать шоу не один день в городе, а месяц, два, три.
И все равно: каждый раз планируя и реализовывая очередной
шоу-бизнес-проект, я не могу гарантировать результат, ради которого
все задумывается. Можно все рассчитать: потрясающий актерский состав,
режиссуру, художественно-постановочное решение, расходы-доходы и т.д.,
но потом обязательно найдется какая-нибудь неучтенная деталь, которая
по ходу дела образует тот самый шлагбаум, который будет стараться
перекрыть путь бронепоезду вашей гениальной задумки.
Итак, возникла компания, которая решила вложить деньги в данную затею,
во главе с хозяином, назовем его Андреем Сергеевичем. Бизнес Андрея
базировался на серьезных промышленных делах, очень далеких от
шоу-мероприятий.
Но у богатых свои причуды, именно Андрей предложил мне «сотворить»
большое и необычное зрелище под названием «ШОУ» и организовать с ним
гастроли за рубежом. Предложение, конечно, очень заманчивое.
Во-первых, шоу-бизнес, наподобие молочных зубов младенца, только
прорезался тогда на нашей эстраде, во-вторых, мне всегда нравилось
заниматься чем-то особенным, непривычным и авантюрным.
В голове у меня забурлили фантастические и смелые идеи, но,
опустившись на землю, я притормозил свои творческие порывы и, разогнав
пары эйфории, сказал Андрею: «А может, не стоит начинать сразу с
большого шоу? Давай попробуем сначала сделать маленькое. Прокатим его
за границей и посмотрим, что у нас получится».
Он был непреклонен – только большое, ги-га-нтское и все! Хозяин –
барин: кто платит деньги, тот и заказывает музыку. Это я знал твердо.
И через какое-то время Андрей сообщил нам с Топоровским , что решение
он принял, но ему необходимо посоветоваться с кем-нибудь из
авторитетных мировых импресарио. Таковые у меня, естественно, были,
недаром «Бим-Бом» провел на европейском рынке долгие семь лет. И мы
рванули в Мюнхен к импресарио Эдуардо Распини, который уже тогда был
немолодым человеком. В прошлом Эдуардо был прекрасным жонглером из
известной в мире цирковой династии. Его отец приехал в Россию в 20-х
годах на гастроли, женился на русской артистке из династии Сербиных и
таким образом в городе Рязани появился Эдуардо с сестренкой. Но в
скором времени отец увез всю семью в Италию, на счастье брата и
сестры, и с тех пор Распини приезжал к нам только на гастроли.
Однако, имея родственные связи с Россией, Эдуардо часто у себя в доме
принимал русских артистов, всячески им помогал. Позднее, закончив
блистательную артистическую карьеру, он начал заниматься
продюсированием опять же русских артистов и программ. Распини часто
организовывал нам гастроли в разных цирках, на разных площадках и
театральных сценах. И никогда ему не приходилось за нас краснеть.
Вот мы и примчались к Распини и говорим: «Хотим сделать русское
варьете под названием «Бим-Бом», деньги есть, но нужен ваш совет».
Рожденный в Стране Советов знает, что это.
Но Распини не был бы Распини, если бы только давал советы по
проведению гастролей в Германии, но и сам не принял активное участие
во всем проекте.
В то время, когда Распини давал советы, Иосиф Топоровский «шлялся» по
дому и рассматривал различные фотографии на стенах.
Распини на манеже цирка. Распини с Морисом Шевалье, с
Дугласом-старшим, а вот в объятиях Мерилин Монро, затем – не больше и
не меньше как с самим Чарли Чаплином, соседом по швейцарскому дому, а
вот с певцом Жаком Бреллем. Тут же клоуны Танти, Олег Попов,
замечательный французский актер Рошфор, Дюк Эллингтон с Эллой
Фицджералд. Словом, много, много разных фотографий с известными
людьми. Иосик ходил, цокал языком, восхищался Распини, его друзьями,
да и сам внутренне ощущал себя в этой звездной компании. Дойдя до
фотографии, где Распини стоял с каким-то католическим священником,
Иосиф, ошарашенный количеством звезд, с которыми легко и непринужденно
общался его сегодняшний собеседник, так как-то небрежно, поглядывая на
фотографию, бросает:
– Мистер Распини, а кто это тут с вами, такой важный, ну, просто как
Папа Римский?
– А это Папа и есть, – в том же тоне отвечает ему Распини.
Эдуардо обратил внимание на некоторые наши недочеты в подготовке
проекта, но нам показалось это не существенным. А он, будучи человеком
воспитанным, рассчитывающим, что перед ним опытные люди, знающие чего
хотят, не стал тыкать нас носом в эти недочеты.
Итак, по нашей идее все было просто и гениально, как само шоу: мы
должны были снять цирк-шапито, привезти его в какой-то город,
поставить в центре, написать табличку «Бим-Бом»... И шоу начиналось.
Но на самом деле все оказалось значительно сложнее.
Даю бесплатный совет по организации гастролей за границей –
перво-наперво надо иметь деньги и желательно, чтобы они не кончились в
самый неподходящий момент.
Следуя моему постановочному видению программы, мы решили
переоборудовать цирк под варьете.
Распини подсказал, какой цирк считается лучшим в Германии, и мы
поехали туда на переговоры. Встретились с хозяином известного цирка
«Флик-Фляк», узнали все тонкости работы цирка-шапито и сроки, которые
он может нам предложить. Сроки оказались замечательные, но только
исходя из русского менталитета, как оказалось потом. Мы сговорились.
Итак, это декабрь и январь,1995–1996 годы. Далее перешли к выбору
города в Германии, с которого и решили начать свое турне.
Выбор городов у нас был невелик. Ганновер, Дюссельдорф, Кельн,
Вольсбурк и, пожалуй, все. Мы остановились на Кельне. Во-первых, это
была одна из ближайших точек от последнего места, где гастролировал
цирк «Флик-Фляк». Поэтому транспортировка не требовала много денег.
Второе. У Кельна много преимуществ. Прежде всего, это центральная
площадь, на которой обычно устанавливают цирки, гастролирующие в
Кельне. Место это, как говорят, прикормленное. На этой же центральной
площади проходит ежегодная предрождественская ярмарка, собирающая
много посетителей. Мы считали, что эти посетители, соответственно,
станут также и зрителями нашего представления. По крайней мере, нам
так казалось...
В цирке место манежа занял партер, на месте форганга сделали сцену, и
какую – аж15 метров на 10! Замечательные декорации нарисовал и
изготовил Аркадий Ковтун. Сам цирк «Флик-Фляк» имел прекрасное
оснащение как звуковое, так и световое. И когда цирк превратился в
«цирковой театр-варьете», то картинка оказалась очень красивой.
Цирк стоял на центральной набережной Кельна, в районе Альтштадте, на
левом берегу Рейна. В этом историческом ядре города сосредоточено
большинство старинных церквей и зданий Кельна. Цирк было видно со всех
сторон с двух мостов, соединяющих город с его правобережной частью. Да
и сама площадь находилась в пяти минутах ходьбы от самой известной
достопримечательности города – Кельнского собора. На этом месте
последние сто лет традиционно стояли все цирки, которые приезжали в
город. Получить это место оказалось трудно, но нам удалось.
Долго рассказывать, как мы добивались визы и разрешения на работу от
немецких властей, не имея в Германии коммерческого партнера, который
по обычному раскладу делает приглашение для визы. Для реализации нашей
идеи нам надо было пройти все круги ада и выправить кучу разрешений,
начиная с разрешения мэра на проведение гастролей. Также мы заключили
договора с властями города на аренду места, на аренду цирка. Мы
получили соглашение с пожарной и полицейской службами на постоянное
обслуживание цирка в период гастролей, разрешение на автостоянку в
радиусе 200 кв. метров по периметру цирка.
Заключили договор с бухгалтерской компанией Steuerberater на наше
обслуживание. Решили вопрос с авторскими правами. И самое главное, без
этого городские власти с нами даже разговаривать не хотели, – мы
заключили договор со службой общественных туалетов, установленных на
площади. С немецкой педантичностью было высчитано среднестатистическое количество зрителей, которые должны быть обслужены ими за весь период нашей работы.
Даже плавучая гостиница нуждалась в приглашении, да еще и в
прохождении таможенных и пограничных служб… Городские гостиницы в
период наших гастролей были уже забронированы разными симпозиумами,
конференциями и другими форумами, которые популярны на Западе. А
искать отель за городом и платить за него по той же цене, что в
центре, да еще оплачивать поездки на транспорте туда и обратно
оказалось дороже, чем пригнать из Голландии однопалубный
пароходик-гостиницу с теми же условиями, что и в городских отелях, и
поставить его рядом с цирком, буквально в десяти метрах от проходной.
Тем более что в аренду земли под цирк входила и стоимость причалов
небольших судов. Короче, гостиница у нас была плавучая, очень
симпатичная…
Наши гастроли начинались с 14 декабря, а город, запомните, уже с 1-го
ноября был увешан рекламой… Газеты, журналы, афиши, листовки, баннеры,
растяжки – все было в нашем арсенале. Подготовка шла полным ходом как
в Москве, так и в Германии. Мы с Андреем прилетали и держали все под
контролем.
Нам попались очень доверчивые партнеры, ведь если бы мы им тогда не
заплатили, то фиг бы они вообще нашли нашу простую компанию. Это я
сейчас так думаю, а в той ситуации мы себя повели очень благородно и
честно, за все рассчитались. Организационные вопросы были решены –
пришло время подумать о творчестве... А Андрей гнул свое: надо сделать
Супер-шоу! Я напыжился и выдал коллективы, которые, по моему
разумению, могли работать за границей: «Тодес», «Мимикричи», «Бим-Бом»
(в Москве мной был подготовлен новый состав коллектива), кукольное шоу
Аркадия Ковтуна… прекрасный артист Марат Равви, цирковые артисты
Ивановы и Ярошенко. Каждый из этих известных коллективов на сцене уже
гарантировал суперпрограмму, ну а все вместе они могли претендовать на
мировое шоу!
Кстати, история моего знакомства с «Тодесом» такова. В году эдак 87-м
я отдыхал в Риге у своих друзей, представителей известной цирковой
династии Таи и Алексея Корниловых, дрессировщиков слонов. К сожалению,
Алексей несколько лет назад трагически погиб в автокатастрофе, при
перевозке животных, в расцвете лет и творческих сил.
Так вот, Корниловы познакомили меня со своей близкой подругой – Аллой
Духовой. Ее коллектив уже тогда был популярен в Риге, но совершенно не
известен в Москве. Мы решили попробовать внедрить талантливых молодых
артистов в тогдашнюю столичную шоу-тусовку. Устроили им несколько
просмотров в «Цирке на сцене».
К сожалению, Вадим Алексеевич Мильруд в тот момент уже перешел на
другую работу. Он-то бы не выпустил из рук такой, тогда еще
необработанный, алмаз. А новое руководство, как назло,
специализировалось больше по булыжникам и кирпичам, вернее, по развалу
такой империи, как «Цирк на сцене имени Мильруда». Но постепенно,
постепенно у ребят все стало налаживаться. Алла показала себя не
только замечательным постановщиком танцевальных номеров, но и
блистательным администратором, и коллектив стал тем, чем он стал.
Мне удалось кое-что для них сделать – первые зарубежные гастроли,
которые состоялись в Штутгарте в 1992 году, балет А. Духовой провел от
«Бим-Бома».
В следующую гастрольную поездку в Кельн в 1996 году «Тодес» уже выехал
вместе с «Бим-Бомом», так что я смело могу сказать, что с этим
замечательным коллективом мы сводные братья и очень дорожим нашим
родством.
К становлению другого замечательного коллектива «Мимикричи» мне тоже
удалось приложить руку.
Раньше я этих ребят никогда не видел. Они были студентами Киевского
циркового училища и сильно не высовывались. Один раз случайно полетели
во Владивосток по своим клоунским делам. Там этими самыми клоунскими
делами заправлял Юра Туркин. И приехав в Москву, он мне про них
рассказал. Особого внимания я этому не придал, но название коллектива
запомнилось. И вот через несколько месяцев в Москонцерте мы обсуждали
с крутым администратором А.Н. Степановым предстоящие новогодние
представления «Бим-Бома» в «Лужниках». Расписание на эти десять дней
составили жесткое: три выступления в день в Кремлевском дворце съездов
(елки), затем в первом отделении концерта в «Олимпийском» – небольшим
номером минут на 15, так что в «Лужниках» мы могли работать только
второе отделение.
Степанов спрашивает: «А кто будет работать в первом? Надо что-то
смешное и дешевое».
В моем подсознании возникло название «Мимикричи» и я его озвучил
Степанову. Тот отнесся к этому серьезно: кто это? что делают? где
искать? Я выдал ему исходные данные – Киевское цирковое училище. И
через несколько дней по Москве уже висели афиши – Дворец спорта
«Лужники». Новогоднее представление: «Бим-Бом» и клоунская группа
«Мимикричи». Второе название, как принято, маленькими буквами…
Эти замечательные ребята, теперь уже блестящие артисты, творили чудеса
на огромной арене Дворца спорта «Лужники». Первые мгновения они не
могли найти себя в таком пространстве. Как и у всех клоунов, у них
было много задействовано в работе со зрителем, который находился
черт-те где и пока добегали и прибегали обратно, метраж номера
затягивался до несуразных размеров. Как истинные клоуны они хотели
слышать реакцию зала. А услышать ее на стадионе, чтобы она докатилась
до сцены, это надо иметь недюжее актерское терпение. Они его имели. Не
имели его только мы со Степановым. Бегали по периметру арены, пытаясь
добежать туда, куда припрется клоун, чтобы страшными знаками показать
им, мол пора заканчивать. Время! Время! А они отчаянно сопротивлялись
и не хотели уходить. Потом приноровились к нашим действиям – делают
вид, что побегут направо, ну и мы бегом туда же, только они напрямую,
потом, не доходя до трибуны… разворачиваются и бегут в другую сторону.
И ты туда же. Они по прямой, а мы по кругу. Между прочим это ледовый
стадион. Еле-еле «утаскивали» их со сцены… После работы с ними я был в
отличной спортивной форме.
Через год сложилось так, что мы оказались в одной упряжке программы,
которая выехала в Гамбург покорять Европу. И уже в этой ситуации
«Бим-Бом» стал своеобразной пристежкой к молчаливым клоунам. Принимали
их замечательно и недаром они стали любимцами европейской публики. А
нам, «Бим-Бому», понадобилось еще некоторое время, чтобы отойти от
русского сценического менталитета. Еще через годик вся наша программа,
правда, выступали мы каждый за себя, завоевала «золото» («Мимикричи»)
и «серебро» («Бим-Бом») на Всемирном конкурсе артистов в Штутгарте.
Конкурс был серьезный. На него съехались многие артисты со всего мира.
Проходил он почти неделю и закончился нашим триумфом.
Володя Крюков, точнее Владимир Константинович, их тогдашний
художественный руководитель, работал с этими ребятами с самого
первого курса циркового училища и дал им замечательную путевку в
артистическую жизнь. При его творческом попустительстве создавались
прекрасные клоунские образы. Игорь Иващенко – здоровый балбес, вечно
не поспевающий за мыслью остальных. Андрей Хосе Антонио Гонсалес –
хитрый, лукавый, «человечек исподтишка». Эдик Юсупов –
человек-энергия, ураган, цунами, тайфун, сметающий все на своем пути.
Ростик Тарнопольский – мягкий, лиричный клоун, стеснительный,
нерешительный. Эти четыре персонажа и создали компанию под названием
«Мимикричи». Это был первый состав, который и заработал себе
творческую репутацию. Далее творческие пути Володи Крюкова, да и
некоторых ребят из первого состава разошлись, но базовые люди – Игорь
Иващенко и Андрей Гонсалес – продолжают нести нелегкую славу клоунов
группы «Мимикричи».
С Володей Крюковым связан забавный эпизод. В наши первые гастроли в
Гамбурге все бросились покупать машины. Володя купил крутой по тем
временам «Мерседес», но водить не умел и просил меня поучить его.
Мы сели в его машину и поехали за город, нашли огромное поле, конца и
края которому не видно. В конце поля с каменным валуном рядом росло
деревце, но чтобы до него добраться, надо сильно постараться. Володя
постарался и машину расколошматил. Полметра правее, полметра левее – и
катайся по бескрайнему полигону, который подошел бы для танковых
сражений. Но Володя, видимо, поймал цель и она притягивала его как
магнит. Представляю, как смешно это выглядело с высоты птичьего
полета.
С «Мимикричи» «Бим-Бом» за границей работал очень много. И даже тогда,
когда я стал сам организовывать поездки, «Мимикричи» значились наравне
с «Тодесом» первыми в списке.
Сегодня меня связывают хорошие товарищеские отношения с Андреем
Гонсалесом и Игорем Иващенко, который, несмотря на свой сценический
образ «Балбеса», в жизни очень творческий человек, вечно заряжен со
своим партнером по сцене Гонсалесом проектами и новыми идеями,
которые, зачастую, осуществляются… Ну и бог им в помощь…
Итак, из всего вышеперечисленного собралась программка. И очень не
слабая… Андрей был в восторге… Я чувствовал себя гением или почти
таковым…
Когда настало время устанавливать цирк, постановочная группа (я,
Топоровский и Аркадий Ковтун) прилетела вечером в Кельн и отправилась
сразу с аэродрома к месту главного действия. Стояла поздняя ночь. Цирк
должен был быть почти собранным, но мы увидели только стоявшие мачты и
хаотично разбросанные по всей набережной запасные части, без всякого
намека на немецкий порядок. Не была выставлена охрана, которая бы
присматривала за разбросанными частями шапито. Нас это удивило, так
как по договору к 12 часам дня цирк должны были сдать нам для
эксплуатации.
Декабрьской ночью мы стали искать плавучую гостиницу, которой у цирка
тоже почему-то не оказалось. Мы стояли на набережной, смотрели на
темный Рейн и понимали, что ночевать будем на улице. «Отель к нам не
приплыл…». Или от нас уплыл отель. Как угодно, но суть от этого не
менялась.
Мы начали нервничать. Цирка нет. Отеля нет. Спать негде. Куда бежать
ночью неизвестно. С кем ругаться – тоже. Да и переводчик должен
приехать только завтра. Я достал пачку сигарет и к своему ужасу понял,
что в пачке осталась последняя. Скомкав ее, я со злости бросил пачку в
реку и через мгновение услышал где-то внизу характерный звук упавшего
предмета, который ударился о металл. Звук был слабым, но в тихую
декабрьскую ночь, когда город спал, этот стук мы услышали.
Перекинулись через ограждения набережной и с большим трудом различили
стоящий где-то внизу наш плавучий отель, без единого светящегося
огонька.
Мы начали орать и с трудом доорались до шкипера. Тот подтащил
лестницу и предложил спускаться. Наши чемоданы и сумки полетели на
палубу, а шкипер даже и не думал их ловить. Как скалолазы, мы
спустились на палубу. Ужина не оказалось, сигарет – тоже. Но были
хорошие, уютные номера с горячим душем, и все наши на выбор! А если не
считать, что цирк еще не стоит, его просто нет, то жизнь стала
налаживаться…
Утро для нас началось часов в одиннадцать и встретило сплошными
потрясениями. Во-первых, наш пароходик стоял так, как и положено
стоять пароходам, почти вровень с набережной. За ночь вода поднялась и
все устаканилось. Выйдя на палубу, мы увидели перед собой окруженный
красивой оградой, с выставленными вагончиками фасада, развешанными
рождественскими гирляндами цирк во всем его великолепии, откуда
доносились ласкающие ухо звуки настраиваемой аппаратуры. Вокруг ничто
не намекало на ночную разруху. Туалетики стояли. Полицейские
прохаживались. Цирк действительно был сдан нам в 12.00, причем с
полным внутренним оснащением, как было оговорено в нашем плане. Все
как по контракту. Чудеса, да и только.
На генеральных прогонах Топоровский был отряжен на установку света и
звука. И тут случилось неожиданное… Цирк немецкий, а вот обслуга – из
Африки. Ребята-африканцы плохо понимали, когда с ними объяснялись
хозяева цирка немцы, а уж что говорить, когда мы вступали с ними в
творческий и технический диалоги. Но по контракту с цирком
национальность обслуги не обсуждалась. И поэтому мы имели то, что
имели… Но имели мы еще и могучий русский язык со всеми вытекающими.
Первым в сердцах выдал трехэтажную тираду Иосик. Африка зашевелилась,
дальше налетел я и, как гамбургский петух, насовал им с три короба.
Африка забегала. Ну и когда Аркаша Ковтун интеллигентно добавил
несколько выражений, о которых я с Иосиком забыл, Африка заработала.
Действительно, велик и могуч русский язык.
Через пару дней приехали артисты, и шоу началось. Шоу действительно
получилось замечательным. Местная пресса нас захвалила.
И все бы хорошо, если бы мы не понесли убытки. Долго размышлять по
этому поводу не надо. После драки очень легко махать кулаками. Ну кто
мог предположить, что в это время вода в Рейне может подниматься и
опускаться, как хочет и когда хочет? Это происходило неоднократно.
Вода поднималась, и мы почти вываливались на набережную, приезжала
полиция и каждый раз грозила нам эвакуацией – то наоборот, вода
уходила, наш кораблик падал вниз, и нам приходилось вниз по лестнице
спускаться к месту жительства. Удовольствие не из приятных! Где нам,
российским шоу-бизнесменам, знать об этих особенностях национальной
природы?
Рождество и Новый год в русских шоу-сезонах – лучшее время для
проведения концертов и различных мероприятий, елок, в конце концов. В
Европе Рождество – это посиделки дома!!! Никто, ну совсем никто не
рвался на общественные развлекательные мероприятия! Даже если весь
город заклеен только нашими афишами, зазывающими на концерт, потому
что других-то шоу не происходило. Все артисты, устроители, продюсеры,
менеджеры ушли по домам.
И как бы пресса (а прессе на Западе очень верят) ни хвалила зрелищное,
развлекательное мероприятие, это мало чем помогало. Основной зритель
сидел дома. И дарил рождественские подарки ненавистной теще,
совершенно не желая вести ее на хорошее шоу. Сбегает, бывало, утром на
ярмарку, купит подарочек на пфенинг и домой в скорлупку. И стали мы
подгорать, несмотря на все наше великолепие! Что тут началось!
Шоу-бизнес с изнанки. Андрей кричит: снимаем шоу, уезжаем домой! Я
кричу – снимать нельзя! Мы не потянем неустойку! Надо работать!
Орали все! Виноват, как всегда, оказался я. Гастроли мы закончили в
срок, но убытки понесли. И ощутимые. Когда финансы подсчитали – опять
орали. Андрей гнул свое, я оправдывался. Ведь предлагал для пробы
маленькое шоу, так нет – подавай ему сразу мас-штабное!
Андрей милый, деликатный человек, известный бизнесмен, но на шоу с тех
пор у него жуткая аллергия, а жаль – работать с ним было очень
интересно. Добрые, дружеские отношения остались у нас и по сей день...
Да. В шоу-бизнесе надо учитывать все: погодные условия, традиции
праздничных ритуалов страны, где проводятся гастроли. Иначе ваши
звезды на прекрасно оборудованной сцене в мире чарующих волшебных
звуков будут гореть синим пламенем... и вы вместе с ними.
Но одно из самых интересных зрелищ в городе все-таки ждет туриста,
когда в последнюю неделю перед Великим постом три дня продолжается
кельнский карнавал, во время которого на улицы выходит более миллиона
человек. Праздничные шествия с переодеванием в звериные шкуры имеют в
Кельне древнюю историю. Традиционно на празднике из самых почтенных
горожан выбирался Принц карнавала, а в средние века карнавал
сопровождался таким довольно-таки еретическим действием, как избрание
«папы дураков». Но в тот год дураков выбрали уже в январе, да и
«сожгли» их тоже…

ГЛАВА №18 «Аргентинское танго»

Вечный сторож ночной Аргентины,
Охраняю тебя – ускользающий миг
Танго аккордами, синкоп паутиной
От жадных глаз и дешевых интриг...
Розовым выметет начисто утро
Прокуренный бар на Кайо Реал.
Стук каблучков да облако пудры
Остались...
Только ее потерял...
Хорхе Луис Борхес

Танго – это прямое выражение того, что поэты часто стараются выразить
в словах: вера в то, что борьба может быть радостью. Танго дает двум
людям ощущение того, что они – одно целое.
Как все подлинное, танго таит в себе секрет. Музыкальные словари
единодушно дают ему краткое и исчерпывающее определение, звучащее
элементарно просто и не сулящее никаких осложнений. Однако если,
доверившись ему, французский или испанский композитор напишет по всем
правилам свое танго, то с изумлением отметит, что сотворил нечто
такое, что не распознается нашим слухом, не воспринимается нашей
памятью и отвергается нашим телом. Похоже, что без сумерек и ночей
Буэнос-Айреса создать настоящее танго невозможно. Неодухотворенный
человек не сможет танцевать ТАНГО (будь он техничен хоть в триста
третьей степени), и не сможет танцевать ТАНГО тот, кто собственное
тело видит как второстепенный объект по сравнению с духовными
субстанциями. И прижимающиеся друг к другу под музыку мужчина и
женщина еще не танцуют танго. ТАНГО рождается лишь тогда, когда Тело
становится Инструментом Духа, которым он творит, рисуя все оттенки
взаимоотношений Мужчины и Женщины, от любви до ненависти.
Наверное, ни в одном другом танце не сливаются ТАК, неразрывно и на
равных, Дух и Секс. Веками человечество страдало от внутреннего
расщепления – отдельно Возвышенные чувства, Любовь и Поэзия, отдельно
грязный низменный секс, животные инстинкты. Танго в этом смысле –
величайшее изобретение человечества. Танго дает шанс обрести
цельность. Тело без духа – пустая форма, но и дух без тела –
беспомощен. Трудно представить, где еще это видно так наглядно.
Но вернемся в Россию и не просто в Россию, а в Россию начала прошлого
ХХ века, в маленький городок Белосток, который находился в Польской
губернии. Жила-была там большая еврейская семья. И как многие другие
еврейские семьи, была вынослива и живуча. С трудом, но семья пережила
разных царей и королей, множество военных нашествий, то с Запада, то с
Востока. Пережила страшные еврейские погромы, которых было несчетное
количество. Но бог уберег их, и когда сладкие сказки о море-океане, о
красивых заморских странах, о больших городах, высоких домах и
асфальтированных улицах дошли до российской глубинки, глава семьи
принял решение, и семья разбежалась по миру. Семья большая, а мир еще
больше и всем места хватило. Кто оказался в Европе, кто-то в
заштатных, по тому времени, Соединенных Штатах Америки, а кому-то
повезло и они оказались в цивилизованной, богатой и очень красивой
стране Аргентине, какой она была в начале ХХ века.
И вот в этой замечательной стране живет Энрике Канюки – выходец из
России в третьем поколении, а сегодня яркий представитель страны
«Танго», известнейший импресарио, который держал в своих руках всю
деятельность циркового рынка Аргентины, да и всей Латинской Америки,
как он сам рассказывал.
По профессии Энрике Канюки парфюмер, по нашим понятиям – капиталист.
Он имеет парфюмерную фабрику и изобретает новые ароматы духов, которых я никогда не нюхал. Очень хорошо и в то же время очень смешно говорит по-русски.
Канюки возил программы советского цирка в Латинскую Америку еще в 60-х
годах и у него в активе пребывали практически все лучшие номера,
программы и танцевальные коллективы советского цирка: «Березка»,
Ансамбль Игоря Моисеева, Ансамбль песни и пляски Советской Армии. Все
побывали у него не по одному разу…
Цирк Канюки особенно хорошо знает… и любит. Он может дать подробную
справку по родословной любой цирковой династии, знает жанр, в котором
работает артист, вес и количество его реквизита, сложности его
установки или подвески. И в дополнение тут же даст режиссерскую
рекомендацию, как лучше использовать этого артиста в программе. Его
трактовка будет очень точной и лаконичной, что позволит взглянуть на
номер или аттракцион совершенно с другого и очень неожиданного
ракурса. Можно много спорить о цирковых режиссерах, способных сделать
замечательный номер, клоунаду, аттракцион. Кто-то из них
замечательный, кто-то талантливый, а кто-то и гениальный – история
рассудит. Но таких, которые, как Канюки, превращают русские цирковые и
не только цирковые программы в шоу, мало. А эти шоу он виртуозно
адаптирует для западного рынка и делает это так, что пальчики
оближешь. Как истинный капиталист он экономит деньги и время, поэтому
весь репетиционный период подготовки программы, который у нас занимает
месяцы, у него – всего пару дней. Потому что весь репетиционный
процесс проходит у него в голове. И если артист не сопротивляется и
полностью отдается во власть Канюки, то успех артисту в его программе
гарантирован. Я сам немало поработал на западном рынке и работал со
многими импресарио, которые практиковали в режиссуре, но работой
Канюки я был восхищен. А встреча с ним произошла вот как...
В середине 90-х годов наступил момент новых рыночных отношений. И вот
Канюки, после большого перерыва, связанного с плохим экономическим
положением Аргентины, решил что-то в эту самую Аргентину и привезти.
Его творческая интуиция подсказала идею. Энрике решил создать большое
и чисто эстрадное русское шоу и назвать его «Московский мюзик-холл».
Новая Россия и новое русское шоу. Снял замечательный трехтысячный
театр «Опера» в самом центре Буэнос-Айреса. Здание в духе ярко
выраженного конструктивизма, с красивейшим залом и куполом, на
котором, когда выключается в зале свет, создается полная иллюзия
ночного неба Буэнос-Айреса, с плывущими облаками и мерцающими
звездами. Очень красиво.
Дело оставалось за малым – привезти программу. С этой целью он и
приехал в Москву. Здесь Канюки, отсмотрев огромное количество артистов
и коллективов, остановил свой выбор на ансамбле «Даймон-балет»
(сегодня это «Московский мюзик-холл») и на ансамбле «Бим-Бом».
Коллектив Паши и Вильмы Равинских «Даймон-балет» покорил даже меня,
видавшего виды. Такого разнообразия костюмов и постановок я себе даже
представить не мог. На их фоне мы выглядели очень жалко. В момент
прилета в Буэнос-Айрес встречавший нас Канюки пришел в ужас. У балета
15 или 20 огромных железных ящиков, в которых плотными рядами были
сложены костюмы для их номеров. На этом фоне «Бим-Бом» прилетел
налегке, а по сравнению с балетом – практически голые. Канюки был
потрясен отсутствием у нас багажа. И пытать он меня начал прямо в
аэропорту:
– Валери...Что такое?.. Где твои костюмы, реквизит?..
Пришлось прямо в аэропорту раскрывать наши маленькие чемоданы и
показывать, что у нас все с собой. А костюмов так мало потому, что
есть мастерство, которое не прокуришь и не пропьешь. А мастерство в
багаж не сдашь.
Программу Канюки создал великолепную. При этом он покорил меня полной
законченностью своего проекта, сложившегося в его голове и изложенного
в сценарном плане и монтировочном листе. Рядом с красивыми номерами
«Даймон-балета», с их прекрасными костюмами с перьями и боа, красивыми
танцовщицами, работа «Бим-Бома» смотрелась еще более ярко и динамично.
...А из какой-то стриптизерши совершенно задрипанного московского бара
Энрике сделал настоящую звезду «Мюзик-холла», придумав ей чудный
романтический номер.
Ну и как венец происходящего Канюки поставил для нашей программы
номер «Хорус лайн» из американского мюзикла, и исполнили наши артисты
его никак не хуже американцев ни по движению, ни по синхрону
сценической работы, ни по вокалу.
Программа проходила с большим успехом. Каждый раз зрительный зал
буквально взрывался от эмоций и аплодисментов. Энрике был счастлив. Мы
радовались, что оправдали его надежды. Пресса расхваливала нас на все
лады. Все было просто замечательно.
Такая программа и сегодня могла бы работать на лучших площадках мира.
Беря нас на гастроли всего на полтора месяца, Энрике Канюки продлил их
еще на три. А когда зал театра «Опера» не смог нас принять, выполняя
давно подписанный с кем-то контракт, Канюки повез нас на гастроли в
провинцию (в города Россарио и Тукуман), а затем в экзотический
Парагвай, в столицу Асунсьон. Про это путешествие история ниже… А
потом опять привез в Буэнос-Айрес…
Нам с Пашей Равинским, царство ему небесное, казалось, что мы тертые
калачи в том, что касается свободного бизнеса. Прошли школу бизнеса в
России в период разгула дикого капитализма и нам постоянно думалось,
практически мерещилось, что такая акула западного шоу-бизнеса, как
Канюки, должна обязательно подложить нам какую-нибудь свинью. Мы
привыкли в России, что ничего так просто не бывает. И несмотря на то
что все было замечательно, на всякий случай заняли круговую оборону и
выдвинули Канюки свой лозунг: «Утром деньги – вечером шоу».
Канюки подсмеивался над нами и спрашивал: «Слышать… друзя … А мош..но
по-другому?..»
Мы всерьез отвечали: «Можно. Вечером деньги, а утром шоу…» И так мы
препирались все гастроли.
Зато в творческом отношении я буквально был влюблен во все проекты
Канюки и готов был реализовывать с ним все, что угодно. И тогда, и в
будущем. Но будущего у нас пока нет. Сложная финансовая ситуация
Аргентины, вероятно, коснулась и Энрике, но надеюсь, что у него все
сложится хорошо.
Итак, гастроли проходили очень интересно. Ну почему все не может быть
хорошо? Почему неприятность, беда всегда найдут лазейку во всем, даже
в самом крепком хорошем?
Однажды мы, счастливые от удачного выступления, вернулись после
концерта в свои номера и обнаружили, что нас обокрали. У артистов
забрали все ценное, что они могли приобрести за эту поездку, главным
образом, дубленки и шубы. У меня взяли больше всех: 15 тысяч $. Это
были деньги, предназначенные на выплату зарплаты коллективу. Самое
странное – их взяли из сейфа! Из личных вещей украли кинокамеру,
больше ценного у меня ничего не оказалось. Но я думаю, что выходя из
моего номера, воры не чувствовали себя обиженными. Мы, конечно,
заявили в полицию, но результаты ее деятельности не доставили нам
никакого удовлетворения. Но и это еще не все.
Наши гастроли по Аргентине, наше аргентинское танго вообще могло
закончиться трагически.
На одном из последних выступлений, когда зал безумствовал от восторга,
а артисты, счастливые своим успехом, весело раскланивались, взявшись
за руки (на сцене нас было 35 человек), сверху сорвалась гигантская
балка весом в килограммов 300, вернее, целая гигантская строительная
конструкция, которая стабилизировала колосники и еще что-то. Эта балка
пролетела перед лицами артистов и со страшным шумом рухнула куда-то в
подземелье, пробив пол сцены именно там, где мы только что стояли.
Спасло нас чудо, а вернее, один шаг, который мы сделали назад, после
традиционного общего поклона.
Хорошо, что успели закрыть занавес, и зрители не видели, как
застывших, практически окаменевших артистов буквально выносили со
сцены, как манекены.
Канюки в этот момент стоял рядом со мной у микшерского пульта, и все
это произошло на наших глазах. Мы посмотрели друг на друга и поняли,
что лиц у нас нет. Канюки прокомментировал происходящее хорошим
русским словцом. Я ему вторил по-испански (которого не знаю). И тогда
я не первый раз подумал о высшей силе, которая определяет и наше
наказание, и наше спасение. Нас-то уж точно спас Бог!
Парагвай
Потрясение Парагваем у нас произошло в тот же момент, когда мы из
аэропорта въехали в город. Что мы до этого знали о Парагвае? Да
практически ничего – маленькая страна в центре Латинской Америки.
Основной вид деятельности – сельское хозяйство, промышленности нет,
основное население – индейцы. И, пожалуй, все. Ну, еще штампы нашей
пропаганды, которые въелись нам под кожу за много лет ее
существования, – правит страной режим Стресснера, который пригрел на
своей территории всякие фашиствующие отбросы, бежавшие туда из
Германии в 1945 году.
К нашему приезду фашиствующий режим сменился демократическим,
Стресснера убрали, и все стало как бы хорошо. Кроме общей бедности,
которая сразу бросается в глаза на фоне дорогих, очень дорогих вилл и
простых домов для притесненного местного населения. То же самое есть и
в Буэнос-Айресе. Но это огромный красавец-город, с ярко выраженным
центром и с 25-миллионным населением. Бедные кварталы Буэнос-Айреса
как бы спрятаны на окраинах. А сердце города привлекает кварталами
исторической застройки, с красивейшей архитектурой конца XIХ – начала
XX века, расцвета Аргентины, когда она являлась одной из самых
богатейших стран мира. И эмиграция из Европы считала за счастье
попасть в Аргентину, а не в Американские Штаты.
А центр столицы Аргентины – это центр со своими небоскребами, с точной
геометрической застройкой улиц. Квартал в Буэнос-Айресе равен 100
метрам, и когда тебе говорят: «Через три квартала налево», то ты точно
знаешь, что пройти надо триста метров. А реку Ла-Плата, на берегу
которой стоит Буэнос-Айрес, практически можно назвать морем, так как
ширина реки в этом месте свыше 50 километров и другого берега не
видно. На ту сторону – либо паром, либо самолет. Там уже другая страна
– Уругвай, со своим Монтевидео. Но нам туда не надо, нам надо было в
Асунсьон.
И вот мы на автобусе въезжаем в город. Дорога, точнее улица, разбита
на две части, посередине травяная аллея, где по всему периметру улицы
стоят на постаментах бюсты военных, ну, словом, как у нас. «Аллея
героев». Не знаю, что заставило меня вчитываться в имена, написанные
на испанском, но первая фамилия, которую я прочитал на полном ходу
автобуса, была – Белов. Я подумал, что ошибся в прочтении латинских
букв, но следующий бюст с надписью Малютин не оставлял никаких
сомнений. А дальше были бюсты Серебрякова, Касьянова и т.д. Я, да и
все в автобусе не сразу поняли, куда попали. Из официальных лиц нас
никто не сопровождал, на наши вопросы мог ответить только водитель,
который ни бельмеса ни по-русски, ни по-английски не понимал и, тыча
пальцем в аллею, повторял: «Русски прима… русски прима…»
Таинственная ситуация разрешилась, когда мы отловили Канюки, который
нам рассказал историю этой аллеи, вычитанную из местной энциклопедии.
В 1921 году в России красный режим победил сопротивление белого
движения. Оставшиеся войска были эвакуированы и приняты разными
странами: Турцией, Грецией, Югославией, Францией и т.д. Но несколько
последних казачьих дивизий, практически до конца сдерживающих красный
штурм, уже не мог принять ни один город Европы. И командование приняло
решение идти в Аргентину. Аргентина тоже не приняла, но предоставила
коридор для прохождения войск с полным вооружением в Парагвай. И вот в
22-м году в Парагвае образовалось первое казачье поселение. В Парагвай
эмигрировали и многие белые офицеры, которые командовали войсками и
полками. А когда Боливия в 1932 году напала на маленький Парагвай, то
тому надо было защищаться, учитывая, что регулярной армии у него не
было, правительство обратилось к русским с просьбой о помощи. Русские
белоэмигранты составили костяк высшего командования парагвайской
армии, приведя ее к победе в Чакской войне. Первый главнокомандующий –
русский, первый начальник генерального штаба – русский, самые лучшие
обученные полки – русские казаки.
Через несколько лет Парагвай с честью вышел из войны, изгнав
захватчиков. После этого и была создана «Аллея героев» в честь солдат
и офицеров, погибших в этой войне, которая пользуется большим
почитанием у местного населения, да и всех правящих режимов страны. В
Парагвае есть улицы, поселки и города, названные в честь русских
офицеров, отдавших жизнь за эту страну.
Русские дали своей второй родине многое. Например, первый инженерный
факультет был организован в Парагвае русскими офицерами.
К нам на концерт приходили старички и старушки, внуки тех русских
военных, которые не смогли отстоять свое родное Отечество, зато смогли
отстоять чужое и нашли в далеком Парагвае свою вторую родину.
Все теперь против нас,
Будто мы и креста не носили,
Словно аспиды мы басурманской крови,
Даже места нам нет
В ошалевшей от горя России.
И Господь нас не слышит:
Зови – не зови.
Парагвай не избалован русскими шоу. Последний раз ансамбль «Березка»
там выступал в 1972 году, в 1991 году – Большой балет Юрия Григоровича
и пару раз – советский цирк. И всех их привозил Энрике Канюки,
гражданин Аргентины с корнями России.

ГЛАВА №19 «Секс в большом городе»

В 199… году, на заре разгула демократии, мы с другом Олегом Черновым
вдруг решили, что пришла пора нам приобрести недвижимость в Испании.
Как эта мысль пришла нам в голову, объяснить трудно. Но взялись мы за
ее воплощение в жизнь с присущим нам размахом и полным отсутствием
представления о финансовых затратах. Очень тогда мы казались себе
крутыми ребятами.
В Испании жил мой друг Коля Кобыляков, он довольно прочно к этому
времени обосновался в Мадриде и охотно согласился нам помочь и даже
поддержал нас в стремлении частично стать испанцами.
В общем, все проходило под лозунгом «Идиоты всех стран,
объединяйтесь!»
Коля, радостный и оживленный, а что самое удивительное, трезвый,
радушно встретил нас и приютил с величайшего разрешения его жены
Наташи в своей квартире в Мадриде, где мы и отметили наше прибытие в
Испанию. Утром, еле-еле продрав глаза и с трудом оторвав голову от
подушки, мы с Черновым погрузили практически неподвижное тело Коли на
заднее сиденье его машины. Он нужен был нам как документ на эту самую
машину. Я сел за руль, Чернов бросил себя рядом и… мы поехали
приобретать вожделенную недвижимость. Доехали до Аликанте нормально и с ходу вошли в тусовку по данной проблеме и так же быстро поняли, что
с нашими капиталами мы могли бы только рассчитывать на дачный участок
в 8 соток где-то под Одинцово.
Почему-то мы тогда не очень огорчились и даже решили развлечься на
полную катушку. Надо признаться, что вели мы себя очень круто, как и
подобает русскому человеку, выпившему много водки на испанской жаре.
Кто-то из нас в веселом состоянии слишком громко высказывался о наших
масштабных задумках, и тамошние дельцы, надо сказать, очень
опрометчиво, приняли нас за серьезных и состоятельных людей. Тогда по
Европе шастали новые русские в малиновых пиджаках, размахивая шальными
деньгами. Мы тоже размахивали. Я с Олегом – соточкой и Колюнчик –
десяточкой. В общем, кое-что у нас водилось. А дома мы не покупали,
что приводило в замешательство компанию по недвижимости, которая нами
занималась.
Замечу, что по линии поведения и внешнему виду деловой человек Европы
разительно отличается от нашего, мы же все очень похожи. Вот они там и
запутались. Черт его знает, а вдруг эти кретины и правда крутые и с
большими деньгами – так они, вероятно, думали, глядя на нас. Короче,
нас решили раскручивать и проверять на вшивость. Стали заводить нас в
дорогие рестораны, это мы еще осиливали, потом в дорогие бутики,
откуда мы выскакивали как ошпаренные. И, наконец, нам стали предлагать
услуги всякого интимного рода. Коля в перманентном состоянии
опьянения, Чернов, примерный семьянин, жаждущий развлечений, но только на расстоянии, и я, который не отказался бы и от первого, и от
второго, но… Все-таки мы оказались в одном из таких домов в маленьком
курортном местечке на побережье. Пить я не мог, потому что вел
Колькину машину, а развлечение, как я понимал на трезвую голову, будет
стоить очень дорого. Однако наливали бесплатно, и отказаться от халявы
я не мог. Вскоре я дал «Шумахера» и попытался догнать по состоянию
опьянения хотя бы Чернова, до Коли мне было очень далеко...
И наконец нам поднесли меню с дамскими «рожами лица», мы начали
заказывать соответственно выпитому – по два, четыре и шесть… итого
двенадцать. Коля выбрал шестерых, Чернов четверых. И я скромненько
двоих. В этот момент публичный дом встал по стойке смирно и вероятно
вывесил на входе табличку «переучет», чтобы не мешали. А я для пущей
важности потребовал еще и барменшу из-за барной стойки. На что мне
ответили, что «это», в смысле барменша, не продается, она как бы
витрина, лицо заведения. Но сама барменша решила, что раз пошла такая
пьянка, то надо приобщаться к великому и дала свое девичье согласие.
Олег – человек очень интеллигентный, благовоспитанный, из культурной
семьи. Наливая себе в баре, уже брошенном на произвол судьбы, он
пытался представиться каждой даме, быть галантным и обходительным.
Коля вспомнил свои загулы в ресторане ВТО и ансамбле «Сувенир» (где он
крушил практически все на своем пути), совершенно забыв, что он
единственный из нас знал 30 слов по-испански.
Я сломался с выпивкой позже всех, поэтому и оказался трезвее всех,
точнее не трезвее, а чуточку потрезвее. И поэтому переговоры велись
через меня. Естественно, я долго соображал, про что меня спрашивают. И
ответил, как сейчас помню, что мы, мол, все вместе… Оказалось, хозяйка
заведения интересовалась, надо ли разводить нас по отдельным комнатам.
Но мой вариант показался ей более заманчивым. Поэтому вскоре я
заметил, что в доме началась какая-то перестановка мебели и прочая
суета. Подлинный перформанс по-бимбомовски.
Наконец нас пригласили в большую комнату, где три четверти помещения
занимала гигантская кровать с возлежавшими на ней всеми 13 выбранными
нами дамами. Одна лучше другой – белые, смуглые, марокканки,
негритянки. И даже «мамка», хозяйка заведения и ветеран движения,
примостилась на уголке на случай, если и она понадобится…
У меня, увидевшего эту композицию, моментально в голове возникла
другая картина – «Бурлаки на Волге». Мы, изможденные, усталые люди, из
последних сил…
А силы и впрямь были на исходе, а последние тратить не хотелось. Это
состояние охватило всех моих друзей, и, видимо, поэтому Коля выпучил
глаза и спросил полную ерунду: «А где остальные?» На что ему было
отвечено, что все остальные отпущены за ненадобностью. Олежек
потребовал цветов и шампанского – дамам. Что было тут же исполнено. А
я, как сейчас помню, посмотрел на часы: было три часа ночи или около
этого, и сказал: «Еще не вечер. Мы пока в баре погуляем. Коля,
переведи!..»
Мы вернулись в зал, где наливают. «Мамка» за нами, почуяв неладное. «А
не хотели бы пока оплатить счетик?» И выдает распечатку счета. А там
сумма тысяч на… долларов… Увидев, что мы начинаем трезветь при виде
такого, она добавляет: «Выпивка за счет заведения бесплатно». Коля
облегченно: «Раз бесплатно, значит, будем только выпивать».
Интеллигент Олег: «А дамам можно что-то передать?..» Как будто они
там, в другой комнате, в заточении, а не в трепетном ожидании.
Дальше пошел неконтролируемый процесс, в финале которого под дикие
вопли всей домовой общественности мы оказались на улице, практически у
канавы, вырытой еще мавританскими завоевателями.
Утром мы уже катили в Мадрид. Все бы ничего и забыли бы мы этот
неприятный для нас эпизод, если бы не опоздали на самолет, который
улетел в положенные ему сроки и почему-то не стал нас дожидаться. И мы
опять затусовались у гостеприимного Коли с Наташей. Начали менять
билеты, и неожиданно выяснилось, что требуется доплата – 200 долларов
с носа! Платить не хотелось. В Мадриде было хорошо и очень беззаботно
и каждый из нас внутри себя как мог, так и оттягивал расставание с
фиестой. Хотя гостеприимство Коли тоже имело свои границы. Но чтобы не
платить по 200 долларов за билет и сэкономить деньги (почему-то их
было очень жалко), мы купили машину за 16000 долларов, это нам
казалось равноценной заменой недвижимости. А чтобы вхолостую не ехать
через всю Европу, мы решили придумать себе занятие.
Я позвонил Виктору Топаллеру в Брюссель, он давно меня приглашал в
гости. Топаллер тогда переехал в Бельгию из Израиля, обустраивался
творчески и находился в поисках новых проектов. Замечательно, когда по
всей планете живут твои друзья! И мы выстроили маршрут своих дел. Едем
в Париж. Зачем? Дело придумаем по дороге. Дальше – Амстердам. Там
зайдем в пару театров, где мы работали. Из Амстердама в Брюссель к
Топаллеру, оттуда заедем в Гамбург. Замечательная идея – раз мы
доберемся до Гамбурга, то и до Киля рукой подать, а оттуда паромы
ходят. Я тогда попросил Виктора заказать для нас места на пароме до
Питера, Таллинна, Риги или Хельсинки. Ему удалось заказать до
Хельсинки.
И вот мы в Брюсселе. Витя Топаллер устроил нас в гостиницу, маленькую,
но очень уютную. Спокойно жить мы не умели, и когда, нагулявшись,
вернулись в гостиницу, то оказалось, что она надежно закрыта на ключ.
Мы стучали, звонили. Но все было бесполезно. Нам никто не открывал. Ну
не могли же мы, как бомжи, ночевать у стен оплаченной гостиницы, на
скамеечках.
Мы обошли все сооружение, и я заметил, что в одном окне первого этажа
открыта форточка. Внутри было темно и не видно, что там. Естественно,
я полез в форточку. Чернова приглашать с собой было бесполезно, он
крупнее меня и наверняка застрял бы. Да и со мной пришлось поступать,
как с пробкой из бутылки. Форточка была бутылкой, а я – пробкой,
Чернов – штопором или тем инструментом, который вышибает пробки из
стеклянных сосудов. Короче, с третьего удара плеча Чернова, которое
врезалось в мой зад с большого разбега, я со свистом выпал из этого
маленького оконного проема вовнутрь помещения и шлепнулся на какие-то
сковородки. Оказалось, я попал на кухню, что-то уронил, обо что-то
ударился, но добрался до главного входа и, открыв дверь, впустил
Чернова. А немного позднее к нам в гости в гостиницу, естественно,
прибыла и полиция.
Положение было еще то: у меня в паспорте испанская и немецкая визы. У
Чернова только испанская, а находимся мы оба в Брюсселе (Шенгена тогда
еще не было), да еще один из нас проник в гостиницу в 2 часа ночи
через форточку. Вызвали хозяина, он охотно подтвердил, что мы тут
живем, и что он нас предупреждал о том, что дверь в ночное время
постоялец открывает своим ключом от номера, который у нас был в
карманах аж в двойном экземпляре.
Спасло нас и то, что Топаллер, тоже вызванный к месту происшествия,
показал, что у нас забронированы билеты в Киле, а в Брюсселе мы
оказались транзитом.
В общем, выкрутились мы из этой истории и на следующий день
отправились дальше, на паром.
И вот мы уже в Киле. После Брюсселя особых событий с нами не
произошло. Машина в трюме, а мы с Черновым, который и визы-то
германской не имел, в бизнес-классе со всем доступным комфортом.
Плывем три ночи и два дня. Без приключений и это начинает беспокоить:
ибо уж кому-кому, а нам, действительно, покой только снится. Прибыли в
Хельсинки. Сели в машину, съехали с парома… Уже предвкушали свежий
ветер, дующий нам в лицо, когда мы будет мчаться сначала 2 часа до
Таллинна, потом в Петербург и вдруг… Голос пограничника «Ваши
документы!» вывел нас из сладких мечтаний, и… реальность оказалась
суровой.
– Где ваша финская виза?
– А зачем? Мы транзитом.
– В Финляндии нужна виза. Вы незаконно нарушили границы нашего
государства. Прошу вас пройти в участок.
Обалдевшие, мы с Черновым отдали полицейским свою машину и последовали
за пограничником. Чернов в ужасе, а для меня поход в портовый участок
– все равно как в универсам в Москве сходить. В участке сидели час.
Потом появился еще один страж порядка, якобы следователь. Совершенно
не реагируя на все наши клоунские выходки и индивидуальное обаяние, на
которое мы очень рассчитывали, он, со свойственным этой нации
темпераментом, деревянным голосом завел уныло старую для нас песню:
– Гдээ? Вааша визаа? в Финляндия обязательлнё. Вы наарушали. Ми вашаа
будеем судить.
Нас куда-то повели. Открыли дверь – оказалась камера. Мы вошли. Дверь
за нами закрыли. Через какое-то время нам подселили двух
представителей Африки. Они, видимо, тоже плыли на пароме, только в
машинном или багажном отделении, что сразу стало ощутимым в замкнутом
пространстве камеры.
Прошло часа четыре. Мы дружно стали требовать пищи, никто из нас
голодовку не объявлял. На наши требования реакции не последовало.
Прошло еще часа четыре. Дверь открылась, и полицейский пригласил нас
следовать за ним.
Мы вошли в кабинет. Полицейский взял из сейфа, где хранились бумаги и
оружие, мантию и судейскую шапочку. Облачился в это одеяние. Второй
полицейский скомандовал: «Встать!» и начал зачитывать приговор,
инкриминируя нам незаконное вторжение в их гордую и суверенную страну.
Приговор гласил: «Депортировать нарушителей из страны».
В этот момент мы облегченно вздохнули, рассчитывая быть изгнанными в
сторону Таллинна или Петербурга. Однако судья решил по-другому:
«Депортировать в тот же порт, откуда прибыли нарушители», то есть в
Киль.
А для усугубления нашей нелегкой доли была добавка в приговоре – за
наш счет.
Услышав это, мы заорали: «У нас нет денег!»
«Ничего не знаю», – сказал судья-полицейский и дал команду другому
вывести нас в зал. Пусть поедят.
Нас, только что осужденных, вывели в портовый зал ожидания, без
наручников и тюремной робы. Полицейский сказал: «Сходите в ресторан и
чтобы через час были в камере».
Мы перекусили и, естественно, попытались отправить счет за еду
финскому правительству, но в зале не было ни одного полицейского,
который бы мог подтвердить правомерность наших требований. Пришлось
платить самим.
Вернулись в камеру, где африканцы уже полностью обжились, и войти туда
без противогаза было невозможно. Это понял и сопровождающий нас
полицейский, который, отрыв двери и вдохнув спертого камерного
воздуха, практически упал в обморок. И мы сами запирали камеру и
провожали его в кабинет, где он с трудом пришел в себя.
Нам великодушно разрешено было передохнуть в кабинете, до парома еще
оставалось время. Когда объявили посадку на паром, нас повели в кассу,
чтобы мы купили билеты. Конечно, какая-то мелочь у нас была, долларов
400, но нам почему-то очень не хотелось ее тратить, кто знал, что нас
ждет по возвращении в Киль. Видя наше бурное нежелание спокойно
расстаться с полицейским участком и своими деньгами, блюститель
порядка объяснил, что у нас есть два варианта разрешить эту ситуацию.
Первый: нас везут бесплатно, если капитан согласится, но тогда нас
сдают властям Германии. Это значит – новый суд и все отсюда
вытекающее, а наши имена заносят в компьютер, и тогда прощайте поездки
за границы родного государства. Второй: нас держат в хельсинкской
тюрьме от 2 до 6 месяцев, а потом высылают на родину. Если, конечно,
родина примет… а что будет там дальше – одному генсеку, вернее,
президенту известно, если он дозвонится до прокурора.
Оба варианта нас не устроили, и мы избрали наиболее легкий путь: 120
марок мы заплатили за машину, а 200 – за каюту 5-го или 35-го класса.
Каюта была ужасная, душная, маленькая, кровать в два яруса, как в
армии, прикрученная к полу, одна тумбочка и туалет на улице, точнее
далеко в коридоре. Представители Африки, сидящие с нами в камере,
вероятно, плыли в точно такой же. К тому же денег у нас теперь
действительно не было, оставшиеся 80–100 марок нас уже не спасали. В
тот момент бутерброд в баре стоил для нас целое состояние. День мы
прожили... Потом начали жутко ныть и практически пухнуть с голоду. Но
авантюризм наших характеров выручил и в этот раз. У нас оставалось
всего 20 марок, которые нас не спасали ни при каких обстоятельствах, и
мы рискнули. Пошли в казино. Чернов зажмурился, я поставил и выиграл,
потом еще раз поставил, еще выиграл, еще раз поставил и еще раз
выиграл. Больше мы судьбу не искушали. Выиграли 260 марок и были
счастливы, что можем теперь и откушать.
Мы подплыли к Килю, оба трезвые и помудревшие. Мы прекрасно
представляли себе безвыходность нашего положения: моя виза в Германии
кончилась в предыдущее отплытие, у Чернова ее вообще не было. Что в
такой ситуации могло нас ждать? Опять депортация. Интересно только
куда?
В Брюссель или Мадрид или обратно в Хельсинки, а оттуда обратно в Киль
и так до конца нашей жизни.
Мы съехали с парома, и когда полицейский взял наши паспорта, то совсем
не удивились, что глаза у него полезли на лоб. Двое русских прибыли в
Германию на машине с испанскими номерами из Хельсинки и без виз во все
перечисленные страны!
Нам повезло – попался умный коп. Он быстро сообразил, что самое лучшее
– это расстаться с нами как можно быстрей и никогда больше нас не
видеть. После моих объяснений он понял, что наши желания совпадают, и
вынес свое решение: до 24 часов этого дня мы должны были покинуть
пределы Германии. Добраться до Франкфурта-на-Одере и на тамошнем КПП
отметить свое прощание с Германией. «В противном случае вас занесут в
компьютер…» – приговаривал пограничник, записывая наши данные.
Конечно, это был не ближний путь, но по времени мы успевали. Вот
только денег у нас добраться до этого чертова Франкфурта-на-Одере не
было.
Я тогда уже в который раз порадовался, что друзья у меня есть во всех
частях света, позвонил на последние монетки своему другу и через три
часа получил в местном банке 1000 марок. Практически в полночь мы
прибыли во Франкфурт-на-Одере. Подъехали к КПП. Но, как и положено, на
посту никого не оказалось. Граница Германии была открыта, и метку нам
ставить было некому. Как мы ни старались, никого не нашли. Впереди
маячили только польские пограничники. До Москвы мы с Черновым отлично
доехали. Правда, потом никак вспомнить не могли, зачем нас понесло в
Испанию?
«К тому же, – горевал я, – планировали шесть дней, а потеряли 36».
Хотел ветер, а получил бурю... в стакане!
История «покупки» недвижимости в Испании – одна из ярких страниц
пестрой летописи гастрольных путешествий «Бим-Бома». Рассказывая о
ней, я вспомнил другую историю. Произошла она, правда, намного раньше,
в нашей далекой юности.
Еще одна история эта также связана с сексом, которого по авторитетному
заявлению одной из наших соотечественниц «в России не было!»
Любопытно, какой смысл она вкладывала в свои слова, да и вообще:
откуда в России берутся дети?
Нам интересно было жить, потому что все, что иной цивилизованный мир
воспринимает давно как норму жизни… для большинства советских граждан
являлось тайной за семью замками. Мы жили ежедневно… ежечасно… в
ожидании открытий и сенсаций, которые с трудом просачивались к нам
сквозь «железный занавес».
Всю сознательную жизнь наше взрослое поколение прожило в полной
уверенности, что никаких меньшинств определенной направленности у нас
в стране нет. Хотя бы потому, что со всеми меньшевиками было покончено
еще в дни революции и страной правили большевики…
Как и большинство парней и девушек моего поколения, я слово «секс» не
употреблял, заменял его более понятным и привычным «любовь». Что
касается меня, то влюблен я был всегда и везде. Красивые глаза,
улыбка, фигура и отличные ножки женщины сводили меня с ума, и для
своей избранницы я готов был в тот момент на великие подвиги… (в
пределах разумного).
Вот таким дамским угодником, неграмотным в области международного
восприятия секса, я прожил долго. Уж не знаю, отнести это к
достоинствам или ущербности? Но что было, то было.
Кстати, к самому слову «секс» у меня сейчас настороженное отношение. Я
даже испытываю какое-то чувство неловкости, когда уважаемого артиста
или артистку, удостоенных высоких наград за мастерство, в знак особого
поощрения вводят в ранг секс-символа России!!! Мне до сих пор кажется,
что само понятие «секс» не для ораторской трибуны, оно интимное, и
именно в этой области надо хорошо знать объект, который величаешь
символом данного дела.
Мне кажется, что раз ее или его выбрали в секс-символы, значит, как
минимум все жюри его или ее попробовало, проверило и присудило…
(Мечтаю попасть в жюри). А до этого самого высшего жюри будущие
секс-символы прошли через областное, городское, районное,
микрорайонное, домовое, подъездное, в лифте, на лестничной клетке и
вообще где придется… И везде надо быть лучшим… А сколько еще
индивидуальных тренировок и репетиций…
Это сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю, что жизнь
предоставляла гигантские возможности для расширения познаний в области
секса, и должен сказать, что воспользовался я этим сполна. А вот с
нетрадиционной ориентацией у меня были большие пробелы в воспитании…
Впервые с представителями сексуальных меньшинств я столкнулся в 1969
или 1970 году, когда мне было 15 или 16 лет. Отдыхая со своим
товарищем Олегом Черновым в Ялте, мы как истинные дети своего времени
оказались в какой-то момент без денег. Переводы от родителей не
успевали доходить, и часто мы отваживались ночевать если не в объятиях
девушек (желательно на их территории, так как своей не было), то на
пляже или автовокзале…
Олег был тогда высокий, стройный, интересный парень с огромной копной
черных вьющихся волос. Да и сейчас их не меньше, только уже с сединой…
И вот однажды, когда мы готовились отойти ко сну, на автовокзале
города Ялта к нам подошел человечек лет 30–35 (тогда он нам,
шестнадцатилетним, показался действительно пожилым человеком).
Представляю, что думают о нас сегодняшние молодые!.. Слово за слово,
куда-откуда… угостил нас чаем на вокзале, спросил, хотим ли есть? А
есть мы хотели всегда. Сказал, что в буфете дорого, а живет он рядом.
Поэтому с удовольствием пригласит нас к себе: поедите, переночуете… ну
все, как положено. Я с радостью побежал на встречу с постелью, аж
вприпрыжку. Олежек, более настороженный товарищ, с меньшей охотой
поплелся в нежданные гости.
Действительно, жил он рядом в однокомнатной квартире и накормил нас
отменной яичницей. Комната была перегорожена огромным шкафом: с одной стороны огромная тахта, а за шкафом маленькая железная кроватка. «Ты,
– он показал на меня, – можешь ложиться на кровать и спать, а на
большой мы ляжем» (имея в виду Олежку). Я очень хотел спать и поэтому
не обратил внимания на вылезшие из орбит глаза Олега при упоминании
такого расклада. Итак, я сладко сплю, а пробуждаюсь от того, что меня
расталкивает Олег и шепчет:
– Сваливаем…
– Мне бы очень не хотелось этого делать,– отвечаю я ему очень
интеллигентно, видимо, спросонья. Но Олежек был настойчив и мы быстро
собрались. Перед уходом приперли дверь ванной шваброй, ну так, чтобы
он не сразу выскочил, и смотались.
На бегу Олег рассказывает. Как только я уснул и засопел на весь дом
(кстати, я прекрасно поспал эти пару часов), этот хмырь начал грязно
домогаться моего друга…
Какое-то время Олегу удавалось сводить все к шутке… но хмырь
становился настойчивее и настойчивее, и тут Олежке стало не до шуток.
Я дрыхну, помощи ждать неоткуда, а с ориентацией пятнадцатилетний
мальчишка еще не определился. И Олег пошел на хитрость. Он согласился…
потерять свою невинность и отправил хмыря омывать тело… Дальше вы все
знаете… И вот, досыпая ту ночь на ялтинском пляже, я сквозь пелену сна
вяло раздумывал: какое счастье родиться невысоким, некучерявым и
некрасивым – никто тебя грязно не домогается и всегда можно выспаться…
Меня часто спрашивают, кто придумывает мне эти истории, которые я
потом приписываю себе. Доказывать, что я их придумываю сам себе –
банально. Но они, эти самые истории, липнут ко мне сами, как липучка
от кустарника, не помню, как он называется.
Когда я написал эту главу, то отправил ее Чернову Олегу. Отправил,
чтобы он ознакомился и дал разрешение к печати. Мало ли что… Он
человек серьезный, именитый и, может, ему не хотелось бы читать про
себя такое. Он читал дома, вместе с женой и на другое утро дал
разрешительный ответ. А еще через пару дней я получил звонок от его
жены, которую тоже знаю лет тридцать, потому что ровно столько они
женаты.
Привожу диалог, который между нами случился:
– Валерочка, приветик. Мы вчера читали. Все замечательно. Все так
смешно. Ну просто очаровательно.
Я удовлетворенно хмыкаю в трубку…
– Я читала и представляла, как вы там, мальчишки, в Ялте. Ну молодцы.
Я уже практически начинаю парить над столом с телефонной трубкой,
совершенно не понимая, куда она клонит.
Но развязка наступает мгновенно:
– А когда ты спал, что они там делали эти два часа?..
...И вот таким «серым» в области этой игры я в 1989 году повез своих
артистов в Гамбург на первые зарубежные гастроли.
Театр «Shmitt», руководил которым Корни Литман, очень известный актер
и шоумен, был расположен на «Ripper ban». Это огромный район на севере
Гамбурга, известный на всю Германию как район театров и развлечений с
определенной репутацией… Здесь соседствовало все – мировое шоу «Сats»,
а рядом с ним клуб розовой ориентации, далее голубой, затем синий,
потом для дальтоников и т.д. И вот в таком районе располагался театр,
в котором нам и предстояло выступать.
В труппе у меня было 6 девочек и 6 мальчиков. Естественная задача
руководителя – уберечь молодых артистов от соблазнов гниющего Запада.
Как я понимал из своего опыта, самое слабое звено – девочки. Мальчики,
ну, напьются, ну, снимут проституток и то далеко не факт, что позволят
себе это. И то, и другое обошлось бы очень недешево для их тогдашнего
бюджета. Ну, а девчонки другое дело. Их пригласят, за них заплатят, их
отвезут, их привезут… может быть. И вот это «может быть» меня
нервировало и практически лишало радости общения с Красным кварталом
Гамбурга.
У девушек одна задача – выйти замуж и бросить коллектив. Короче,
враги. Пятая колонна в коллективе. С этих позиций я денно и нощно блюл
этот самый коллектив.
И вот решил я каждую ночь проверять присутствие в номерах моих
артистов, конечно же, в первую очередь девочек. После выступления,
выждав какое-то время для приличия, я рванул в номер к артисткам.
Они все были на месте и, судя по их расслабленному виду, собирались
отходить ко сну. Я успокоился и, так как мальчики меня не волновали,
тоже отправился спать.
И вот такая предночная проверка наличности состава стала для меня в
тот приезд в Гамбург здоровой традицией.
Где-то в конце второй недели, уходя от девочек, я решил заскочить к
мальчикам.
Их в номере не было! Не было их в номере и в следующую ночь!
Ка-та-стро-фа!
Я собрал весь свой творческий состав и устроил разнос. Кричал на
мальчиков, что шляться по кварталу ночью (а днем там нечего делать)
нехорошо, пить нехорошо (а что там делать, когда шляешься?), покупать
женщин нехорошо (сам не очень понимая, почему все это нехорошо – если
это все продается и причем на каждом углу, по нескольку штук на
выбор). Мальчики ходили трезвые и злые, а девочки, которых я все равно
считал потенциальной угрозой… расслабленно наслаждались «раем
магазинов».
На какое-то время в труппе наступил порядок.
Потом мы с успехом проехались по нескольким городам Германии и Италии
и снова вернулись на улицу «красных фонарей».
Тут я реанимировал свои проверки и убедился, что два моих артиста,
несмотря на проведенную с ними беседу, в номере не ночуют. Я бросился
на разведку… Используя продажность девушек, стоящих на углах улиц
(некоторые говорили по-русски), я пытался использовать их как по
назначению, так и в целях получения разведданных о моих орлах. Денег
истратил уйму, а толку никакого, если не считать удовольствия…
Мои замечания орлы не могу сказать, что откровенно игнорировали, но
затаивались и конспирировались все глубже и изощреннее. Но все
кончилось тем, что один из любителей ночных забав даже опоздал на
самолет, увозящий нас в Москву.
Нарушение дисциплинарных устоев в «Бим-Боме» всегда резко пресекалось,
и как только мы оказались в Москве, я тут же расстался с ними, как со
злостными нарушителями трудовой дисциплины. Мне было жаль
расставаться, они были замечательными артистами, но дисциплина!.. Тем
более что впереди нас ждал длительный контракт.
Каково же было мое удивление, когда, прибыв в очередной раз в Гамбург,
я был встречен грозным вопросом нашего продюсера Корни Литмана: «Где
тот-то и тот-то?..» – «Они уволены», – ответил я.
– Так вот, – услышал я в ответ, – или мальчики будут работать, или я
подам на Вас в суд за ущемление прав сексуальных меньшинств.
Сказать, что я был в обмороке или что я сполз со стула под стол, – это
значит ничего не сказать. Мой «мрачный» переводчик еле-еле привел меня
в состояние человека, способного соображать. Я обалдел! Но пришел в
себя и очень четко, практически на чистом немецком языке, выдал
длиннющую тираду, в которой обосновал свою позицию: «Nain!!!» –
взвизгнул я. Наверное, я был убедителен. Литман понял, что бороться с
этим полиглотом бесполезно, но обиду, видимо, затаил.
Я тоже кое-что понял. Из тех первых заграничных гастролей я вывез
много новых познаний, весьма обогативших мой общий уровень развития.

ГЛАВА №20 Наш ласковый и нежный зверь …это о Левушкине «Правды из песни…. не выбросишь….»

О себе в «Бим-Боме» и о «Бим-Боме» в себе

Ирина Фокина
Солистка всех составов «Бим-Бома»
аж с 1980 г. по сегодняшний день

Нет, наверное, ничего более сложного, чем вклиниваться в чужое
словоблудие и пытаться своим изложением событий не испортить
многодневный труд соавтора.
Но, как говорится, ломать не строить, и я приступаю к созданию
монументального полотна о себе в «БИМ-БОМе» и о «БИМ-БОМе» в себе.
Каждый человек в детском возрасте имеет представление о том, кем он
станет в будущем. Большинство наивных родителей считают, что это бред
и с годами все изменится. И чадо еcли и не пойдет по их стопам, то уж
как минимум займется чем-то серьезным. Только спустя годы мама
созналась в том, что, уже учась во втором классе, я объявила всем, что
хочу быть КЛОУНОМ. В моем случае ничто не предвещало «беды». По
окончании школы я как примерная дочь поступила в МАИ. Все было бы
хорошо, если бы со мной вместе не поступила моя школьная подруга. На
первом же курсе она потащила меня в студенческую самодеятельность. На
этом, собственно, спокойная жизнь моих родителей и закончилась.
«Неоконченная пьеса» – так, кажется, назывался коллектив, в который я
попала. Руководил им в то время известный всем по телевизионной
передаче «АБВГДейка» В.В. Левушкин.
Я молодая, тогда мне было 17 лет, и веселая мчусь по коридору ДК МАИ и
со всего маху налетаю на человека в белом. Неловкая пауза. Но
свойственное мне любопытство, даже в этот короткий промежуток времени,
дало возможность разглядеть его. Он был в гриме и, как мне показалось,
с приклеенным носом. Последнее немало развеселило, так как нос, на мой
взгляд, был «клоунский». Я, сдерживая смех, извинилась и промчалась в
репетиционную комнату. Каково же было мое изумление, когда вслед за
мной вошел человек в белом и, по-хозяйски расположившись в кресле,
закурил (нужно добавить, что курить запрещалось во всем ДК МАИ, и
пожарные зверствовали, штрафуя всех и вся). Пустив густую струю дыма,
он вперился в меня взглядом и спросил: «Ну что будем показывать?» Как
выяснилось позже: это его любимый вопрос. Нос у него не наклеенный, а
свой. Курит он всегда и везде, бесконечно сыплет пепел на пол,
несмотря на то что рядом стоит пепельница. Пьет ведрами кофе и обожает
производить впечатление на молоденьких девушек. Список «недостатков»
можно продолжать бесконечно, но есть смысл остановиться. Пусть хоть
что-то останется за кадром. Показывать пришлось все, в хорошем смысле
слова. Песни, пляски, пантомима, душераздирающее чтение басни и т.д.
Видимо, я покорила В.В. зажигательным танцем в роли мужчины и была
принята. Ну а дальше начались бесконечные репетиции, возвращение домой
за полночь, выступления на студенческих вечерах, которые и вывели нас
на БОЛЬШУЮ СЦЕНУ.
Мой первый выход на большую сцену состоялся для меня совершенно
неожиданно. Стоял теплый, солнечный, весенний день. Мы, т.е. В.В., я и
Галя (девушка, которая пришла раньше меня в коллектив и являлась на
тот момент солисткой-вокалисткой) плавно передвигались в сторону ГЦКЗ.
В этот день в концертном зале «Россия» проходил заключительный концерт
победителей фестиваля «Студенческая весна», и мы, оказавшись
победителями, были удостоены чести выступить на главной, по тем
временам, площадке Москвы. Я сидела на заднем сиденье в предвкушении
лицедейства моих товарищей и наслаждалась жизнью. Галя о чем-то
спорила с В.В. Вдруг машина остановилась, и Левушкин попросил ее
выйти. Молча хлопнув дверью, Галя удалилась. Не говоря ни слова В.В.
нажал на газ, и мы помчались. На мой вопрос, что случилось, он бодро
ответил, что настал мой звездный час и сегодня я буду петь вместо
Гали. Я так же бодро ответила, что нет вопросов – споем. К сожалению,
я еще не понимала, что шутки кончились. Вечером с трясущимися руками,
ногами, плечами, тазобедренным суставом и прочими частями тела я
стояла в кулисах и с ужасом представляла свой позор. До этого дня у
меня не было сольных вокальных номеров, а как известно, в 80-е годы
артисты пели и играли вживую без фонограммы. Мне в руки дали микрофон,
на что я попросила привязать его, дабы он не упал. «Она еще шутит, –
произнес бледный Левушкин и оптимистично, насколько это возможно,
добавил, – значит, выживет…» Взбодрив меня таким образом, он испарился
в неизвестном направлении. Оказалось, что исчезать в самый
ответственный момент – еще одно его достоинство. Не буду тянуть кота
за хвост. Выступление, как мне потом рассказали, прошло очень успешно.
Я ничего не помнила. Ребята смеялись, что мой сценический опыт
начался, как в американском мюзикле…
В 1982 году я вышла замуж. В 18 лет мне казалось, что это очень мудрое
решение, т.к. давать тему для сплетен не хотелось, а быть женой
режиссера как-то спокойнее. Левушкин – муж и руководитель! Если б я
знала, что это такое, то, наверное, не подписала себе этот приговор.
Но все складывалось удачно. Мои родители – не против, Валерина мама
обеими руками «за», она боялась, что сын вообще никогда не женится. На
календаре – понедельник. ЗАГС не расписывает в этот день. Но, как вы
уже догадались, мы пришли регистрировать наши отношения именно в
понедельник. Встретила нас уборщица, которая мыла полы. Очень
«тактично», как только это умеют делать НАШИ УБОРЩИЦЫ, она «попросила»
нас освободить помещение. Предположив, что выпить мы можем и в
подворотне (у нас была с собой бутылка «ШАМПАНСКОГО»), и с упорством
катка начала таранить нас к выходу шваброй. К счастью или нет,
появилась дама, которая, узнав Левушкина, защебетала и с извинениями
пригласила нас в свой кабинет, где, собственно, и проходило наше
бракосочетание. Конечно же, ручка у Левушкина не писала… Все, как в
плохом кино. Мы поженились! А на следующий день умер Л.И. Брежнев.
Началась пора перемен, хотя и это не помешало нам отгулять свадьбу и
уехать на гастроли.
Уже летом 1982 года мы, гордо нося имя «БИМ-БОМ», начали освоение
профессиональной сцены. КВНа в те времена не было, и мы очень логично
заполнили эту пустующую нишу. Левушкин разработал новый вид пародий –
пародии на плагиат композиторов. Хотя все новое – хорошо забытое
старое, но главное, вовремя вспомнить. Если, будучи самодеятельностью,
мы репетировали 5–6 часов, то приблизясь к профессиональной сцене, мы
слегка увеличили это время до 8–10 часов. Валера каждый раз говорил,
что когда мы выйдем в люди, то репетировать будем все меньше и меньше,
а получалось все наоборот. Ежедневно наши занятия начинались с вокала,
затем следовал балетный класс, пантомима, занятия актерским
мастерством. Каждый из нас должен был в обязательном порядке приносить
по 2–3 этюда ежедневно и показывать их, умудряясь еще и отрепетировать
с соплеменниками. Благо народ подобрался талантливый: Вадик Сорокин,
Саша Калинин, Рома Волков, Володя Быков и другие. Мы раскручивали
этюдные ситуации очень ловко, скажу честно, просто другого выхода у
нас не было, В.В. уже тогда придумал «систему штрафов». Под нее
попадали все опоздавшие, не подготовившие этюды, в общем, перечень
провинностей был велик. Но, как показало время, дисциплина плюс
многочасовые репетиции и тренинг дали нам возможность очень быстро
подняться на высокий уровень. Наверное, много позже все пришли к
выводу, что школа, которую мы прошли в те давние годы, не могла
сравниться ни с какой другой. Левушкин, заставляя нас шевелить не
только ногами, руками, но и головой, дал нам такой запас информации и
навыков, что многие из нас, кто остался предан сцене, пользуются этим
по сей день.
Слова благодарности закончились, и я как человек, который являлся
объектом основных напастей, продолжу изливать душу и жаловаться на
свою жизнь. Многие молодые и неопытные барышни считают, что муж
режиссер – это подарок судьбы и как минимум светлое будущее
вышеупомянутой особы. Не верьте никому!!! Все шишки будут сыпаться на
вас. Вы будете чувствовать себя поплавком между удочкой шефа и его же
крючком. Наверное, будь я постарше и помудрее, многих разногласий
можно было бы избежать. Но в юности мы самые умные, мы все знаем и все
умеем. Еще нужно принимать во внимание характер Левушкина. Он упрям
донельзя. Скажу честно, наверное, это и позволило ему так долго
оставаться на плаву как режиссеру. Ему было скучно смотреть на просто
поющих или танцующих артистов. Уже тогда он заставлял нас петь, стоя
на голове, при этом заходиться в танце и показывать фокусы. Стоит
отметить тот факт, что Левушкин родился в цирке и это наложило на него
определенный отпечаток. Трюк стал основой наших номеров. Представьте
себе, Вадик Сорокин и я поем лирическую песню на иностранном языке,
все красиво и очень нежно. В какой-то момент, держа меня под руку,
Вадик резко поворачивается ко мне и перекидывает через спину! Далее
идет продолжение песни на родном русском языке и в лучшем случае
исполняется канкан… Человеку, привыкшему к статичному исполнению
песен, как это было принято в 80-е годы, такая «дурь» в голову бы не
пришла, но Левушкин «вырос» на манеже и этим все сказано. Мало того,
что мы перемешивали мелодии похожих песен так, что отличить, где одна,
где другая, было невозможно, мы проносились по сцене то как тройка
лошадей, то как стая птиц, то колесами, то кульбитами, а иной раз
летали на канате. Но, как выяснилось, это было только начало.
Однажды Валере предложили участвовать в праздновании юбилея ВЛКСМ.
Концерт по какой-то неведомой мне причине проходил в бассейне
«Олимпийский». Видимо, режиссер программы был кровный брат Левушкина.
Сцена представляла собой остров, соединенный с берегами двумя
навесными мостиками. На пятачке-острове и выступали артисты. Тогда
была очень популярна песня И.Николаева «Паромщик», именно ее, в своем
пародийном ключе, мы и должны были там исполнять. Как вы уже
догадались, не просто так… Весь номер был построен на том, что я ни
разу не касалась пола ногами. Меня то перекладывали с плеча на плечо,
то перекидывали из рук в руки, то крутили и т. д. В общем, все было
достаточно эффектно и без добавлений. Но увы. Увидев воду, Валеру
посетила гениальная, как обычно, мысль, что в конце, когда ребята
поднимают меня вверх на вытянутых руках, я должна с этой высоты
сигануть в бассейн и этим поставить финальную точку в номере. Мысль
хорошая, конечно. Но он никак не хотел принимать во внимание, что рост
наших хрупких мужчин плюс вытянутые вверх руки, плюс высота подиума
составляли до воды метра четыре. И при всем моем уважении, а также
многолетнем опыте в нырянии (я занималась плаванием семь лет) я не
могла себе позволить ухнуть с этой высоты плашмя в воду. Спор
затягивался. Как раз в этот день нас предупредили, что мы можем взять
с собой плавательные принадлежности и получить удовольствие от купания
в бассейне. Как часто случается, об этом забыли все, кроме Славы
Лехтика. Чудный парень, закончил Свердловский политех, хороший
математик. У нас он стал неплохим клавишником и электронным
барабанщиком. К акробатике и танцам он относился с интересом и
старался обходить эти дисциплины стороной. Весь день Славик пытался
выяснить у всех, как бы ему поплавать. Но, поскольку остальные были не
готовы к заплыву, ему никто не мог составить компанию. Итак, Валера
буйствует, я сопротивляюсь. Но трюк нужно отрепетировать. Предлагаю в
шутку потренироваться на кроликах. Валера быстро соглашается и
спрашивает, у кого есть плавки. Естественно, все в один голос называют
бедного Лехтика. После этой фразы Славик бледнеет и начинает
рассказывать жуткую историю о том, что плавки порвались, что он боится
высоты, а самое главное, он не умеет плавать. Всеобщее веселье,
видимо, несколько ослабило упрямство Левушкина, и мы сошлись на том,
что я все-таки спущусь на пол и уже потом занырну. Чтобы было красиво,
а главное, безопасно. Ну а теперь о самом главном – о моем костюме!
Этот шедевр творился прямо перед концертом. Был найден шикарный
концертный купальник артистки цирка, которая работала с хула-хупом.
Купленный в ФРГ, он потрясал своей «бифлексовостью», блестками и
прочими изысками. Под купальник были надеты не менее шикарные и очень
модные тогда гипюровые колготки, сверху, дабы в начале номера никто не
смог разгадать замысел режиссера, надевался белый асимметричный пиджак
с удлиненными полами. Завершали композицию черные резиновые (для
подводного плавания) сапоги 43 размера, т.к. у местных аквалангистов
не нашлось размера меньше. Глядя на себя в зеркало, мне хотелось
рыдать. Успокаивали две вещи: первое – публика сидела на достаточном
расстоянии и могла не разглядеть этот шедевр дизайна, а второе – это
то, что мне не нужно было убиваться. На самом деле все, кто видел
номер, сказали, что это класс. Может быть, но в тот момент, когда я
скинула пиджак и приготовилась к прыжку, мои ноги разъехались, и я
умудрилась, совершенно вне сценария, плюхнуться в «шпагат»,
быстренько, видимо, с перепугу собрать ноги, как Майкл Джексон, и
полетела в воду почти под прямым углом, что вызвало бурю эмоций у
зрителей. Все было бы хорошо, но в моей спине что-то хрустнуло и после
спектакля меня плашмя отвезли домой. Наверное, это была первая
серьезная травма. Но в молодости все быстро заживает и забывается.
Последствия вылезают позже.
Вы наивно думаете, что после водной феерии и моей травмы Левушкин
остановился? НЕТ! Он задумал вместе с Татьяной Анатольевной Тарасовой
сотворить общую программу, где фигуристы выходили бы на сцену, а мы,
соответственно, на лед. И началось… Мы встали на коньки. Мне в этом
случае, как, собственно, и Вадику Сорокину, повезло. Я лет в пять была
отдана в младшую группу фигурного катания на стадион «Юных пионеров»,
и Вадик дружил со спортом. Мало того, что он был чемпионом Москвы по
академической гребле, все его детство прошло на хоккейной площадке.
Труднее всего было Гие Гагуа. Мингрел, как он сам определял свою
национальность, всю сознательную жизнь, до прихода в «Бим-Бом», жил и
работал в теплых краях нашей Родины. И лед он увидел так близко
впервые. Но одно то, что тренировать его будут такие люди, как Ю.
Овчинников, М. Акбаров, заставило его встать на коньки. Это был цирк!
Юра дал Гие свои старые коньки. Объяснил, как нужно действовать, и
вывел на лед. Минут пять Гия стоял, не шевелясь. Все уже нарезали
круги, а он все стоял. Потом вдруг неожиданно он сделал шаг и к
всеобщему удивлению конек остался на льду, а Гия прошествовал по льду
в одних ботинках. Как это произошло, никто потом не смог сказать, Юра
клялся, что все было прикручено намертво. А Гия даже не понял, что
вызвало такой безумный хохот, потому что шел по льду очень уверенно и
ему казалось, наверное, что он уже звезда фигурного катания. Несмотря
на это Левушкин продолжал продвигать весь коллектив к покорению вершин «ледяных просторов» нашей Родины. Вместе с Т.А. Тарасовой они
трудились над созданием совместной программы… Симбиоз в конечном итоге
удался, так говорили все, кто видел программу. Мы объездили множество
городов и в каждом из них, помимо многочисленных концертов, были
удостоены чести репетировать с утра и до вечера, оттачивая мастерство
фигурного катания.
Самое значимое событие произошло в Москве на малой спортивной арене
«Лужников». Татьяна Анатольевна пригласила А.Б. Пугачеву. Повторять
содержание происходящего нет смысла, т.к. об этой истории, помимо Т.А.
Тарасовой, газет того времени, конечно же, написал Левушкин.
Единственное, что могу добавить, эта история обрастала такими
подробностями, что казалось, вся страна занимается исключительно
обсуждением личной и публичной жизни А.Б. и моей с Левушкиным.
Говорили, что я дралась с Пугачевой, что мы с ней не поделили
любовника и прочую чушь. Прошло много лет, и когда мы встретились
вновь с Аллой Борисовной, наши отношения сложились очень удачно. Она
работала над созданием сольной программы Аркадия Укупника и пригласила
«Бим-Бом» принять участие в этом проекте. Пугачева хоть и взбалмошный
человек, но очень творческий и интересный в общении. Видимо, Алла
Борисовна прониклась ко мне симпатией и по окончании нашей совместной
работы презентовала мне костюмы, в которых я работала у Укупника в
концерте. Эти костюмы с барского плеча я с трепетом использовала в
некоторых номерах «Бим-Бома», а сейчас нежно храню остатки от них, так
сказать, для благодарных потомков.
В работе все шло более чем хорошо. Гастроли и репетиции занимали все
время. Мы не бывали в Москве месяцами. Слово «отпуск» было нам
незнакомо. Хотя…
Однажды, после очередного триумфа в каком-то городе N, Левушкин вдруг
сообщил, что он устал. «Уставший гений» – это прозвище он получил от
меня в следующую секунду. Слава богу, я вовремя спохватилась и
произнесла эту фразу без иронии, а то бы и этот наш первый и последний
отпуск накрылся бы медным тазом. Но, видимо, Левушкин действительно
устал или просто хотел набраться новой информации, потому что через
несколько дней после этого разговора Валера сидел за рулем новенькой
«шестерки» Туркина и вез нас, т.е. меня и Юрку Туркина, в путешествие
по Прибалтике.
Все началось с того, что мы в городе Зарасай в Литве должны были
забрать с собой будущую Юркину жену Риту и уже с ней продолжить нашу
поездку. Зарасай был мне знаком очень хорошо. Недалеко от него
находилась турбаза Московского дома ученых, где я с родителями
отдыхала не один год. Мы отвезли Туркина к невесте, а сами тактично
удалились в гостиницу, несмотря на уговоры остаться в малюсенькой
квартирке, где помимо Риты и мамы с папой проживали ее сестра с мужем
и ребенком. Ничто не предвещало беды. Мы припарковали машину на
стоянке у гостиницы, предусмотрительно вынули все вещи из багажника и
пошли блаженно, после сытного ужина, приготовленного благородным
семейством, на встречу с Морфеем.
Утро не заставило себя ждать. Левушкин бодро схватил несколько сумок и
отправился загружать и заводить автомобиль. Я сдала номер и вышла на
улицу. Около машины с недоумением стоял Валера. «Что-то она не
заводится», – сообщил он. При этом как-то странно заглядывая под
капот. Я посмотрела туда же. В левом углу было как-то пустовато. «Мне
кажется, что здесь что-то было», – задумчиво произнес он. У нас украли
аккумулятор! А также все туркинские кассеты из бардачка, колонки,
вмонтированные в дверцы, и, самое обидное, мой складной зонтик.
Спасибо, что хоть машину оставили. Валера, как заправский угонщик,
завел «агрегат», как говорится, напрямую и мы с ужасом двинулись в
сторону дома Туркина, на ходу соображая, что делать дальше. 1983 год.
В стране не хватает батареек. Особенно их не хватало в Литве, и по
нашим скромным прикидкам либо мы пожизненно остаемся в Зарасае, либо
срочно сваливаем в Москву на поезде. Но все разрешилось неожиданно.
Добравшись до Юркиного пристанища, Левушкин остался сторожить остатки
авто, а я сайгаком, через две ступеньки, понеслась за Туркиным. Нужно
было мчать в милицию. Я позвонила в дверь. Появилась заспанная Рита.
Туркин спал сном пьяного младенца. Поэтому, когда я в тактичной форме
попыталась поведать ему страшную историю об ограблении, он начал
спросонья хохотать. Я попробовала объяснить, что у нас украли
аккумулятор, но Юрик героически дополз до окна и увидел внизу
работающую машину и рядом по-идиотски улыбающегося Левушкина. Мне
пришлось взять в руки Риту и заставить зачехлить будущего мужа. После
чего пинками выпроводить его на улицу. Туркин хихикал и упирался.
Валера открыл капот. Так как в составных деталях машины Юрик ничего не
понимал, то огромное пустое место под капотом не вызвало у него
ничего, кроме очередного приступа смеха. На самом деле ситуация была
идиотской. Машина работает, а аккумулятора нет. Бурно проведенная ночь
и полный технический кретинизм не давали Юрке возможность вникнуть в
суть дела. Он заходилcя от смеха, думая, что мы его разыгрываем.
Наконец мы запихнули его в салон и помчались по направлению отделения
милиции. «Ну что, шутники, – весело произнес Туркин, – хоть музычку
поставьте, а то от ваших дурацких шуток можно животик надорвать».
Развязка не заставила себя ждать. Увидев наконец, что магнитофона нет,
нет колонок, а главное, нет кассет, Туркин протрезвел моментально. Как
он орал… Крик молодого марала в брачный период не идет ни в какое
сравнение с воем, потрясшим улицы Зарасая. Юрик орал, как иерихонская
труба. Мы молча гнали в городское отделение милиции. Отвечать на
злословие Турочки и оправдываться – бесполезно. Нужно было переждать
цунами. Добравшись до начальника отделения милиции, мы были приятно
удивлены. Он оказался русский. Я обмолвилась о том, что каждый год
отдыхала с родителями на турбазе поблизости. И дабы расположить к нам
представителя правопорядка, начала восторгаться красотой местной
природы. Наверное, напрасно. Человек в форме был сослан сюда после
института и не находил ничего привлекательного в окружающей среде.
Единственное, что спасло меня от полного провала и помогло нам в
последующем, это то, что наш капитан (если я не ошиблась в звании) был
учеником хорошего знакомого моих родителей. Он вспомнил своего учителя
и очень уважительно отозвался о нем. Говорить, судя по всему, он мог
бесконечно, т.к., видимо, ему очень хотелось пообщаться с русскими,
тем более москвичами, коим он тоже являлся. Его остановил неожиданно
несчастный голос Туркина. Который во что бы то ни стало хотел поймать
врагов, обокравших его машину. Мы начали писать заявление. И тут Юрка
отличился. Заполняя сведения о себе, он почему-то, видимо, на нервной
почве, забыл свое отчество и начал на полном серьезе выяснять у нас,
как зовут его папу. Своим поведением он привел в недоумение блюстителя
закона. Мало того, выяснилось, что в спешке Турочка забыл захватить
паспорт и документы на машину. Если бы не Левушкин, который может
заморочить голову кому угодно, и заочное знакомство с моими
родителями, Туркин из потерпевшего мог превратиться в обвиняемого. Но
к счастью, отчество мы общими усилиями вспомнили, паспорт привезла
Рита, а документы на машину оказались у Валеры. Полдела мы сделали. На
нахождение аудиосистемы надежды не было. Самое главное был
аккумулятор. Расположив к себе доблестных блюстителей закона, Левушкин
занялся исследованием рынка аккумуляторов в Литовской Республике. Его
оптимизм закончился сразу. 1983 год. «ЛАДА» – это подарок судьбы для
обывателя, а новый аккумулятор – непозволительная роскошь! Спасибо
нашему новому разговорчивому приятелю. Он позвонил в областной центр,
и там ему пообещали для нужд Зарасая выделить старый, почти сдохший
аккумулятор. Мало того, агрегат нам доставили работники местной
прокуратуры. Эпопея закончилась благополучно. Только Туркин тяжело
переживал утрату аудиокассет.
Мы поехали в Вильнюс, затем в Ригу. Все было хорошо, пока с нами была
Рита. После посещения всех достопримечательностей Литовской и
Латвийской Республик мы решили переместиться в Эстонию. У Риты
закончились выходные и она уехала домой. На радостях Туркин пошел в
разгуляево и в первый же вечер познакомился с какой-то сомнительной
эстонкой. На наше предложение прогуляться по окрестностям города и
купить наконец дворники для машины, он отреагировал как-то вяло,
заявив, что устал от нас и хочет отдохнуть. Это была его роковая
ошибка. Мы покатались по городу. Выяснили, где автомагазин, и поехали
на окраину города, где, собственно, он и находился. Долго ли, коротко
ли, город кончился и перед нами вырос железнодорожный переезд,
оснащенный по последнему слову техники – автоматическим шлагбаумом.
Увидев это чудо на проселочной дороге, Левушкин подъехал поближе и,
так как шлагбаум был открыт, он решил его разглядеть и поехал
медленно-медленно. Я неосторожно пошутила, что он дождется закрытия, и
мы застрянем. Не успела я закончить фразу, как мы почувствовали
сильный удар по крыше. Шлагбаум закрылся в полном смысле на нашу
голову. Вмятина была внушительная. Вернувшись в город, мы припарковали
машину у гостиницы так, чтобы вмятина на крыше не сразу бросалась в
глаза. Войдя в номер, Валерка сразу понял: что-то произошло. Юрик
пребывал в жутком настроении. Оказалось, новая знакомая утащила его
портмоне и любимые японские часы. На возвращение дамы, вышедшей в кафе
за горячими булочками, надежды не оставалось. Со времени ее ухода
прошло часа два. Мы решили пока ничего не говорить бедному Туркину про
аварию. Полночи мы пытались успокоить Юрика. К счастью,
предусмотрительный Турочка сложил в кошелек не все отпускные, и
средств для существования у него было более чем достаточно. Он хорошо
расслабился, приняв на грудь бутылку «Ванна Таллин», страшная вещь, но
хорошо усыпляет.
Утро было солнечным. Мы вышли на улицу, и тут началось шоу. Левушкин
бросился к машине и начал орать, что какие-то сволочи испортили ее. Он
тыкал пальцем в крышу, размахивал руками, изображая ветряную мельницу,
в общем, создал картину безумства и возмущения. Туркин с умным лицом,
насколько позволяло похмелье, задумчиво смотрел на вмятину.
Действительно, трудно понять, откуда на крыше может появиться такое.
Тут-то и настал звездный час Левушкина. Он таинственно прищурился,
присел, потом приподнялся на цыпочки и выдал заключение, повергшее
меня в истерику. Как я не расхохоталась?.. По его словам и чертежам,
которые он тут же изобразил на крыше, вмятина образовалась вследствие
удара скейтбордом. Гнусные местные мальчишки увидели московские номера
и решили отомстить за оккупацию русскими Эстонии. Таким доводам
невозможно было не поверить. Тут взбеленился Туркин. Но мы его
успокоили, сказав, что он сам в детстве был хулиганом и детей нужно
простить. Если честно, Юрка по сей день не знает правды об этой
истории.
Это был первый и последний отпуск, который мы провели вместе с
Левушкиным. В 1988 году мы развелись так же весело и непринужденно,
как и поженились.

Хорошего о Левушкине я ничего не скажу!

Александр Озеров
Артист шоу-группы «ЭКС-ББ»

Все, что произошло с нашим «ЭксББевским» и Левушкиным расставанием,
оставило глубокий след. И убил он меня не тем, что выгнал из
«Бим-Бома», а тем, что угрожал уголовной статьей.
Ну взяли мы название «Бим-Бом». Ну сделали приставочку «ЭКС», ну,
получилось «Экс Бим-Бом», ну что из этого? Может, и не хотел он нас
сажать в тюрьмушку, просто попугать решил… Мы и попугались, для виду…
Включили все свое актерское мастерство и... пугались, пугались,
пугались...
Помнится, как Левушкин пришел в суд с «бородой»-адвокатом. Адвокат
сказал Левушкину: «Ты сидишь и молчишь». И он принял эту установку,
потому что сам часто действовал по такой схеме. Но при сложившейся
ситуации эта схема не сработала. А что касается адвоката, то я его
раскусил сразу. Типичный пустозвон-адвокат, который думает, что любая
идея, которая родилась у него, может воплотиться в жизнь.
По какой статье нас можно было посадить в те годы? Следователь сказал:
«Чего они хотят, ну максимум, что вам грозит – штраф административный,
а потом будете нормально работать. У нас сейчас по этой статье никто
никому ничего не может сделать». Это теперь начали «работать»
авторские права и все такое, а в те годы об этом и речи не шло.
Поэтому мы как бы покивали головой, разобрались и решили поменять на
всякий случай название коллектива. Это что касается того конфликта,
из-за которого мы жутко обозлились.
А все, что касалось творчества, мы смогли пережить и перемолоть. Тем
более ничему плохому ни «Бим-Бом», ни Левушкин, со своими
режиссерскими тараканами, нас не научили. Пожалуй, только одно: он
заставил нас «подковаться» и актерски, и жизненно.
Впервые выступление «Бим-Бома» я увидел на вечере первокурсников,
когда в сентябре пришел в институт. Я один месяц отучился в МАИ,
полноценно отучился, потому что ходил на «пары», жил учебой. Потом
понял, что самодеятельность в МАИ просто чумовая, и я попал – туда.
Конкретно «попал». Я шел устраиваться в какой-то джаз-банд или в
рок-н-рольный ансамбль, уже точно не помню. Я в общем-то музыкант и
для меня другого искусства, кроме музыки, не существовало. Пантомима –
кривляние, театр – словеса. А музыку я как бы любил по определению.
В джаз меня не приняли, сказали, что все переполнено, все музыканты
набраны. К Михаилу Задорнову меня приглашали, но сказали – приходи с
гитарой, будем петь КСПешные песни. Я подумал – бред, вот что я из
музыки не люблю, так это КСПешные песни. И Задорнов тут же охладел ко
мне, посмотрев на меня и не увидев актерского напора КСПешного. Он мне
предложил: «Иди тогда к Левушкину, у него сегодня концерт». Я вышел в
артистический проход, смотрю, туда-сюда ходит Левушкин. У него же
гениальная манера ходить, его надо все время догонять, он тут же
разворачивается в другую сторону, и его надо догонять в обратную
сторону. Я догоняю Левушкина, говорю «послушай», а он раз – и опять в
другую сторону… И, в конце концов, через полчаса этих догонялок,
наконец, Валера понял, что я хочу попробоваться в коллектив и сказал:
«Ну, приходи». Я пришел туда зажатым прыщавым юнцом, в обуви от фирмы
«Цебо» со скошенным каблуком и в ветровке. Мода была такая, я
чувствовал себя жутко стильным. Пришел на репетицию и увидел, что
здоровые дядьки – пятикурсники (по сравнению со мной, первокурсником)
занимаются какой-то фигней. Я просидел полтора часа на репетиции, мне
все это не понравилось. Наконец, артисты запели в конце репетиции у
рояля, тоже какую-то фигню, но что-то у меня внутри сработало. И
тут-то Левушкин меня спрашивает: «Ну что, посмотрел? Больше не
придешь?»
Он, видимо, по глазам прочитал. И вот, несмотря на весь свой зажим, на
свою ненависть к пантомиме, к театру, ко всему, что я увидел на первой
репетиции, что-то во мне уперлось. Я сказал:
– А почему не приду? Приду! – сказал назло всем, а себе особенно. В
душе все орало: я не хочу сюда. Шел сентябрь 1981 года.
Тогда я даже подумать не мог, что в 1985 году, уходя в армию, я стану
вспоминать гастрольные маршруты «Бим-Бома». Мне просто стало интересно
– сколько же городов мы проехали за три года? Насчитал я 100 или 96
городов, причем в некоторых мы выступали по несколько раз. Чес шел
страшный, дома мы вообще не бывали, по 2–3 недели сидели в одном
городе на одной площадке. Сейчас это трудно представить. Ну, а про
успех, триумф и славу... любовь и восхищение зрителей я уже не
говорю...
А сколько вообще людей прошло через «Бом-Бом»? Это своеобразная
кузница кадров. Какое-то кармическое предназначение в «Бим-Боме»
безусловно было. Одни живут и работают здесь, в России, других мы
встречаем за границей и когда говорим о «Бим-Боме», то в воспоминаниях
обязательно соседствуют ненависть и любовь одновременно.
Безусловно, когда я открыл для себя в 18 лет мир творческой молодежи,
то это было неожиданно. Если Левушкин вырос в богемной семье, то я – в
рабоче-крестьянской. Мы все, в отличие от Валерия, росли в
закрепощенных патриархальных семьях. И то, что с нами произошло, плохо
ли это было, хорошо ли, но это было удивительно.
Конечно, говна в нашем коллективе, я имею в виду «Бим-Бом», хватало. А
мне не хватало силы воли и раскрепощенности.
Левушкин зашугал меня, слабого, нежного, трепетного. Я ведь первый раз
столкнулся с реальной жизнью. И тут Левушкин со своими шутками и
режиссерскими мульками. Как руководитель он довлел, и когда мы
вырвались из-под его опеки, я еще два или три года боялся его. Он даже
мне во сне снился и я вздрагивал. Сейчас-то я могу говорить об этом
спокойно. Никогда не забуду постулат Левушкина, которому его научил
дед: актеры все сволочи и ждут момента, как бы поиздеваться над
режиссером. Не берусь гарантировать правильность цитаты, но смысл
точный… И актер никогда от Левушкина ласкового слова не услышал.
Только работать и репетировать. Репетировать и работать... Ужас. А нам
по 20 лет, а когда же погулять? Я тогда готов был его убить, но не
сделал этого потому, что он был жутко обаятельный.
Повторюсь, в те времена я очень боялся Левушкина. Боялся, как и все в
коллективе, и тихо его ненавидел, тоже как и все в коллективе. А кто
любит своего начальника? Сейчас благодаря тому, что я философ в душе,
я переборол и пережил это все сам.
Вот только у Вадима Сорокина еще хватало смелости разыгрывать
Левушкина по телефону. Я не забуду этот случай, когда он в два часа
ночи позвонил всему коллективу, включая электрика, и голосом Левушкина
вызвал всех на собрание к нему в номер. И мы все приперлись, сонные,
недовольные «очередным заскоком шефа» и молча расселись вокруг
руководителя в ожидании указаний. А он сидел в кресле, тихо обалдевая
от ночного нашествия и также молча ждал объяснений. Помню, молчание
было долгим… Тогда все разрешилось мирно, к счастью для Сорокина. Он
тогда всех пародировал, вел себя нагло, раскрепощенно.
История его прихода в «Бим-Бом» особая. Сорокин приперся на репетицию
с пивом и сказал: «А че? Я, типа, посмотреть». Поставил бутылку пива
на подоконник и сел рядом. И это при патологической ненависти
Левушкина к спиртному на работе. Но Вадим сразу показал свои таланты.
Через месяц-два репетиций он вышел на сцену и запел. А меня природа
обделила такими способностями, мне был дан только «Турецкий марш»
Моцарта, который я 7 лет в музыкальной школе изучал. И я, сыграв его,
обаял все руководство, включая Левушкина, этим самым «Турецким
маршем». А через неделю упражнений пантомимой (я ж до этого не
занимался ни спортом, ни физическими упражнениями) Володя Мельников,
второй после Левушкина руководитель в тот период, открыл на свою
голову во мне пантомимиста, и началась эпоха подготовки этюда «Мим
идет к любимой»… Но при этом я играл «Турецкий марш», чем пришелся ко
двору, и рисовал (я, кстати, хорошо рисовал) мордочки на шариках,
которые Саша Калинин нещадно рвал в конце номера «Шарики» вместе с
примадонной по имени Ира Фокина, а позже Аллой Марковой. Но, честно
говоря, Маркова после Фокиной мне меньше нравилась.
В тот момент, в сентябре 1981-го, я считал, что пантомима на фиг мне
не нужна, эксцентрика тоже, а про пародии я даже не размышлял. Но
внутренний голос говорил другое. А когда вечером я увидел Сорокина и
иже с ним на концерте, то это было все… Я приперся и угорал на этом
концерте, просто охреневал. А когда он запел «Танец на барабане»
«там-пам-пам, тара-пам-пам-пам» и повернулся в зал, я думал, что рожу.
Больше всего мне в тот момент не понравились эксцентрические номера
«Труба-тромбон», «Степь», «Моцарт», «Дирижер». Какие-то зарисовки,
фигня, я думал про себя: «Давай быстрей пародии, пародии, пародии…»
Вот от них я перся, думал, блин, неужели вот студенты-технари бывают
такими талантливыми. Половину концерта я практически не видел, ползал
между рядами, а вторую половину тоже не видел, потому что сползал и
выползал. Валялся и рыдал от хохота. Как только на сцене появлялся
Вадик Сорокин, я сразу сползал под кресла. А он, «зараза», появлялся
все время, в каждом номере. И он для меня уже был Моцарт. А девки!
Фокина, Головина и Уварова. Все, блин, примадонны, такие красотки, а я
был тогда еще, повторюсь, прыщавый юнец. Когда я пришел в «Бим-Бом»,
то стал присматриваться. Мне сказали, вот эта – левушкинская. Гальку
Уварову Сорокин провожал. Ну, где мне против такого монстра переть. А
Головина была такая домашняя, такая кругленькая и мне сразу захотелось
на ней жениться. Я бы женился, тогда женился. На других мне не
хотелось жениться, а на Головиной – да. Девки роскошные были в
«Бим-Боме», да и вообще состав – шикарный.
Сейчас я уже понимаю, что для меня в том возрасте все было значимо.
Теперь-то я знаю, что Левушкин играл гениально, весело, причем игры в
свой адрес не выносил совершенно, не любил подтрунивания со стороны
младшего актерского состава. А кто это любит?..
Я иногда совершаю самые значительные поступки в жизни, руководствуясь
своей интуицией. Женился, в «Бим-Бом» пошел. Не хочу, плохо мне, но
вот прямо кто-то пихает в спину, мол, иди. Я пошел. И до сих пор не
жалею. То, что женился, иногда жалею, а то, что пошел в «Бим-Бом» –
однозначно не жалею, хотя Левушкин сволочь. Ненавидел его, хотя и
любил. Удивительно. Я понял, как можно ненавидеть и любить
одновременно. Потому что когда Левушкин с тобой разговаривает, ты
попадаешь под его обаяние, когда видишь этот глаз, то понимаешь, что
ничего тебя там не ждет, кроме вот этой бесовской бездны. Но ты
«ведешься» на этот глаз. Он предстает перед тобой этаким хитрым,
лукавым, способным заставить тебя делать такие поступки и действия,
которые могут перевернуть всю твою жизнь... И как жизнь показала –
перевернул... Во всяком случае мою... Он предстает этаким Остапом
Бендером – героем авантюры, может быть, во многом – злым... но...
В общем, как и обещал:
– Хорошего о Левушкине я ничего не скажу! И ведь не сказал.

«ГИТИС отдыхает по сравнению со школой «Бим-Бома»!

Гия Гагуа
Артист шоу-группы «ЭКС-ББ» ГГ

Интервью у Гии Гагуа брал Анатолий Дудник.
Встреча проходила дома у Дудника после посещения ресторана с
кавказской кухней. Сидя в мягком кресле, напротив Дудника, и потягивая
коньячок, Гия рассуждал о прошлой жизни. (Далее ответы Гии читать
только с грузинским акцентом).

Дудник: Расскажи, как же ты познакомился с Левушкиным?
Гия: Прежде всего, передаю ему огромный привет от «ЭКС-ББ». Если бы не
Левушкин, я бы, наверное, до сих пор жил в Иверии. До того как
познакомиться с Валерием, я работал в Грузинской государственной
филармонии, в группе «Эглиси». Мы серьезно пели, впрочем, все грузины
красиво поют, многоголосье. Как-то мы выезжали на гастроли, работали
по три месяца, по полгода, выступали во Дворцах спорта, там были
«Красные маки», «Динамик» с Владимиром Кузьминым, там же мы и с
«Бим-Бомом» встретились.
– Ты, небось, был самый гениальный в «Эглиси»?
– Да нет, я до сих пор негениальный, мне еще творить и творить! Что же
касается нашего знакомства, то Валерий видел и, как говорится, «увидел
и победил». У него просто нюх на гениальных людей, наверное, потому
что он сам – гениальный. В «Бим-Боме» я начал заниматься гимнастикой,
акробатикой (шутка, конечно), но занимался пантомимой, проходил
балетные классы.
– Короче, Валерий открыл тебя для искусства?
– Да, как тренер открывает спортсмена, который потом выстреливает на
Олимпиаде или на других важных соревнованиях.
– Тебе, как лицу «кавказской национальности», человеку
темпераментному, а известно, что в «Бим-Боме» царило много
ограничений: нельзя было выпивать, женский пол (да и мужской тоже –
шутка) под запретом, как тебе удавалось переносить все это?
– Без комментариев! В «Бим-Боме» сложились гениальные отношения, что
касалось такта и дисциплины! Например, замечательный трюк с
контрабасом (Аль Бано и Ромина Пауэр) – это как раз Левушкин придумал.
Но на самом деле все очень жестко было: мы Левушкина называли даже
«маленьким Сталином»!
Например, после часа ночи никто не мог гулять, даже по гостинице. Надо
было лежать и отдыхать, потому что с утра начинались тяжелые
репетиции: пантомима, балетный класс и т.д. Нужно быть всегда в форме,
заниматься на всех инструментах, пародировать и т.д. Я думаю, что
ГИТИС отдыхает по сравнению со школой «Бим-Бома».
– То есть на женщин просто не хватало сил?
– У меня всегда хватало сил! Ночью Валера и Топаллер совершали обход,
как в больнице. Те, кто гулял, кто нарушал распорядок, могли заранее
дрожать от предстоящего наказания. Один раз я тоже нарушил режим, и
они решили на мне отыграться. Мне дали роль в постановке «Все бегут…»,
там, где про светофор поет Валерий Леонтьев. На репетиции я бегал с
утра до вечера, а они все говорили: «Это плохо, плохо!» А Левушкин еще
периодически подначивал: «Ну как ты вчера погулял? А, ну ладно, давай,
бегай дальше!» Но тогда я мог бегать (вздыхает)!
– Когда вы ушли из «Бим-Бома», возникли у вас проблемы с названием?
– Да, когда мы уходили, то решили назвать группу «ЭКС-Бим-Бом».
Единственный человек, который был против – это я. Но Эдуард Михайлович
Смольный сказал, что нужно называться именно так, потому что нас знают
в лицо. Мы так и назвались и где-то год это название крутили по радио
и на ТВ. Но потом приехал Валерий с гастролей и забрал это название.
Ему надо было поговорить с нами, как с друзьями, а он нас чуть не упек
за решетку. Шутка, конечно. Хотя юридически он был абсолютно прав.
Проблемы были, вместо того чтобы заниматься творчеством, мы писали
заявления, нас хотели посадить на полгода, пошли судебные тяжбы. Это
мы сейчас все хорошо понимаем, а тогда, конечно, воспринимали это
по-другому.
Про Валеру я могу говорить много. От группы «ЭКС-ББ» ему огромное
спасибо. Особенно от грузинского народа в моем лице. Он творческий
человек и режиссер с большой буквы. У него все есть. Жаль только, что
мы не вместе. Я думаю, что настанет время, когда мы снова будем вместе
творить. Соберемся как-нибудь, решим проблемы.

От «Бим-Бома» до Большого…

Вячеслав Костричкин
Артист ГАБТа России

Я счастливый человек, потому что моя творческая жизнь началась с
«Бим-Бома». Встреча с этим коллективом состоялась не случайно,
поскольку все мои мысли и действия были устремлены на поиски своего
места в искусстве.
Придя из армии, еще совершенно ничего не умея и не понимая в колбасных
обрезках, я бросился покорять театральные вузы Москвы и потерпел
фиаско. Но я не пал духом, а устроился дворником в жэке. Теперь я
спокойно могу причислить себя к поколению дворников и сторожей, о
которых есть песня у Бориса Гребенщикова. Одновременно я стал
заниматься в театральной и цирковой студии.
Но вот однажды, как будто бы случайно, но мы-то с вами знаем, что не
случайно, я наткнулся на газету «Московский комсомолец», в которой
была фотография ансамбля «Бим-Бом» и информация о предстоящих
концертах в УСЗ «Дружба» в «Лужниках». Меня это заинтересовало.
В начале 80-х была очень популярна телепередача Александра Иванова
«Вокруг смеха», в которой я видел некоторые пародии в исполнении
«Бим-Бома». Особенно мне понравился номер «Челентано», когда выходила
девушка с бантом на голове и пела знаменитую песню «Я у бабушки живу».
Это, конечно же, была Ирина Фокина, а за ней в детской кепочке и с
паровозиком в руках выходил Вадим Сорокин, отвечавший ей голосом
Челентано.
Могу с уверенностью сказать, что ансамбль «Бим-Бом» был единственным
ярким, живым, высокоинтеллектуальным, не в пример многим сегодняшним
шоу-коллективам и командам КВН, ансамблем, нашедшим свое творческое
лицо, сделавшим стремительный взлет на профессиональную сцену.
Меня тогда поразило в этих ребятах то, что каждый сам по себе был
ярким актером, музыкантом, акробатом. Да и сам бывший артист-клоун из
передачи моего детства «АБВГДейка» Валерий Левушкин был достоин своего
коллектива, явив миру такое явление, как «Бим-Бом».
До сих пор, будучи артистом Государственного академического Большого
театра, не перестаю благодарить судьбу за встречу с этим коллективом,
за то, что имел честь работать в нем. Начинал я там простым
униформистом и имел возможность продолжать свою творческую карьеру в
качестве артиста.
Особенно поразил меня впервые увиденный на концерте следующий номер
«Бим-Бома». В одном заведении проводят опыт над группой молодых людей.
Нужно из стеклянной банки достать теннисный мячик, что один из молодых
людей делает с огромным успехом. Далее звучит «Крутится волчок», очень
здорово и ярко исполненный Александром Озеровым, и группа актеров
превращается в обезьяноподобных. Возникают проблемы, и Александр никак
не может вытащить руку с мячиком из банки.
После этого концерта я не спал три ночи и понял, что обязательно
должен работать в этом коллективе. Срочно разыскал Валерия Левушкина,
рассказал о своих впечатлениях от концерта и упросил взять меня на
работу кем угодно.
Меня и взяли машинистом сцены….
Юра Соколов меня обучил коммутациям микрофонов, разным звуковым
примочкам, поднятию кофров (ящиков с грузом), погрузкой их в самолет и
т.д. и давал возможность заниматься акробатикой, танцем и участием в
репетиционном процессе, с пониманием относясь к моей тяге к сцене.
Я не собирался посвящать свою жизнь только закулисной работе, не за
тем я пришел в «Бим-Бом», но именно благодаря этой работе развился мой
творческий дар и я плавно перетек в артистический состав. Эх,
замечательное было время. Молодость, здоровье, энергия!
Когда с подачи Александра Озерова я научился играть на деревянных
ложках, четко выстукивать ритмы и петь, он, уходя в армию, подарил мне
место в своем номере.
Мой первый выход в качестве артиста состоялся в Таллине, в номере
«Русский сувенир в испанском стиле», где я играл роль Ваньки-Встаньки.
Меня поднимали и бросали. Cначала я очень боялся, что ничего не
получится, но ребята меня легко ввели в номер, терпеливо перенося мои
промашки. Спасибо им за терпение и помощь!
Однажды на гастролях по Абхазии одному артисту по дороге стало плохо,
и мне пришлось выходить вместо него в номере «Джентльмены удачи»,
арестовывать четверых Леонтьевых. Это была хохма. На меня надели халат
с красной повязкой, дали в руки метлу и свисток в зубы, в нужный
момент выпихнули на сцену, где я с испугу заплясал. Как потом мне
рассказали, зал чуть не попадал от смеха на пол. Это было мое
творческое крещение.
На гастролях я чувствовал себя человеком и жил в очень хороших
гостиницах, а приезжая в Москву, ночевал на нашей цирковой базе с
петухами, собаками и прочей цирковой утварью, спал на акробатических
матах.
Попросту говоря, я, бывший воспитанник детского дома, был прописан в
общежитии, но когда ушел с работы, меня судом выселили оттуда, а в
паспорте это не было отмечено, вот я и пользовался на гастролях
благами. Это еще были советские времена. Мне посоветовали обратиться в
газету «Комсомольская правда», где очень интеллигентно ответили, что я
должен ехать на Байкало-Амурскую магистраль, мое дело с молотком
вкалывать, а не артистом становиться. Ишь, чего захотел, танцульками,
понимаешь, заниматься. Но к совету «Комсомолки» я не прислушался...
В 1986 году, не имея за плечами музыкальной школы, я поступил в
Гнесинское музыкальное училище на актерский факультет. А происходило
это так.
Пришел я, значит, на заключительную комиссию в училище. Очень
средненько спел, очередь дошла до проверки пластических возможностей.
Подходит ко мне педагог по танцу и говорит: «Ну, ты, циркач, покажи,
что ты можешь». Тут на нее из комиссии зашикали: «Зачем без разогрева.
Можно и повредиться».
Но я, чтобы не упустить такой прекрасной возможности показаться, с
места сделал сальто-мортале и вышел в шпагат. У всей комиссии «отвисла
челюсть» и мне тут же по всем предметам поставили пятерки. Вот какую
роль сыграл «Бим-Бом» в моем поступлении в Гнесинское музыкальное
училище.
Во время моего обучения я старался не терять «Бим-Бом» из виду и
посещал его концерты. Всегда радовался успехам. Закончив обучение, я
вернулся в свой любимый коллектив, в котором, к моему глубокому
сожалению, произошел раскол. Я не берусь никого осуждать и обсуждать,
но мне очень жаль, что так произошло.
Далее я мотался по мюзиклам, которые лопались, как мыльные пузыри. Но
однажды судьба привела меня в Большой театр, в котором в полной мере
мне пригодилась школа, полученная мною в ансамбле «Бим-Бом». Я попал
на постановку «Хованщины» Модеста Мусоргского, которую осуществлял
замечательный режиссер Борис Александрович Покровский.
Он как-то сразу распознал, что я могу выполнять различные трюки.
Причем всем Борис Александрович запрещал что-либо придумывать, а мне
только показывал большой палец вверх, одобрял. К счастью, я был готов
к встрече с большим мастером: только «Бим-Бом» мне мог дать и дал
такую подготовку. Я даже, когда приглашал Валеру Левушкина на
спектакль, сказал, чтобы он пришел смотреть, как я «набимбомил» в
«Хованщине». В других спектаклях я тоже «бимбомлю»: хожу на ходулях и
при этом пою и танцую.
Я счастливый человек, потому что моя артистическая жизнь началась
именно с коллектива «Бим-Бом», где мне помогли состояться как
творческой личности. Да и не я один. Через этот коллектив прошло много
сегодняшних звезд. Сейчас я пою в ГАБТе, мне доверяют сольные партии:
Запевала в «Евгении Онегине», Распорядитель в «Пиковой даме», Юноша в
«Царской невесте», Месье Трике в «Евгении Онегине», Воин в «Иване
Сусанине», Разносчик в «Богеме», 5-й игрок (сцена «Рулетка») в опере
С. Прокофьева «Игрок».
Я в начале своей оперной карьеры и верю в Удачу – моим первым
Наставником был «Бим-Бом».

Pro memoria.
Carpe diem

Олег Чернов,
член Международной академии телевидения и радио
и Евразийской академии телевидения и радио,
проректор Института телевидения,
кинорежиссер, проректор Института повышения
квалификации работников телевидения и радиовещания

Я документалист и в своих фильмах мне необходимо «…во всем дойти до
самой сути…», сути событий, явлений, характеров. Это очень сложная
задача, хотя у меня есть возможность увидеть это явление, событие или
характер как бы со стороны, но тем не менее это очень непростое
занятие. А тут написать о себе, о пережитом, о наболевшем… Здесь,
скажу я вам, смелость нужна, смелость и талант.
Выше уже упоминалось о явлениях, событиях, судьбах. Так вот, Левушкин
– это и явление, и событие, и судьба. И это не ради красивого словца
сказано, это, поверьте мне, абсолютно точно.
Мы познакомились около сорока лет назад, тогда еще совсем юнцы, вместе
довольно-таки бестолково проводили время, хотя и очень весело.
Описывать события, участником которых мне довелось быть, я пока еще не
готов, скажу только, что за все эти годы мы встречались не часто, живя
в разных городах, а порой даже живя недалеко, мы не мозолили глаза
друг другу. И все же, и все же… Есть люди, одно сознание от того, что
они есть, как-то согревает и поддерживает. Левушкин из этих людей.
Если человек талантлив, то талантлив во всем. А Левушкин бесспорно
талантлив.
Он талантлив как клоун (спросите-ка у поколения 70–80-х годов, кто
такой Левушкин из «АБВГДейки»), он талантлив как режиссер (кто может
назвать более популярную группу в 80–90-х, чем «Бим-Бом»?), талантлив
как продюсер (кто может похвастать таким бесконечным количеством
успешных гастролей в самые сложные 90-е годы?), как педагог.
Эта книга познакомит вас с писателем Валерием Левушкиным. Вы сможете
оценить еще одну грань этого синтетического таланта, обаяние которого
очень многих людей на разных континентах нашей планеты сделало его
друзьями.
Вероятно позже, когда я буду готов говорить о событиях, произошедших
со мной и моими друзьями, тоже возьмусь за перо, но сейчас я отдаю
должное смелости, упорству и терпению моего дорогого друга,
прекрасного человека, талантливого клоуна и эксцентрика во всем –
Валерия Левушкина.

Левушкин сделал доброе дело?
Но только на первый взгляд…

Виктор Топаллер,
журналист, телеведущий

Это только на первый взгляд кажется, что Левушкин сделал доброе дело,
написав эту книжку. Не знаю, как другим людям, имевшим несчастье
попасться ему на жизненном пути, а мне он нанес ощутимый удар: я не
был готов к тому, чтобы участвовать в мемуарах, ощущая себя
склеротиком-старпером и начиная фразы словами «тогда, четверть века
назад...» или «кажется, что это было как вчера...». Недавно ко мне
приезжали на несколько дней мои одноклассники по театральной школе, с
которыми мы вместе учились в девятом и десятом классе. Один живет в
Торонто, другой в Майами. Полночи протрепались, выпили неприличное
количество водки и чувствовали, что ничего не изменилось за последние
тридцать лет – мы такие же молодые, здоровые и нахальные. А утром,
вернее днем, проспавшись, столкнулись лбами на кухне – каждый нес в
пригоршне свою кучку таблеток...
О солидном, взрослом Левушкине, написавшем воспоминания, говорить
непросто. Я до сих пор не могу соотнести эту книжку с образом
Валерки, абсолютного раздолбая, гуляки и пижона. Вот если бы он
написал «Моя половая жизнь в искусстве»... Какая сила швырнула его к
компьютеру и заставила работать, как ненормального? Хотя и раньше меня
удивляло, как моментально испарялись куда-то его раздолбайские
качества, когда дело касалось работы. Главный Валеркин парадокс – это
два абсолютно разных Левушкина: один на репетиции, в поездке с
коллективом и совершенно другой вне работы.
Бр-р.. Я все пытаюсь избежать слов «двадцать пять лет назад», но
ничего не могу придумать... Короче говоря, первое впечатление от
Левушкина – это шляпа. Нет, не в переносном смысле этого слова, а в
самом что ни на есть прямом. Шляпа на его нахальной башке, которую я
впервые увидел в ДК МАИ. Я был возмущен до предела: поймите меня
правильно – я сам был пижон, что в общем простительно 22-летнему
студенту 4 курса ГИТИСа, приглашенному сделать программу к фестивалю.
Ясное дело, что на репетициях я не выпускал из руки сигарету,
временами страшно матерился к восторгу студенток и появлялся в ДК
исключительно в темных очках. Но шляпа?! Я до этого не додумался и
просто осатанел. Если добавить к этому, что Валеркина физиономия была
хорошо знакома окружающим по «АБВГДейке», то не оставалось сомнений,
что я нарвался на неслабого петуха в курятнике, который уже считал
своей полной собственностью. Поскольку работали мы на один и тот же
факультет, то вынуждены были объединить каким-то образом творческую
продукцию. Но объединять нам ничего не хотелось: какой смысл смешивать
нечто гениальное с какой-то ерундой? Поэтому за черными очками
осталось первое отделение, а за шляпой второе. И мы победили.
Руководство МАИ носило нас на руках, а бледный от злости Миша
Задорнов, руководивший в то время агиттеатром «Россия» на другом
факультете и привыкший исключительно к первому месту, обозвал нас
какими-то нехорошими словами.
Через несколько дней мне позвонил Левушкин и сказал, что его группа
должна дать концерт в ДК, и попросил включить в эту программу
получасовую сцену из пьесы «Человек и джентльмен» Эдуардо Де Филиппо,
которую мы играли в первом отделении победоносного фестиваля. И
завертелось.
С тех пор мы мучили студентов МАИ в «два смычка» – выдыхался один, за
дело брался другой. Да и на пару тоже. Я помню, как у ДК МАИ с визгом
тормозов останавливались две машины: белый «жигуль» Левушкина и
красный моего отца – я утаскивал машину, поскольку не мог допустить,
чтобы шляпа имела преимущество над черными очками. Кстати, моей самой
первой машиной стал тот Валеркин белый «жигуль». Он загнал мне его за
три тысячи, но я как сейчас помню, что отдал ему на пятерку меньше,
вовремя спохватившись, что накануне он ее у меня выцыганил...
Банальность, конечно, но сколько с тех пор сменилось автомобилей в
Израиле, Бельгии, Америке, но ни одна из машин не дала такого ощущения
кайфа, как разбитая одиннадцатая модель с подозрительными следами на
потолке.
Но до этого было еще далеко, а пока мы вовсю репетировали с ансамблем
и даже уехали летом в спортивной лагерь МАИ в Алуште, дабы не дать
ребятам отдыха и летом. Надо было видеть, как мы часами измывались над
ними в двух шагах от моря, в котором купались нормальные студенты, не
одержимые психозом творчества! Условием нашей жизни и работы там была
постановка «Праздника Нептуна». Хитрый Левушкин свалил эту бредятину
на меня, привычно проскулив, что он «всего-навсего цирковой», а я
режиссер «крупных полотен», мне, дескать, и карты в руки. И пока я,
высунув язык, носился по берегу с мегафоном, Левушкин валялся на
кровати (вполне целомудренно) рядом с молоденькой и очень хорошенькой
Иркой Фокиной, рассказывая ребятам о тяжкой доле циркового артиста.
Будучи мудрым уже в юности, я честно предупреждал Валерку, что это
целомудренное валяние с 17-летней артисткой нашей группы плохо
кончится, но он меня не слушал. В конце концов так и получилось –
Ирке, как честной девушке, пришлось выйти за него замуж. В дальнейшем
выяснилось, что и для меня Алушта оказалась весьма важным местом:
именно там моя жена обнаружила, что наш сын Алеха сидит у нее в
животе, но сообщила об этом только после возвращения в Москву, не без
оснований полагая, что ее могут попереть с этого праздника жизни
раньше срока.
Был там и один страшный эпизод: Нептуна играл наш контрабасист Володя
Быков. Согласно гениальной режиссерской задумке он должен был
появляться из-под воды. Для воплощения этого великолепия Быкова
заранее отправили на дно, где он, стоя на плечах аквалангиста,
готовился к торжественному акту всплытия. Прозвучали фанфары, русалки
приняли малоприличные позы, но Нептун не показался. Прошло пять минут.
Потом еще пять. Я поклялся, что если Быков останется в живых, я брошу
режиссуру. Левушкин орал, что теперь, после утонутия Быкова, я сам
буду играть на контрабасе, а я пытался его утешать тем, что среди
студентов еще немало одаренных музыкантов – возможно, кто-то и
контрабас освоит. Минут через пятнадцать, когда все в общем-то
смирились с потерей, в самый неподходящий момент действия над водой
появилась улыбающаяся рожа Володи. Тут уже настал черед Левушкина
утешать меня, приговаривая, что, как ни крути, быковская жизнь стоит
художественной целостности спектакля, хотя, в принципе, он понимает
мою боль, учитывая, что эта постановка – лучшее, что я сделал в жизни,
и вряд ли когда-то в будущем смогу подняться до подобных высот...
А потом «Ансамбль музыкальной эксцентрики и пародий ДК МАИ»
превратился в «Бим-Бом», став делом Валеркиной жизни. Мы много
работали вместе, но я мотался по Союзу, ставил спектакли, мюзиклы,
шоу, организовывал фестивали, а Левушкин все силы отдавал «Бим-Бому».
Чуть ли не каждую ночь мы часами обсуждали дела коллектива, и Левушкин
буквально доводил меня до белого каления, копаясь в деталях, не
имевших, на мой взгляд, принципиального значения. Это сейчас я
понимаю, что он «дышал» этим двадцать четыре часа в сутки... Иногда,
когда мы ругались, и я начинал орать, что он мне осточертел, что пусть
провалится в тартарары со своими цирковыми заморочками, моя мудрая
жена с улыбкой говорила: «Не ори. Думаешь, ты ему не надоел хуже
горькой редьки? Только куда вы друг от друга денетесь – вы же уже как
родственники...»
Помню (опять «помню», ну точно ветеран на встрече в домоуправлении!),
как во время гастролей мы с Левушкиным устраивали ночные обходы
артистов «Бим-Бома». Врожденный садизм, плохо маскируемый
«профессиональным отношением к работе», заставил нас ввести в
коллективе «сухой закон» и обязательный «отбой». Поэтому найденная в
номере бутылка или обнаруженная поклонница могли стать причиной не
только драконовского штрафа, но и отправки в Москву. Полагаю, что
ребята произносили в наш адрес много разных слов, когда мы спешно
удалялись восвояси, поскольку нас с нетерпением ожидали напитки и
почитательницы наших талантов. Хочу отметить, что главной зверюгой был
все-таки Валерка. Я считал, что артист вправе делать, что угодно, если
в 11 утра на репетиции он свеж и готов к работе. Но доводы разума
никогда особенно не воздействовали на Левушкина, который, помимо всех
своих многочисленных недостатков, еще и упрям, как ишак.
В конце концов я осознал, что единственный способ не погибнуть во
цвете лет от воспаления мозга из-за ежедневного общения с Левушкиным,
это покинуть родину, что и осуществил в апреле 90-го года прошлого
века. Кстати сказать, Левушкин стал главной причиной не только моей
эмиграции. У меня вообще такое впечатление, что намного больше людей
покинули СССР из желания смыться от него, чем из-за антисемитизма или
погони за вкусной колбасой: моя соседка Оля Воинова, которую Левушкин
из вредности называет в книжке исключительно Олей Граковой, Юра
Туркин, проживающий в Балтиморе, Марик Гельфман... Всех не
перечислишь.
Левушкин, конечно, приехал меня провожать, сунул мне в руку сто
долларов, увеличив таким образом мою наличность сразу вдвое, а его
задумчивый взгляд ясно говорил: «Так просто ты от меня не
отделаешься...» И, как всегда, он оказался прав: он настиг меня в
Израиле, потом в Бельгии, потом снова в Израиле, а когда я организовал
международный фестиваль юмора во дворце спорта в Тель-Авиве, конечно
же, гвоздем программы стал «Бим-Бом». Они прошли, что называется, «на
стон», но это был уже не мой «Бим-Бом»: Валерка совершенно изменил
жанр, стилистику, лицо коллектива... И артисты были все уже
незнакомые.
Мы тоже часто меняли состав, но несколько ребят- «основоположников»,
которых я мучил этюдами и упражнениями в МАИ, в Алуште, на
репетиционных базах в Москве, с которыми колесил по городам и весям
бывшего СССР, уже, как и Валерка, почти мои родственники. Шурка
Озеров, Вадик Сорокин, Саша Калинин, пришедший позже Гия Гагуа, одним
словом, популярная нынче группа «Экс-ББ». И когда они недавно приехали
в Америку на гастроли и объявили со сцены, что в зале сидит их учитель
и режиссер, я раздулся от важности: глядя на их работу, можно
гордиться некоторой сопричастностью.
Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как я последний раз ехал к
Левушкину домой на «Речной», но прекрасно помню (опять!), где какая
колдобина на Фестивальной улице, помню часы на кухне, бардак в
комнате, какие-то вечные идиотские коробки в прихожей... Помню
наизусть номер его телефона. Я не могу написать о нем ни одной
объективной строчки – родственник.
Можно, конечно, рассказать об удивительной Валеркиной способности
найти нестандартное решение номера, неистощимой фантазии, наглой
уверенности, что артиста можно заставить сделать на первый взгляд
абсолютно невозможное, чудовищной въедливости, вынуждающей его
вычищать недоработки, прогоняя фрагменты по сотне раз, о железной
хватке, которая вечно маскируется игрой в этакую «обаяшку», об
умопомрачительном авантюризме, о дикой необязательности, о том, как он
хорош в драке и мил с дамами... Я много чего о нем знаю, но уже давно
перестал понимать, где начинаются его достоинства и кончаются
недостатки. И еще я не знаю, чем закончить эти заметки. Чем-то
жизнеутверждающим? Ерническим? Грустно-ностальгическим?..
Наверное, так: хорошо, что на свете живет мой родственник, которому
можно позвонить и вместо приветствия выругаться матом, и он тебя сразу
узнает. Хорошо, что он работает и пишет мемуары. Хорошо, что, судя по
титулу этой книги, с его нахальной, полысевшей, может быть как и у
меня, башки так и не слетела шляпа.

И зайца можно научить курить

Александр Вахмистров,
директор по маркетингу ООО «Косметик Маркет»

О существовании ансамбля с таким названием до 1984 года я не
подозревал вовсе, да и попал туда случайно, за компанию, как иногда
попадают в гости к незнакомым людям.
В то замечательное, застойное время я, как и множество моих
сверстников, пытавшихся выразить свое оппозиционное отношение к
режиму, делал это наиболее приятным и безопасным образом, то есть пил
портвейн, совмещая увлекательное занятие с музицированием в
рок-группе.
Обстановка в стране хотя и способствовала расцвету отечественного
рока, но все же заставляла искать всяческие обходные пути, помогавшие
бородатым и патлатым трубадурам легализовываться в многочисленных
областных филармониях.
И вот, на пике нашего самодеятельного творчества, после выступления на
одном из псевдокомсомольских фестивалей (на котором, кстати, в числе
прочих композиций нами было исполнено жизнеутверждающее полотно под
названием «Слепые ведут слепых») также открылась перспектива
легализации, развернутая перед нами Валерием Левушкиным, подыскивавшим в то время музыкальный коллектив.
Чем мне запомнился ансамбль «Бим-Бом» образца 80-х?
Во-первых, командой, состоявшей, по большей части, из лиц без
определенных занятий, а некоторых – даже без определенного места
жительства, но веселых, талантливых, доброжелательных и остроумных.
Во-вторых, фигурой самого Левушкина, который словно задался целью
доказать всем окружающим, что в принципе и зайца можно научить курить.
Поэтому нас, четверых и не самых молодых оболтусов с рокерским
налетом, ожидала дисциплина, загадочное слово авизо, балетный класс с
настоящим станком, часовые разминки, уроки сценического движения,
мастерства актера, бесконечные этюды и многое другое.
После абсолютной вольницы былого существования дурь свободы методично
выбивалась из нас все тем же Левушкиным, носившим в группе ласковое
прозвище Карабас, с помощью многочасовых репетиций и отсутствия
выходных дней. В результате через некоторое время мы уже сносно могли
перемещаться по сцене и с ловкостью молодых бегемотов выделывали
незамысловатые па.
Так или иначе, но после трехмесячного репетиционного периода программа
была принята, и началась разудалая гастрольная жизнь.
Не буду вспоминать множество забавных и комичных ситуаций,
происходивших с нами, как это обычно принято делать, но хочу
остановиться на том главном, что мне и, возможно, кому-то еще удалось
вынести из нескольких лет работы в этом действительно замечательном
коллективе.
Мы узнали, кто такие были Бим и Бом.
Мы узнали, что все, чего ты хочешь добиться невозможного можно
добиться только через кровь, пот и слезы.
Мы узнали, что такое профессионализм.
Мы научились трезво оценивать себя.
Для многих из нас «Бим-Бом» стал трамплином в дальнейшей артистической
жизни. Те же, кто вовремя смог оценить свои способности трезво,
добились успеха в других областях, потому что научились работать и
преодолевать боль.
С тех пор многое изменилось, но «Бим-Бом», многократно
трансформированный, продолжает жить вместе со своим бессменным
худруком и Карабасом Левушкиным. А я очень рад, что мы продолжаем
дружить, и что судьба время от времени так или иначе сводит меня с
этим замечательным человеком.

Левушкину памятник поставить надо...

Михаил Погорельский,
заведующий постановочной частью
Московского цирка Никулина на Цветном бульваре

«Бим-Бом» в стенах МАИ появился в те времена, когда там уже
существовал прославленный агиттеатр под руководством знаменитого
сейчас Михаила Задорнова.
В этом агиттеатре я был директором. После окончания института я все
равно остался на этом посту. И тут появляется Левушкин и создает свой
коллектив, не похожий ни на что виденное раньше.
На ежегодно проводимом в МАИ фестивале «Студенческая весна»
ошеломляюще показал себя левушкинский «Бим-Бом».
Уже с первых выступлений ребят стало ясно, что в графе «самодеятельный
коллектив» они долго не задержатся. Все, что они делали, поражало
яркостью, нестандартностью и профессионализмом. И когда Левушкин мне
сказал:
– Слушай, Миша, мы идем в профессионалы. Ты пойдешь с нами?
– Да! – ответил я.
И бросив мечты об аспирантуре и стальных птицах, «вскочил» на ходу в
его «поезд», увозящий всех нас в новую и неизведанную страну под
названием «Бим-Бом».
Распрощавшись с агиттеатром, я стал первым директором «Бим-Бома», хотя
сейчас кто-нибудь и будет это оспаривать.
Два года мы под флагом Левушкина шли к профессиональной сцене. Мы бы и
раньше туда дошли, но, к сожалению, время рождения «Бим-Бома» выпало
на «царство» чиновников от культуры, и не зрительский интерес, а
именно они решали, кто состоится, а кто нет…
Мы хотели работать в Росконцерте, и его руководитель Владислав Ходыкин
с интересом относился к нам. Готовились к показу.
На решающий просмотр прибыли: С.М. Колобков, тогдашний зам. министра
культуры РФ, от Росконцерта – Ю.А. Прибегин, зам. генерального
директора Росконцерта, А.И. Баев – начальник Управления музыкальных
учреждений МК России и другие официальные лица.
Отсмотрев нашу программу и довольно положительно отозвавшись о ней,
члены комиссии, неожиданно для нас, приняли убийственное решение,
которое и озвучил Сергей Михайлович Колобков. Он сказал: «Просмотрев
то, что вы нам показали, и обсудив это, мы пришли к выводу: советской
эстраде такое искусство не нужно».
Этот момент Валера Левушкин очень точно описал сам. А тогда он быстро
сконцентрировался и сделал то, что другому было бы не по силам: запрет
на наше существование был вынесен 23 апреля 1983 года, а 24 апреля мы
уже отошли в подчинение Министерству культуры СССР и лично Вадиму
Алексеевичу Мильруду – директору «Московского Цирка на сцене»,
приписанного к Союзгосцирку.
Организация, которой руководил Мильруд, славилась не только актерской
мощью, но и своими финансовыми возможностями. Это Вадим Алексеевич и
его команда освоили и открыли для зрителей, а главное, финансово
осилили сцену СКК «Олимпийский»: все концертные афиши 1983 года
подтверждают этот факт.
Именно там произошла занятная история с «умыванием» чиновников
Росконцерта. Мы участвовали в большой майской программе, и 27 апреля
ее принимала авторитетная комиссия, в которую входили представители и
от Росконцерта, и от Союзгосцирка.
– Это еще что за явление, – вскричал разгневанный Колобков, увидев на
сцене «Бим-Бом». – Убрать их! Это не наши!
– Правильно, – ответил ему интеллигентный Мильруд, – это не ваши, это
наши! И они замечательно работают.
Я и Левушкин проработали рядом довольно долго. А потом расстались.
Задним числом могу сказать: оба мы погорячились, и в результате я
потерял «Бим-Бом», а он – хорошего директора, преданного делу и
знающего его.
Случилось это так. Однажды в течение ночи мы должны были перебраться
из Мурманска, где выступали на Дне рыбака, в Иваново на праздник,
который там организовывался от ЦК ВЛКСМ. Ничего себе задачка!
В ее решении принимали участие я и директора обоих мероприятий. Мы
забронировали самолет до Вологды, в Иваново они не летали в это время,
договорились насчет автобусов, которые должны были от аэропорта везти
нас в Иваново, передвинули сроки проведения мероприятий, чтобы всюду
успеть, и сделали массу других дел, направленных на решение этой
проблемы.
Вытерев пот со лба и облегченно вздохнув, я позвонил своему боссу. Тот
пыхтел, пыхтел в трубку, потом отрезал: «Отменяй все!».
Я был ошарашен.
– Послушай, – заорал я, – так нельзя. Сколько народу задействовано! Я
не могу этого сделать!
Я человек горячий, гордый и скорый на принятие решений. Вылетел я в
Москву, пришел к Мильруду, написал заявление об уходе из «Бим-Бома» и
вообще к черту из «Цирка на сцене».
Немаловажная деталь для дальнейшего разговора: в трудовой книжке у
меня было записано в графе должность «Руководитель коллектива
«Бим-Бом». Это высокая должность, и я этим чином гордился.
У Левушкина в «Бим-Боме» я многому научился и меня как опытного
работника, потихоньку от него, много раз переманивали в другие
коллективы. Так что когда я как дурак орал: «Я ухожу!» – то думал, мне
есть куда, но… в жизни все оказалось, как в знаменитом романсе: «Ах,
оставьте, ах, оставьте, все слова… слова… слова».
Конечно, без работы совсем я не остался. Однажды, когда я был в
кабинете у заместителя генерального директора Росконцерта Константина
Борисовича Булгакова, к нему пришел Юрий Овчинников с идеей
организации Ледового шоу. Булгаков предложил мне идти на
администраторскую работу к Овчинникову. Так я два месяца проболтался в
Ледовом шоу, которое было составлено из хороших показательных номеров
фигуристов. Для настоящего шоу нужны были костюмы, сценарии, хорошая и интересная режиссура, а главное, деньги.
Ничего этого у Росконцерта не было, и Овчинников, подумав вместе со
своими спортсменами-артистами, перекочевал к тому же всесильному
Мильруду, у которого все было и который все мог.
Шел 1983 год. Я «сидел» на ставке завпоста у руководителя Ю.
Овчинникова, а Тарасовой еще в коллективе не было. Хотя идея шоу на
льду родилась именно у Татьяны Анатольевны.
Сейчас на минутку опять вернусь в более раннее время и расскажу, как я
писал заявление о возвращении в «Цирк на сцене». Пришел я, значит, к
Вадиму Алексеевичу, вытер слезы рукавом, раскаянно пошмыгал носом…
погорячился, мол, простите великодушно!
Мильруд вроде бы и обрадовался моему возвращению: «Бери, – говорит, –
лист бумаги. Пиши заявление с просьбой зачислить тебя… машинистом
сцены второй категории». И очень хитро на меня посмотрел. Вот так он
меня, «руководителя коллектива», «подогнал» под планку машиниста, да
еще второй категории.
Правда, машинистом я так и не работал, а выполнял те же обязанности,
что и раньше.
Когда пришли Татьяна Анатольевна Тарасова и Елена Анатольевна
Чайковская, мы смогли назваться ледовым шоу «Все звезды» с полным
правом.
К 40-летию Победы они сделали замечательную программу: «И помнит мир
спасенный», а к Новому году – «Русскую ярмарку».
Это был 1986 год, и именно в это время в «Ледовом шоу» «вызрел»
раскол. Одна группа объединилась под руководством Игоря Бобрина, а
вторая часть труппы вошла под знамена Татьяны Тарасовой, и я,
естественно, тоже.
Однажды мы у нее дома держали совет: что делать дальше и как нам
сохранить за собой имя «Все звезды». Право на это название получала та
группа, которая первой сумеет доказать свою творческую
состоятельность. Я знал, что Бобрин уже начал готовить новые номера и
приглашать новых исполнителей. И тогда я сказал Татьяне Анатольевне:
«Есть один роскошный коллектив, который замечательно подойдет к тому,
что мы имеем сегодня. Это «Бим-Бом»!».
Я имел в виду, что фигуристы под «бимбомовские» номера будут
танцевать, но честное слово, не ожидал, что этот фантазер Левушкин
своих артистов поставит на коньки и сотворит что-то уже совсем не
вмещающееся ни в какие привычные рамки! Так он сделал это!
Я очень люблю «Бим-Бом» и с первых дней своего директорства старался
быть для ребят «отцом родным». Они же тогда были маленькие, когда все
начиналось, где-то на 2-м курсе учились, а я уже об аспирантуре
мечтал. Фигурой в МАИ я был заметной, не только студент, но и
«директор» агиттеатра, так вот, когда стал «директором» «Бим-Бома», то
вменил себе в обязанность заниматься по мере сил всеми их проблемами.
Так, например, моя тетя, известный юрист, по моей просьбе вела дело
Александра Калинина и выиграла его. Саша жил в Москве у бабушки без
прописки, и когда институт был закончен, то и прописка закончилась –
автоматом. Тетя сумела убедить судью, что без Саши в Москве концертная
деятельность страны станет менее яркой и интересной.
Левушкину памятник от российской эстрады надо поставить за то, что он
придумал «Бим-Бом» и рассмешил весь мир. Я думаю, он скромничает,
когда говорит: «Ничего бы не было, если бы не пришли те талантливые и
умные ребята, что стали фундаментом для постройки «Бим-Бома». А с
другой стороны… конечно, если бы пришли не те, то не родилась бы
команда, способная реализовать его сумасшедшие фантазии. Так что, я
думаю, повезло и артистам, и режиссеру, а главное – зрителям и всему
жанру!

И все-таки он раз-дол-бай!

Ирина Завьялова,
заместитель генерального директора
Государственного Кремлевского дворца,
заслуженный деятель искусств РФ

Валерия Левушкина я знаю аж целых 10 лет. Я еще только начинала свое
знакомство со сложностями эстрадного искусства, а он был уже
всеобщепризнанным мастером жанра, родителем знаменитого ансамбля
«Бим-Бом», от которого потом отпочковался не менее ныне знаменитый
ансамбль «Экс-ББ». И правильно сделали ребята, потому что Левушкин то
ли интерес потерял к сценической выдумке, то ли сделал главным
направлением своей творческой жизни продюсерскую работу, но «Бим-Бом»
его с годами свою «звездность» как-то приглушил, в то время как
отвергнутые когда-то им ребята, собравшиеся «под крышей» «Экс-ББ»,
стали самыми желанными участниками любого эстрадного мероприятия.
Только не надо забывать, что все придумал и начал именно он – Валерий
Левушкин.
Сейчас, на мой взгляд, очень многие на эстраде используют его ранние
находки, выдавая их за свои современные открытия... Страшно подумать,
сколько старых мелодий сопровождают новые тексты и сколько придуманных
Валерой приемов сопутствуют этим действам.
Он человек неординарный, я бы сказала, личность, сотканная из
противоречий. Меня всегда поражает масса идей, которые, как лава из
вулкана, им щедро выбрасываются и большинство из них тут же застывает.
Но кое-что ему удается воплотить и это воплощенное позволяет считать
его одним из лучших эстрадных режиссеров.
О его творчестве очень много и подробно рассказали в этой книге и он
сам, и те, кто с ним работал. Поэтому я ограничусь, в основном, залпом
своих эмоциональных впечатлений об этом человеке.
Левушкин умен, творчески грамотен и потрясающе работоспособен. Валера
может творить без отдыха 24 часа в сутки, не делая перерывов на обед,
ужин и сон. Он может с марша войти в любую рабочую ситуацию, и я
никогда не слышала от него слов: «Не знаю, что делать».
Он весел, добр и его никогда не надо звать на помощь, потому что,
узнав о беде, он придет сам. Он верен и надежен. Мы давно с ним
дружим, не по службе, а «по жизни». Левушкин – частый гость в моем
доме. В моей семье его зовут клоун, по-моему, ему это нравится. Ведь
Валера из цирковой прославленной семьи и сам он свою карьеру начинал в
цирке... и в обыденной жизни часто себя ведет как каверный на арене,
только не надо думать, что таким веселым и легким он бывает со всеми.
Валерка Левушкин очень серьезный человек: режиссер, педагог, продюсер.
Он умеет владеть собой, умеет ладить с людьми, умеет их понять... он
умеет слушать и никогда не вызывает чувства раздражения.
Я знаю массу серьезных ситуаций, где он проявлял себя как мудрый
стратег и человек с великим чувством собственного достоинства.
Эти строгие качества нужны ему как продюсеру, работающему со звездами
разных стран.
И все-таки он раз-дол-бай...
Однажды мы ездили в командировку за океан, и я убедилась, что в
бытовом отношении он удивительно неприспособленный человек. Валера
может отобрать в магазине товар и потом спросить, сколько стоит, он
может отобедать в ресторане и потом заглянуть в ценник меню.
Он много курит и литрами пьет кофе. За все годы нашего знакомства я
никогда не видела его пьяным, но курит он действительно много. Когда
он бывает у меня в доме, я потом два дня держу открытыми все окна и
двери.
Его очень любят животные, причем не только его собственная кошка, но и
все, что встречаются на его пути. Как истинный цирковой он знает язык
меньших братьев.
Я очень рада, что собрав в кучу свои мысли, воспоминания, истории и
присоединив к ним наши признания в любви, он с трудом и скрипом
все-таки написал свою книгу.
Я уверена, она с интересом будет читаться всеми, кому попадет в руки,
ведь написал ее Валерий Левушкин – человек, каких теперь не делают.

То, что мы делали когда-то,
сейчас заносят в Книгу рекордов Гиннесса

Александр Мураев,
артист ВИА «Надежда»

Пути Господни неисповедимы, как неисповедимы пути артистические. Это
аксиома, не требующая доказательств. Нежданно-негаданно встречаешься с людьми, с которыми судьба развела на долгие-долгие годы, и реакция на
эти встречи, зачастую, совсем не такая, как ты себе мог бы ее
представить. Она полярно непредсказуема, потому что все меняется со
временем, даже отношения между людьми.
19 сентября, 2003 год. Нахабино. Учебный центр. Правительственный
концерт в рамках программы «Время Подмосковья», встреча с Громовым.
Неожиданный радостный возглас! Еще не идентифицируя полностью
обладателя столь бурных эмоций, понимаю и, главное, узнаю голос! Даже
не оборачиваясь, реагирую мгновенно и так же радостно. Левушкин!
Конечно! Все тот же хитрющий, оценивающий взгляд эдакого добряка,
друга или старшего брата. И на это покупались и покупаются многие,
если не все! Да, природу не переделаешь, а семитские гены, помноженные
на суперпрофессионализм эстрадно-циркового режиссера и психолога или,
как сейчас говорят, продюсера дополняют эту картину. А назвал бы я ее
не иначе как «Самый ласковый и нежный Зверь». Да-да, «Зверь» с большой
буквы!
И пусть вас не смущают прилагательные «ласковый» и «нежный» – с
ориентацией у нас все в порядке, это тоже профессиональные черты этого
человека, так же, как и главная его черта – зверство. Все самое
крайнее он взял у нас, русских лопухов! Мягко стелет, но жестко спать!
Глядя с высоты прожитых лет и оценивая перемены в шоу-бизнесе, я
понимаю, что деятельность В. Левушкина – тот краеугольный камень, о
который в свое время разбился и хлынул в разные стороны нарастающий
поток зарождающегося настоящего российского шоу-бизнеса. Какие-то
потоки выросли в мощные реки, что-то замерло до поры до времени.
Почему? Да потому, что неукротимая энергия и неуемное Зверство в
сочетании с профессионализмом и божьей искрой дали возможность
развиваться очень многим артистам и группам (пусть они в этом и не
признаются). Его «Бим-Бом» 80-х – это супершоу-группа: творческая
мастерская, фонтан идей, которых хватит на многие годы. Мы, музыканты,
вокалисты, ненавидели его лютой ненавистью, когда, изнемогая от адских
нагрузок и многочасовых репетиций, с грохотом падали, разбивая в кровь
носы, руки, ноги, лбы. А иногда случались более страшные травмы:
ломались руки, ноги, пальцы… И все это происходило на репетициях, как
многим казалось, бессмысленных и ненужных для музыкантов. Это была
повседневная работа адской машины.
Но была также и другая сторона медали, и за это мы любили его. Мы
любили его за то, что стадионы, Дворцы спорта, цирки нас превозносили
до небес. До предела избалованная Одесса-мама почти месяц восторженно
принимала нас на центральной летней площадке, принимала аншлагами. И
так было по всему Союзу! Когда вместе с убийственными пародиями,
отточенными «ложками» степом и цирковыми номерами звучал Бетховен,
неаполитанские песни в вокальном и инструментальном исполнении, и мы
чувствовали себя Артистами с большой буквы. Да-да – это все Левушкин!
С одной стороны, он унижал и растаптывал наше неумение и лень, наш
снобизм музыкантов. А с другой – он давал нам редкую возможность через
кровь, пот и слезы почувствовать себя Артистами. И за это спасибо
тебе, Валера!
Ну а то, что мы, повторяю, разбивали себе все, что только можно, делая
сальто, стойки на головах, руках и т.д. (на всех частях тела), да еще
и с инструментами, так все это сейчас отошло на второй план и уже
вызывает восхищение, а не ненависть. Потому то, что мы делали
когда-то, сейчас заносят в Книгу рекордов Гиннесса. И еще, он умел
заинтересовать творчески, и тогда люди, я в том числе, все бросали и
шли за ним, впрочем, так же, как и уходили от него! В частности, имея
к тому времени в ВИА «Надежда» все, что необходимо, – перспективу,
деньги, положение, я ушел к Левушкину. И только через 20 лет узнал,
что мой уход вызвал большую «войнушку», которая отозвалась в
дальнейшем на моих взаимоотношениях с балетмейстером М. Плоткиным. Но
нисколько не жалею об этом, потому что в «Бим-Боме» я получил
недостающую часть артистического образования – степ и пение. Я привел
свое тело в порядок, ведь ремесло пантомимы – потрясающая и
необходимейшая вещь на всю жизнь. Оно дало мне четкое творческое
направление, я стал Артистом!
Я понимаю, что законы жанра, вернее, характер моего повествования и
пожелания Левушкину требуют все-таки выявить образ эдакого монстра и
гадкого руководителя. Все, что я могу вспомнить страшного, – это
потерю Левушкиным моего любимого плейера, о чем я горько и недолго
сожалел, и это все, что я могу сказать о нем плохого.

Веселые ребята и верные друзья

Евгений Розенгауз,
заслуженный работник культуры РФ,
директор Государственного театра
эстрадных представлений «Музыкальное агентство»,
исполнительный директор хоккейного клуба МВД

Однажды в ресторане ВТО – приюте театрального бомонда и театралов
Москвы – 25 лет назад знаменитая Бася, о которой так тепло всегда
вспоминает в своей книге Левушкин, познакомила нас. Как всегда чуть
ерничая, она сказала: «Это мой любовник и сегодня вечером в ВТО будет
грандиозное представление. Приходи – увидишь». Сейчас, когда Баси уже
нет и ресторана ВТО прежнего тоже нет, мне хочется им вслед крикнуть:
«Спасибо, что вы были! Спасибо, Бася, ты подарила мне чудесного
друга!»
Я в то время работал главным администратором в Театре юного зрителя и
учился в ГИТИСе. Театр был для меня всем! Я даже мысли не допускал о
том, что когда-нибудь уйду в другой жанр. И все-таки это случилось и,
я думаю, причиной стала моя дружба с эстрадным и цирковым Валеркой. Я
тогда по приглашению Баси все-таки побывал на выступлении его ансамбля
«Бим-Бом». Ну сказать, что я «умер» от восторга – это значит соврать.
Воспитанный театром на его традициях и драматургии, я еще не был готов
к виражам эстрадных игр. Но Валера Левушкин меня заинтересовал сразу и
как человек, и как творческая личность. Он с упоением рассказывал мне
о своих проектах, которые поражали и захватывали меня своей
оригинальностью и масштабностью.
У него редкий дар: умение слушать и слышать собеседника. Как правило,
люди, в основном, делают вид, что они вникают в наши проблемы и
искренне сопереживают вам. На самом деле наши вечно куда-то
устремленные собеседники даже не слышат вас, они заняты своими мыслями
и делами, настроены на свою волну и… не ждите от них понимания и
сочувствия. Они не виноваты – такими их сделала круговерть бытия.
Левушкин этого избежал. Валерка умеет дружить, понимать и помочь в
трудной ситуации. Из вашей заботы он делает свою и на него во всем
можно положиться.
Когда моя жена переехала из Ленинграда ко мне в Москву, мы с ней
практически очутились на улице. Квартиру я оставил первой жене, Лена
была прописана в городе на Неве. Валера в это время был холостяком,
жил на Речном вокзале и предложил нам пожить у него. Сам он вместе со
своим жутко тогда популярным «Бим-Бомом» отбывал на долгоиграющие
гастроли в Германию. Это было незабываемое счастливое и удивительное
время.
Я безмерно ему благодарен, иногда даже думаю, что именно он этим своим
жестом доброй воли помог сберечь нашу молодую семью. Неизвестно, как
сложились бы наши отношения, если бы мы мотались по чужим неуютным
углам.
А так мы жили в его замечательной квартире под бдительным оком его
милейшей матушки Тины Михайловны, проживающей в соседнем подъезде и
вносящей в наш быт аромат закона о соблюдении приличий. Тина
Михайловна регулярно нас навещала и крепко держала руку на пульсе.
Однажды, вернувшись из аэропорта, куда я отвез Валеру, я обнаружил
исчезновение телевизора. Ну был же он, когда я уходил из дома! Я
исследовал каждый сантиметр квартиры – телевизор исчез.
Сейчас наши тогдашние переживания кажутся смешными, но тогда мы с
Леной здорово подергались, пока Тина Михайловна не сказала нам, что
сей ценный предмет она перенесла в свою квартиру: мало ли что с ним
могло случиться.
И еще один забавный эпизод мне подсовывает память. Мы с Леной забрели
на открытие «Макдоналдса». Накупили всяких вкусностей и, конечно,
угостились на славу. Лена-то отнеслась к себе бережно, ну а я
«напозволялся» так, что чуть не умер. Как только добрались до дома, я
тут же оккупировал клозет под названием санузел. И в это трагическое
для моего желудка мгновение раздался звонок в дверь. Лена открыла. На
пороге стояли двое с автоматами. Дело в том, что ввалившись в
квартиру, мы не отключили сигнализацию. Результат был налицо. Я долго
не мог объяснить, что мы тут делаем. Ситуация жуткая, просто
криминальная: на дворе ночь, у меня другая прописка, а Лена вообще
ленинградка – и оба мы навеселе, шуруем по квартире якобы друга,
который якобы в Германии.
К счастью, все обошлось «без крови». Я просто представил документ, что
работаю с любимым всеми, знаменитым певцом Львом Лещенко, и его
магическое имя сразу сняло все подозрения и обвинения. Ребята
подобрели, недоверие и настороженность в их поведении сменились
доброжелательностью и даже интересом к моей персоне: ведь я знаком и
работаю с самим Лещенко!
Вот так популярность и слава артиста сберегли мою молодую семью от
привода в милицию.
Валерка жутко веселился, когда я рассказывал ему эту историю. Он
вообще очень смешливый человек. И сам умеет смешить, недаром его
«Бим-Бом» был первым самым смешным ансамблем на эстраде. Мне даже
думается, что все пародийные, комические и сатирические приобретения
нашей эстрады последних лет проросли из «Бим-Бома». Но это другой
разговор и пусть его ведут эстрадоведы.
Левушкин был первооткрывателем на этой стезе и в моей жизни он стал
эпохой, поворотным моментом и сегодня я за это ему благодарен. Мой
путь на эстраде начался с Государственного ансамбля танца России.
Руководила им Татьяна Дмитриевна Лукьянова.
Работая с ансамблем, я много ездил, часто на гастролях мы встречались
с Валерой и это еще больше укрепляло наши отношения. У нас появились
общие интересы. Я с любопытством наблюдал творческий рост его
коллектива и те новые зигзаги, что прорисовывал он как режиссер в этом
сумасшедшем придуманном им жанре.
Конечно, Левушкин пожинал не только лавры. Помню, в «Лужниках» на
большой концертной программе он поставил своих артистов на коньки.
Алла Пугачева после одной из пародий на ее песню дала Валерке по
морде. Он молодец – отнесся к этому как к одной из своих наград.
Значит, проняло, значит, здорово и задевает. Он вообще никогда и
никого не боялся. И не боится.
Я знаю, что Валера до сих пор остро переживает уход своих первых
воспитанников из коллектива. Раскол был никому не нужен. Но так уж
устроен этот мир. Как только артист встает на ноги, он сразу ищет куда
бы уйти и подальше от того, кто его сделал.
Одно время я работал с талантливой и обаятельной Катей Семеновой.
Тогда я предлагал Левушкину: давай объединимся и я буду возить твой
ансамбль и Катю. Это очень достойное и интересное содружество, но он
тогда рвался закусив удила за границу и на мои призывы сохранить рынок
в России не реагировал. А зря… Правда, приехав из-за бугра, он смог
почувствовать себя более состоятельным человеком, чем мы…
Память опять услужливо подсказывает одно из незабываемых событий. Мой
день рождения. Мы отмечаем его в ресторане, где ходят рубли и доллары.
Это первый такой ресторан в Москве «Русский зал». В баре пиво только
за доллары. Никогда не забуду, как Валера, который один имел эти самые
доллары, сказал официанту: «Принесите все, что гости заказывают». Это
был шок!
За угощение в ресторане рубли я, конечно, платил сам. Я тогда уже был
платежеспособным человеком. Правда, в магазин, где шмотки продавались
за доллары, для меня хода не было, и тогда я попросил Валеру продать
мне 100 баксов, очень уж хотелось себе и жене джинсы купить. Конечно,
он стал орать и совать мне эти доллары, но я твердо стоял на своем:
только куплю, а так не возьму. И купил за 100 рублей. Можно сказать,
за копейки. Вот такой он, Валерий Левушкин – талантливый, добрый,
надежный. Мы всегда рядом и в этом наша сила. Мы прекрасно понимаем
друг друга и нам интересно вместе. Мы совместимы. И я думаю, что,
используя его опыт, талант и мои организаторские способности, мы
обязательно придумаем еще что-то интересное.

Интервью с композитором Теодором Ефимовым

– Теодор, Вы довольно долго и интересно работали с Валерием Левушкиным
и его ансамблем «Бим-Бом». Давайте вспомним то время.
– Я проработал в «Бим-Боме» четыре года и это был творчески
напряженный и очень результативный период моей жизни.
В Москве, не помню, на каких площадках, это были сцены Дворцов
культуры, проходили очень любопытные эстрадные программы «Поэт,
композитор, исполнитель», где молодые творцы знакомили зрителей со
своим творчеством.
Мне тогда было 34 года, по советским меркам я считался молодым
композитором и тоже участвовал в этом действе. Вот там-то я впервые
увидел на сцене ансамбль «Бим-Бом», а за несколько дней до концерта
посмотрел их выступление по ТВ, они пародировали добрынинскую песню
«Мир не прост, совсем не прост…», активно намекая на ее кровное
родство с песней Джо Дассена. Очень они мне понравились, и я их
запомнил.
А тут вдруг увидел живьем и был просто очарован и фантазией режиссера,
и музыкальностью исполнителей: Иры Фокиной, Саши Озерова и Вадика
Сорокина. Они пели, прекрасно двигались, отлично смотрелись. Кстати,
они-то все делали живьем. Это тоже плюс. За те дни, что мы встречались
в концертах, я очень сблизился с их руководителем Валерием Левушкиным.
Нам было интересно общаться друг с другом, мы оба ценим юмор и
нестандартность не только на сцене, но и в жизни. Оказалось, что мы
рядом живем, в районе Речного вокзала, это тоже «работало» на наше
тесное общение.
Потом он стал приглашать меня как участника программы коллектива, я
даже ездил с ними на гастроли. Все было очень достойно и
доброжелательно. И когда Валерий Владимирович позвонил и предложил
стать музыкальным руководителем ансамбля, у меня был только один
вопрос: «Как отнесется к этому тот, кто занимал эту должность до
того?»
– А никак. Он от нас ушел. Мы бесхозные по части музыкального
руководства, – ответил мне Левушкин.
Я был рад этому предложению, оно сулило много интересного и
неожиданного. Бимбомовцев ведь не только хвалили, они же пародировали
всех… Левушкин очень одаренный человек, к тому же в те времена он меня
поражал своей смелостью. Валера с каждым номером шел на риск. Не было
композитора, которого они не пародировали, и спокойно к этому никто не
относился. Я, пожалуй, был единственным, кого они не трогали.
– А Александра Николаевна Пахмутова?
– Левушкин утверждал, что никогда не «играл» с ее песнями. Это он
запамятовал. В репертуаре «Бим-Бома» был пахмутовский «Миша» – «До
свиданья, наш ласковый Миша…», когда на сцену выходил Саша Озеров с
гармошкой и пел русскую народную песню «Ах, зачем я на свет появился,
ах, зачем меня мать родила?».
«Бим-Бом» постоянно находился в осаде. Пахмутова возмущалась, Паулс,
по-моему, приговорил бы их к высшей мере наказания, Пугачева…
А Пугачева превзошла всех. Я помню, на концерте в «Лужниках» Ира
Фокина спела «Знаю, знаю, милый, что с тобой… Потерял себя ты,
потерял…», а номер объявили так: «Чайковский. Романс для фортепиано
фа-минор».
Дело в том, что я очень хорошо эту вещь знал и играл ее еще в
музыкальной школе, и когда услышал «Знаю, милый», то сказал Левушкину:
«Давай послушаем Чайковского». Ну, ему дважды говорить не надо, он все
«сечет» сразу. Так было и на этот раз, он тут же сделал номер.
И вот тогда в «Лужниках», увидев и услышав «это», А.Б. Пугачева встала
во весь рост и стала свистеть, потом, дико возмущаясь, ворвалась
ураганом за кулисы… что было! Ребята молодые, в закулисной борьбе еще
не закаленные. Они страшно испугались, Ирочка Фокина куда-то сразу
убежала. Левушкин тоже спрятался. Они-то думали, что делают смешное, а
потому и нужное дело, когда проводят аналогии между Кальманом «Без
женщин жить нельзя…» и песенкой «Ты и я, мы оба правы…». А тут вдруг и
до физической расправы недалеко. Вот так.
– Вам нравились артисты «Бим-Бома»?
– Почему нравились, они и сейчас мне нравятся.
Ирина Фокина – настоящая звезда нашей эстрады. Хорошая певица и
танцовщица. Я, когда делал пластинку «Песни Теодора Ефимова»,
пригласил ее записать свою песню на стихи Давида Усманова «Старые
афиши», потом Ирочка еще на одной моей пластинке записала «Песню про
Бабу Ягу» – это я сочинил когда-то для спектакля «Отпуск Деда Мороза»,
что несколько сезонов шел в Московском Театре Эстрады.
Вадик Сорокин – очень талантливый человек. Но мне думается, что он не
до конца реализовывает свои творческие возможности. В бытность нашего
сотворчества ему очень мешала какая-то неуверенность, она тормозила,
сужала рамки его дара. Он замечательно поет, я бы сказал, что он поет
в лучшей манере зарубежных исполнителей, но никак уж не в
совдеповской. Вадик знает, как надо и что надо делать на эстраде. Но…
Когда он закончил режиссерский факультет в ГИТИСе, я несколько раз
предлагал ему работу по постановке номеров вне стен ансамбля, и он
каждый раз мне говорил: «Не знаю. Вряд ли я сумею…»
Так было и с записями: я хотел его записывать, а он отказывался. Потом
я понял, что вот такую неуверенность в своих силах он черпал из команд
Левушкина: «Пока я не разрешу, ничего не делать!», «Я решу, кому и что
записывать» и т.д. Все команды были похожи… я…я…я…я решу, я разрешу,
позволю, не позволю…
– Вам это не нравилось и Вы ушли?
– Да. Хотя я понимал, что в любом коллективе художественный
руководитель, даже менее одаренный, чем Левушкин, считает себя центром
вселенной и с этим надо мириться… знаете, по пословице: «Начальник
сказал, что бурундук – птичка, значит бурундук – птичка».
Мне это не нравилось, но уходить я не собирался. Все произошло
внезапно. Отношения у меня с ребятами сложились нормальные, они моложе
меня и особой дружбы у нас не было. В гости ко мне, кроме Левушкина,
никто не ходил.
С ним мы как-то стали более близки, и я часто ему говорил: «Что ты все
командуешь? У тебя творческие люди, люди с особой нервной системой…
Побереги ты их… Это же твой капитал. А ты все: налево… направо…
стоять… шагом марш… Ты уж тогда лучше не художественным руководителем
считай себя, а старшиной в «Ансамбле песни и пляски Бим-Бом».
Смущало меня и то, что в разгар творческих дебатов, в моменты
художественных исканий он вдруг начинал свистеть, у него такая
привычка, и заявлял: «Все! Надоело! Заканчивайте! Как я сказал – так и
будет!»
Горько вспоминать, как тухли глаза у ребят, как покидало их
вдохновение. Неужели он сам никогда не задумывался об этом? Да,
человек он способный и в своем деле талантливый, жаль только, что
грубый и нетерпеливый.
Конечно, не все его режиссерские находки мне нравились, и я один в
коллективе имел право это ему сказать и говорил, но всегда мимо…
Правда, в области музыкальной мне удавалось его, как правило, в чем-то
убедить.
Вот так мы работали: ругались, ладили, делали номера.
Ко мне в коллективе нормально относились, хотя я тоже «не сахар» и
однажды очень обидел Иру Фокину. Помню, мы тогда репетировали какой-то
сложный номер, и она ну никак не держала нужный ритм, я терпел, терпел
и вдруг бухнул такую грубость, что мне до сих пор стыдно.
Ирочка разрыдалась и убежала. Я как-то очень быстро сообразил, что
перешел грань дозволенного, побежал за ней, уговорил вернуться в
репетиционную комнату и при всех попросил у нее прощения. Она, добрая
душа, простила. Но я этот эпизод до сих пор вспоминаю и злюсь на себя:
обижать того, кто не может тебе ответить, – низость в квадрате.
Меня тоже много раз в жизни обижали, я всегда думал: за что? что я
сделал? Я старался быть адвокатом своим обидчикам. Но до поры до
времени. Так получилось и с Валерием Владимировичем.
Да. Накопились всякие мелочи. И вот проходило как-то у нас собрание
коллектива: не помню уж, куда мы тогда переходили, но все наши
трудовые книжки лежали у Левушкина на столе. Он вел собрание и очень
злился. Всех ругал, причем в обидной манере, хотя они к его обидам
привыкли. И в какой-то момент в ответ на мою реплику он меня послал,
не стесняясь в выражениях. Я тогда сказал: «Не нужен, так могу забрать
свою трудовую книжку». – «Бери!» – крикнул он мне.
Я взял и ушел. Несколько дней я не брал дома телефонную трубку, а
когда наконец взял, то первый, кого я услышал, был Левушкин.
– Ты чего, обиделся?
– Да, – сказал я.
– Ну, вырвалось, знаешь, я был в таком состоянии. Извини.
– Ты при всех обидел, при всех и прощения проси.
Он начал что-то мямлить, потом говорит, ладно, приходи завтра. Я
пришел. Все сидят. Левушкин встал и как-то неуверенно начал: «Тут на
днях… я бы хотел извиниться перед Теодором… Все!»
Извинение прозвучало неадекватно оскорблению. Я переспросил: «Все?» Он
ответил: «Все».
– Ладно, – сказал я, – раз все, я пошел.
Потом он мне сказал: «Я же извинился».
– Нет, – ответил я, – ты хотел извиниться, но не смог. Я не принял
такую форму извинения.
Сейчас оценивая ситуацию, я понимаю, что мне он нравился, мне было с
ними интересно, работами я гордился. Можно было бы и перетерпеть и
проглотить то извинение, что Валера из себя с трудом выдавил. Но я не
смог! Как это меня, музыкального руководителя, при всем коллективе
посылают куда подальше. Я дорожил своей репутацией и… ушел.
А через месяц мне позвонил Вадик Сорокин: «Слушай, Теодор, а нас всех
Левушкин уволил. Всех, кто тогда был на твоих разборках: Фокину,
Озерова, Гию, Калинина, Лехтика и меня».
Я был очень удивлен. Ведь именно эти ребята и были китами, на которых
держался «Бим-Бом». «Не иначе как он сошел с ума», – так я подумал
тогда о своем бывшем художественном руководителе.
Потом ребята позвонили мне и попросили помочь им создать свой
коллектив, так как они решили работать самостоятельно. Я поддержал их
в этом решении, и они перетащили ко мне на квартиру музыкальное
имущество, которое забрали у Левушкина. Дело в том, что когда
«Бим-Бом» приобретал это оборудование, то Левушкин распорядился, чтобы
за него заплатили сами артисты: за секвенсер платил Калинин, за
электробарабан – Гия, за микрофон – Вадик, а за синтезатор – Фокина и
Озеров. И вот когда они покидали родной коллектив, то по закону
забрали то, что им принадлежало.
Когда Левушкина покинул приступ гнева, он пришел в себя и сообразил,
что работать ему и тем, кто с ним остался, не с чем: музыкальных
инструментов нет. Вот тогда он решил вернуть Фокину, Лехтика, Гию и
Озерова вместе с инструментами. Непрощенными остались Калинин и
Сорокин.
Теперь фонограммы новый коллектив делал у меня дома. И так почти 12
лет. Первые наши два номера мы показали перед киносеансом в кинотеатре
«Тбилиси». Один номер очень удачно прошел под фонограмму, а вот со
вторым вышла накладка. Что-то случилось с фонограммой, и я, томящийся
за кулисами, рванул оттуда к роялю и под мой аккомпанемент и прошел
второй номер.
Успех у нас был относительный, но по 10 рублей, а тогда это было не
так мало, нам заплатили.
С самых первых дней ребята решили, что будут руководить собой сами,
коллегиально решать репертуарные и финансовые вопросы и планировать
концертно-гастрольную деятельность.
«Хватит с нас руководства, мы устали от Левушкина», – так говорили
они. «Ну что, им виднее», – думал я.
Прошло какое-то время, и нас вызвали в Управление культуры на разборку
по вопросу нашего названия «Экс-Бим-Бом».
Артисты были на гастролях и попросили меня на этом высоком собрании
представлять их интересы.
Левушкин пришел с адвокатом. В Главке мне заявили, что мы не имели
права использовать название «Бим-Бом» в любом словосочетании и очень
сурово на меня посмотрели, когда я вспомнил историю МХАТа им. Горького
и им. Чехова, но остался МХАТ!
В общем, когда ребята вернулись, мы очень серьезно стали думать о
названии. Я предложил «Бим-Бом» – перечеркнутое бывшее название, потом
подумал и сказал: «А можно «Не Бим-Бом». «Чудак, – сказал Вадик, –
дело в том, что нельзя употреблять само «Бим-Бом». Вот так они и стали
«Экс-ББ».
Мне нравится этот ансамбль. Он, по-моему, нравится всем. Сейчас их
много показывают по ТВ, и если раньше они не очень «горели» желанием
часто делать новые номера, так теперь их сама жизнь заставляет
находиться в постоянной круговерти. Они очень смешно работают. Кто
делает сейчас им номера, я не знаю.
Мне думается, что хотя они и не хотели руководителя, но в лице Вадика
Сорокина его обрели, он активно выраженный лидер.
– Вы 12 лет проработали с «Экс-ББ» и расстались. Стандартный вопрос:
почему?
– Я буду честен. И не подумайте, что дело в деньгах, хотя это тоже
немаловажно. Мне было обидно, что мои старания, мои удачи, моя часть
вклада в их успех – все это оставалось за кадром. Сначала я делал
фонограммы на их аппаратуре, потом купил свою и сказал им: ребята, я
не только аранжировщик, я тоже автор, один из вашего коллектива. Да,
хочу получать свои авторские. Но я хочу, чтобы мое имя тоже как-то
звучало в вашей рекламе.
Они, по-моему, тогда меня поняли. Мы продолжали сотрудничать,
подготовили два номера в новогоднюю программу на ТВ для вечера Ларисы
Рубальской.
Работалось трудно, артисты были очень неорганизованны, приезжали
почему-то по одному, я никак не мог их всех собрать и очень нервничал.
Но все-таки мы сделали замечательный номер «Красная шапочка» на песни
Рубальской.
И это была наша последняя совместная работа. Они перестали звонить,
приходить. Я не хотел навязываться.
– И что, так прервались отношения?
– Да. Осенью, после большого перерыва, позвонил Калинин:
– Теодор, нам надо…
– Извини, не могу, занят…
– Но нам надо!
– Не могу!
Я не очень болезненно переживал этот разрыв. Вероятно, опять виновата
моя гордыня. Конечно, деньги деньгами, но я артист-музыкант,
композитор, вы пользуетесь моим трудом, ну так хоть представляйте меня
в своей программе.
На отсутствие востребованности я не жалуюсь. Работы хватает. Вот уже
15 лет как я расстался с «Бим-Бомом». Вспоминаю то время часто, а
когда вспоминаю, то думаю: кто выиграл и кто потерял от того, что мы
разбежались?
На этот вопрос ответит тот, кто будет писать историю нашей эстрады.

Вадим Мильруд,
заслуженный деятель искусств РФ

Зная Валеру, простите за фамильярность, очень, очень много лет, мог бы
обозначить положительные моменты его деятельности. Но, к сожалению,
есть и немало отрицательного.
Челябинск, премьера программы – ансамбль музыкальной эксцентрики и
пародий «Бим-Бом». На день, по просьбе Левушкина, намечена встреча с
руководством Дворца. Валера приходит с часовым опозданием. Высказали
свое фе. Вечернее представление задерживается. Переполненный зал
начинает «гудеть». 19.08 – на авансцене появляется уборщица и начинает
подметать.
Свист, выкрики с мест: «Уберите эту старуху!»
Возмущенный директор Дворца: «И тут опаздывает!»
19.11 – старушка сбрасывает парик, халат и обращается к затихшему
залу: «Добрый вечер, друзья!»
Поняв, что их разыграли, раздаются бурные аплодисменты.
Как видите, разгильдяйство соседствует с творческим успехом.

P.S. Практически все годы мы были соседями и дружили. Вернее дружил я,
а Вадим Алексеевич снисходительно позволял это своему младшему, по его
разумению, непутевому товарищу. Мы оба заядлые футбольные болельщики.
Я болею за «Спартак», а Вадим Алекссевич за «Динамо». Представляете,
сколько тем для бесед…. Часто бывали на стадионе. Соблюдая всяческие
ритуалы, когда наши команды были соперниками на поле. Входили в ложу с
определенной ноги, рассаживались в разных углах ложи, не обращали друг
на друга внимания, а после матча, в машине, устраивали друг другу
скандалы. Единственно, что я не мог оценить по достоинству в Мильруде
– это его подвиги на рыбалке, так как я не рыболов и никогда не ездил
с ним в его любимую Астрахань.
Человек-легенда, высочайший профессионал в своем деле, удивительно
добрый, мудрый, он предъявлял высокие требования и к себе, и к другим.
Вадим Алексеевич обладал уникальным талантом распознавать в молодых
артистах будущих звезд и, что самое главное, реально помогал им найти
свое место в мире эстрады и цирка. И неудивительно, что многие
нынешние известные артисты с огромной благодарностью и пиететом
говорят о нем, вспоминают то доброе, что сделал Вадим Алексеевич для
них.
К величайшему сожалению, к моменту окончания написания книги Вадима
Алексеевича не стало. Последнее время он болел. Но буквально за две
недели до его трагичной кончины, я был у него в гостях и с трепетом
показал свой «нерукотворный труд». Его оценка была для меня очень
важна. Мильруд прочитал и остался удовлетворен, похвалил, но при этом
сделал кучу замечаний, как всегда, очень точных и справедливых.
Окрыленный, я выскочил от него еще не зная, что это была наша
последняя встреча… Было это в двадцатых числах декабря…

Два Валерика (Шлинпойзел и Шлинбейзел)

Валера Миллер,
коммерческий директор
ЗАО «Академия МБФ»

С Валеркой я познакомился достаточно давно: лет 25–26 тому назад, в
компании с известным гениальным …ежисе..ом Юркой Туркиным (Турочкой).
Мне тогда было лет 27, работал я в одном из московских НИИ (рисовал
руки, причем свои, обводил их карандашом).
Мы в общем как-то сразу приглянулись друг другу (в хорошем смысле
этого слова) и подружились, как это нередко бывало с Левушкиным. Часто
встречались на всяких мероприятиях, я имею в виду дружеские возлияния,
одно из которых мне особенно запомнилось.
В мой день рождения 7 июня 1982 года (мне тогда исполнилось 28 лет)
приехало ко мне человек тридцать. День был замечательный, стояла
отличная погода, очень тепло и солнечно. Собрались мы все на даче
моего дедушки (под нежным названием ДСК «Мурашки»). Там и сейчас почти
каждые выходные происходит доброе «банкетирование» и случаются всякого рода забавные, очень смешные истории.
Итак, о моем дне рождении. С самого утра стал съезжаться народ и
среди них был, конечно, Валерка вместе с Юркой Туркиным. Приехал также
ныне очень известный ресторатор Андрей Деллос, актер кино Митя
Золотухин (он играл роль Петра I в многосерийном фильме С.А.
Герасимова «Юность Петра, Петр I»). Ребята в ту пору все молодые,
нашего возраста, очень веселые, остроумные и в то же время довольно
безбашенные, кстати, как и сейчас. Понаехало и много других очень
забавных парней и девчонок.
В то время существовала некоторая проблема с едой и, естественно, с
алкоголем, но мы всегда любили вкусно поесть и, конечно, выпить. Этого
добра оказалось более чем достаточно, т.к. всю жратву и выпивку
привезли с собой гости (пошел в ход, наверное, месячный запас мяса и
водки из г. Мытищи Московской области). Ну, в общем, все как
полагается для дня рождения на 50 самых близких. Почему-то в то время
мы все делали заначки алкоголя, и у меня под каждым кустом смородины
на следующий день оказалась зарыта чекушка водки.
Мы крепко вмазали, и Юрик Туркин решил поехать встретить на станцию
девчонок (он тогда только купил новую шестерку «Жигули» цвета «темной
вишни» и, мягко говоря, плохо ездил на ней). 2,5 километра он ехал
задним ходом, т.к не мог развернуться, но, слава богу, все кончилось
благополучно. Валерка на все эти безобразия смотрел неким оценивающим
взглядом, слегка улыбаясь, как всегда он это делал, видимо, у него
была хорошая школа. На следующий день с утра прошел слушок, что
приехала моя мама, и я пошел ее встречать. Увидев маму, я сказал:
«Здраавствуйй, мама». На что она тут же мне ответила: «У тебя нет
матери!!!» Таков был итог нашего совместного с Валеркой отдыха.
После окончания Московского автомобильно-дорожного института все 9
лет, когда я трудился в НИИ, меня тянуло работать на эстраде. Не знаю
почему, наверное, для меня это было жизненное шоу, некий вертеп. На
самом деле это тяжелый и не всегда благодарный труд. Я ощущал себя
своего рода Эдмоном Дантесом, т.е. графом Монте-Кристо, находящимся в
замке «Иф», а Валерик был неким аббатом Фария, который подставил мне
руки и вытащил из жуткого мешка, взяв к себе на работу в «Бим-Бом» в
качестве ассистента режиссера. Это был 83–84 год.
Валерка тут же закинул меня в тьмутаракань (г. Выкса), где у меня и
началась гастрольная карьера. После концерта в ДК металлургов в Выксе
нас пригласил комсомольский актив завода на банкет. Нас привезли в
какую-то хибару, но когда мы туда вошли, я обалдел – внутри ХИБАРЫ
оказался огромный дом с евроремонтом по современным понятиям. Говорить
о последствиях банкета я не буду, но Валерка сразу узнал обо всем, что
там было, от Ирочки Фокиной. Поэтому, когда я приехал в Москву, он дал
мне дрозда.
Сейчас я поведаю вам еще одну забавную историю, которая произошла со
мной, когда мы были на гастролях в Пицунде. Я познакомился с одной
девушкой, но, к сожалению, у меня не было денег, чтобы угостить ее
чашечкой кофе (для меня в то время это было нормальным явлением), и я
был вынужден, повторяю, вынужден, воспользоваться нашими суточными.
Суточными всего коллектива. Которые я только что получил из Москвы
по почте. Это была кругленькая сумма. А надо заметить, эти суточные
бимбомовцы долго ждали от Левушкина (к слову, мы до этого два месяца,
без заезда в Москву, гастролировали по Башкирии, Татарии и в Омске).
Так вот, чтобы провести с этой девушкой три приятных для меня денечка,
я и польстился на эти заветные деньги.
На следующий день я имел разговор на тему «…зачем ты прогулял деньги
коллектива, твою маму...». Но хороший, добрый секс – дело святое, и,
отлично зная Валерика, я чувствовал, что в глубине своей широкой души
он в тот момент не осуждал моей выходки.
А вот еще одна история, которая произошла в Москве. Мы работали во
Дворце спорта «Крылья Советов» на Сетуни 10 ноября в День милиции.
После концерта вместе с генералами из МВД я и Валерка крепко вмазали в
буфете Дворца спорта. Но вдруг за нами приехал микроавтобус «Рафик» и
повез нас и наш реквизит в Театр сатиры, там был сборный концерт для
Краснопресненской ГАИ. Но Валерка, изрядно утомленный после возлияния
с группой генералов, почему-то решил поехать сам и... помешал проезду
кортежа машин, в одной из которых ехал министр иностранных дел СССР
Эдуард Амбросиевич Шеварднадзе. Валерика задержали. Когда мы приехали
в Театр сатиры, я тут же сигнализировал всей Краснопресненской ГАИ об
этом печальном факте. И доблестная ГАИ на машинах с мигалками
помчалась вызволять Валерку из лап 9-го Управления КГБ. После этого мы
с гаишниками, как сейчас помню, напились в зюзю в парткабинете Театра
сатиры, и с огромными букетами роз доблестная ГАИ нас сопроводила с
мигалками по домам.
А уволился я из «Бим-Бома» из-за моей наивности и длинного языка.
Однажды, не помню зачем, зашел я в бухгалтерию «Цирка на сцене». Там
сидела дама, которая стала расспрашивать меня о «Бим-Боме». Я
рассказал, какой это хороший коллектив, но не помню зачем поведал, что
Валерка берет с нас штрафы за плохую работу каждого из участников
коллектива. Эта тварь, по-другому ее назвать не могу (как оказалось,
она была из народного контроля) накатала телегу, и у Валерки из-за
этого были большие неприятности. Я потом это узнал от других и от него
тоже. Так вот я и ушел из «Бим-Бома». Сожалею об этом до сих пор. Но,
как говорят, все, что ни делается – к лучшему. Сейчас, через многие
годы, я очень благодарен Валерке за то, что он научил меня
присматриваться к людям, быть бдительным, оставаться добрым и хорошим
человеком.
Прошло двадцать с лишним лет, но я до сих пор с большой любовью
вспоминаю то время, мы с Валеркой дружим, встречаемся, бухаем и
рассказываем друг другу байки, анекдоты. С любовью вспоминаем нашу
совместную работу в дорогом нам «Бим-Боме» и по возможности стараемся
помочь друг другу в нашей непростой жизни.
Теперь у меня свое дело и, благодаря Валерке, что тоже, может, хорошо,
а может, и не очень, мне приходится руководить коллективом людей,
которые у меня работают. А с людьми всегда не просто, особенно, когда
несешь за них ответственность. Всему этому меня научила жизнь и первый
учитель по работе с людьми – Валерий Владимирович Левушкин.

И зал опять будет «стоять на ушах»

Анатолий Дудник,
бывший «бимбомж»

С Валерой Левушкиным меня познакомил наш общий друг Юрка Туркин. Было
это в конце 70-х. Как и большинство обыкновенных людей, я знал
Левушкина по «АБВГДейке» и очень гордился знакомством с ним. Кстати, о
Туркине. Его фамилия всегда будоражила мое воображение. В зависимости
от количества выпитого портвейна он был или ЛитераТуркин, или
МануфакТуркин, или АрмаТуркин, или ХалТуркин и т.д. Ну а когда
закончил ГИТИС и стал известным режиссером, иначе как КонъюнкТуркин
его никто не называл.
Юра прожужжал мне все уши, что Левушкин в МАИ создает что-то
гениальное. И когда я впервые увидел «Бим-Бом», то понял, что Турочка
был прав. Ничего подобного ни до ни после я на эстраде не видел.
Чувство хорошей, белой зависти не покидало меня, когда мы с друзьями
смотрели программы «Бим-Бома».
Очень хорошо помню их отчетный концерт в ЦДРИ. Зал «стоял на ушах», и
это при том, что публика пришла не с улицы (т.е. по билетам), а
собрались только профессионалы, люди искусства. В конце вечера на
сцену поднялся Ю.В. Никулин и от всего сердца поблагодарил ребят за их
искрометное мастерство. Левушкин сиял. И я, как всегда, был за него
очень рад.
Иногда я, дипломированный артист, имевший за плечами «Щуку», ловил
себя на мысли, что стоит Валере только свистнуть, и я, бросив все,
буду с удовольствием вместе с ними вариться в этом бимбомовском котле.
И он свистнул. В январе 1989 года Валера позвонил мне и сказал:
«Послезавтра летишь с нами в Ставрополь. Будешь вести программу.
Готовься. Пока». Это было как гром среди ясного неба. С одной стороны,
я был ужасно горд, с другой – прилично волновался. Предстояло не
только вести программу, но и делать какие-то свои номера, которые ни в
коем случае не должны были быть ниже бимбомовской планки. Как мне
показалось, я не подкачал. Во время моих выступлений весь «Бим-Бом»
стоял в кулисах и дружно хохотал.
Я думаю, что Левушкин придумал для своей книги очень точное название.
И, естественно, находясь в этом дурдоме, мы жили в атмосфере
постоянных розыгрышей, приколов, хохм и прочих «засад».
Вспоминается Киев, концертный зал «Украина». 10 дней «битковых»
аншлагов. Сотрудники этого заведения сделали все возможное, чтобы нам
было комфортно и удобно. Приехав на первый концерт, на дверях гримерок
мы обнаружили таблички: «Бим-Бом» (м), т.е. для мужчин, и «Бим-Бом»
(ж). Само собой, все стали называть друг друга «бимбомжами».
...Гастроли в Тбилиси. Наконец сбылась моя мечта – побывать в этом
чудесном городе. На прямой рейс билетов не было и мы полетели до
Орджоникидзе, а оттуда, по Военно-Грузинской дороге, в Тбилиси.
Водитель-джигит решил продемонстрировать нам все свое мастерство и
летел по этому серпантину, как гонщик «Формулы-1». Все были в шоке.
Все, кроме Гии. Он высунулся из окна и орал на всю Грузию:
«Посмотрите, какая красота!!!» Но смотреть было некому – весь
коллектив неистово рвало. Наконец подъезжаем к Тбилиси.
Останавливаемся на светофоре. Вдруг меня начинает тормошить Иришка
Фокина и показывать пальцем куда-то в сторону. «Посмотри на ЭТО!» Я
посмотрел...
На обочине дороги стояло нечто, очень напоминающее землянку из «Сказки
о рыбаке и рыбке», только двухэтажное. Кое-где на этой хибаре рос мох,
некоторые окна были разбиты. У входа на сломанном стуле в грязном
халате спал старый грузин. Рядом лежала блохастая собака, над которой
кружил рой мух. Кругом валялся мусор. А над входом было написано
«Салон красоты»...
Я вспомнил лишь маленькую часть всего милого, трогательного, смешного
и нелепого, что происходило с нами в те времена.
Идут годы. Я уже много лет не работаю на эстраде. Давно нет того
старого, доброго «Бим-Бома» и, к сожалению, уже никогда не будет.
Но в глубине души я почему-то верю, что когда-нибудь
ветераны-бимбомжи, может быть, на чей-нибудь юбилей, может, просто так
соберутся снова вместе – и зал опять будет «стоять на ушах».

Общественные истории из личной жизни….
История первая
Про самолет

Когда-то, в лохматых девяностых или даже в конце восьмидесятых, когда
еще не было прямого самолетного рейса в Тель-Авив, мне зачем-то
понадобилось именно туда.
И вот я в самолете. Лечу через Будапешт и в ус себе не дую… Дремлю,
сидя в кресле в первых рядах, у прохода в ближайшем салоне от
водителя… точнее от кабины летчиков… Свои не очень длинные ноги я
выбросил в проход, создавая естественное препятствие для стюардесс и
прочих пассажиров.
Но все они были слишком деликатны, чтобы «указать» мне на мою
невоспитанность. И все бы хорошо, если бы по салону не отправился
прогуляться некий экспонат, которому и помешали мои конечности.
Первое состояние, которое спросонья меня охватило, – это кто-то сильно
пнул мои ноги. Практически ударил…
– Кто-то споткнулся… – подумал я про себя весьма миролюбиво…
И тут же меня резанула жуткая боль моей любимой мозоли на левой ноге…
Не успел опомниться, а на меня начали просто орать:
– Левушкин!.. Ты что ли?..
Гордо вскинув свою заспанную «рожу лица» на орущего и держась руками
за больную мозоль, я обнаружил перед собой мужчину моих лет. В летной
форме… то, что это был не стюард – это точно… Значит, летчик... –
подумалось мне…
– А что он, собственно, здесь делает? Почему не рулит самолетом? А
праздно шатается по салону? – нервно продолжилась моя мысль.
Крики пилота продолжались:
– Ты как здесь?.. Куда летишь?..
Я подумал:
– Какие глупости спрашивает это «чудовище». Как я здесь? Да билет
купил! Куда лечу? А то он не знает… куда летит самолет…
Как выяснилось позже, не знает!
Наконец в моем головном компьютере что-то зашевелилось и поиск файлов
выдал распечатку… Передо мной стоял приятель моего далекого детства. С
замечательной фамилией Рожин. В последних классах школы он ухлестывал
за моей соседкой Зоей Юсуповой. Она тоже жила в нашем «цирковом» доме.
И тоже была из цирковой династии знаменитых канатоходцев Юсуповых…
Естественно, Рожин волочился за Зоей повсюду и так же естественно он
доволокся в нашу домовую, цирковую компанию, состоящую, в основном, из
меня и Туркина. Мой мозговой компьютер также сообщил мне, что Рожин
отправлялся, после десятого класса, в военное летное училище. И долгое
время летал на военных самолетах. Еще помню, были проводы в подъезде с
таким количеством выпитого портвейна, что если и сейчас дыхну, через
тридцать лет, никто меня за руль не посадит… Тем более за штурвал…
– Надеюсь он не … – мелькнула у меня страшная мысль..
Но Рожин мне дал опомниться:
– Левушкин.. классно.. сколько лет… Как ты? А я командир экипажа, идем
к нам в кабину…
Мои худшие предположения сбылись, но предложение пойти в кабину
несколько успокоило. Все-таки приглядеть за ним можно…
По дороге в кабину Рожин рассказал, что после военной авиации перешел
на гражданскую и вот летает в международках... Проболтали мы
достаточно долго, пока второй пилот строго приглядывал за
«автопилотом». Но когда объявили посадку, Рожин сосредоточился, важно
сел в свое кресло и нацепил на себя наушники. Я примостился у двери и
мне прекрасно все было видно, что творится в кабине.
Слева, в полоборота ко мне, за приборным щитком, у которого множество
кнопочек, тумблеров, выключателей и лампочек, сидел бортинженер –
наверное.
Чуть ниже, слева сидел командир экипажа Рожин, справа от него –
второй пилот, рядом со мной – радист, ну а совсем внизу, в
застекленном отсеке – штурман. Наверное так.
Дальше читаем внимательно, тогда вам, вероятно, удастся пережить те
ощущения, которые ощутил я в тот момент.
Командир отдавал четкие команды, и каждый член экипажа отвечал:
– Есть! Есть! Есть!
При этом выполняя какую-то операцию. Что делал внизу штурман, я не
видел. Только видел шевеление рук и головы. Рожин отчаянно крутил
«баранку» и нажимал рычажки, а второй пилот доставал какие-то
книжечки. Сидящий рядом со мной бортинженер переключал свои тумблеры в огромном количестве. И так мизансцену я нарисовал, дальше было
следующее.
Первое: после одной из команд Рожина все четко выполнили свои команды.
И бортинженер, перещелкав половину своей приборной доски, произнес
свое «Есть!» и уже повернулся в сторону командира, готовый услышать
следующую команду. Как вдруг его что-то передернуло, он резко
повернулся к приборной доске, почти лицом ко мне, и в его глазах я
прочитал недоброе.
Режиссера не обманешь.. Бортинженер резко щелкнул несколькими
тумблерами, облегченно выдохнул и украдкой глянул в сторону командира,
не заметил ли тот чего… Я, стоя рядом, был не в счет. Но командир так
был увлечен командирством, что не заметил, что происходит у него за
спиной. А зеркальца заднего вида у него, кажется, нет. Далее
бортинженер не так быстро перещелкивал тумблеры, а обдумывал каждую
комбинацию «Есть!» и говорил с некоторой натяжкой… Его тревога
передалась и мне. Я стал поглядывать по сторонам, куда бы свалить. Но
валить было некуда...
В этот момент командир спросил параметры захода на посадку аэропорта.
Для этого второй пилот достал какую-то книжечку, практически блокнот,
что-то полистал и начал диктовать. Я, стоя сзади, хорошо видел, что
было в этой книжечке. Сейчас попробую воспроизвести по памяти.
Вот так это выглядело и запечатлелось в моей памяти.
Второй пилот диктует параметры захода на посадку. Командир рулит.
Самолет закладывает виражи согласно схеме. Но вдруг второй пилот
произносит:
– Ой! Б...дь!!! Это же Бухарест…
И начинает яростно переворачивать страницы своего блокнота. Наконец
находит Будапешт, в котором параметры захода на посадку практически
противоположные.
И с возгласами командира «Е..п твою мать!..» самолет начинает
закладывать виражи, которые очень походили на выкрутасы истребителя
перед атакой противника. Что-то из прошлой, военной жизни Рожина... А
рядом со мной сидел гордый и важный бортинженер, снисходительно
поглядывая на второго пилота.
После атаки на Будапешт, в ожидании рейса на Тель-Авив, мы с Рожиным
хорошо посидели в ресторанчике аэропорта, поболтали за жизнь.
И он признался, что ситуация была не самая лучшая и что нарушать
закон, который гласит, что в кабине не должно быть никого посторонних,
он больше не будет… Ну и правильно…

История вторая
Птичку жалко…

«Армейская служба – тяжелая служба во всех родах войск», – размышлял
я, стоя у окна в перерыве репетиций в ансамбле песни и пляски МВО и
смотря на плац Лефортовских казарм. Там, на плацу, оттачивали парадный
шаг бойцы роты почетного караула. Поднятая ножка аж на 90 см,
тянущиеся носочки в кирзовых сапогах, равнение направо, равнение
налево. Коленочки выключены. И бряк, бряк прямыми ножками об
асфальтик. И часа по четыре, пять… То, что последние мозги из этих
гренадеров при каждом ударе ноги о землю выпрыгивали из их головок,
говорить не приходится. Да мозгов-то особых в этих юных головах еще не
было, иначе бы сошли они с ума, эти бравые солдатики, после первых
двух месяцев этой шагающей службы.
Раз-два... Раз-два – командует молодой лейтенантик. Вот так и будет он
считать до звания полковника.
Браво шагают. Все бойцы за метр восемьдесят, а то и девяносто. Как на
подбор… Сегодня по плацу, а завтра по Красной площади. И весь люд
сбегается смотреть смену караула на посту №1.
А интересно, подумалось мне тогда: а как же их мениски? Еще целы?
Сейчас, наверное, мне кто-нибудь из этих солдатиков и рассказал бы,
как он прожил жизнь после двухлетнего, ежемесячного, ежедневного,
многочасового избиения своих коленных суставов… Рассказали, если бы
смогли дойти… Но тогда, тридцать лет назад, это были не бойцы – орлы.
Но я о птичке. Итак, я смотрю в распахнутое окно, вдыхаю аромат
майского дня 1976 или 77 года. И не подозреваю, что со мной сейчас
будет происходить вещь достаточно необычная, настолько необычная, что
до сих пор объяснения я не нахожу.
Передо мной на подоконник окна села птичка. Я в птичках разбираюсь
плохо. Воробья от голубя отличаю легко. Ворону от орла – тоже. А в
остальных особях путаюсь, да и не вникал никогда в эту проблему. И
живу по принципу: Бог создал эту тварь и надо к ней относиться
по-человечески. Что я и демонстрировал следующие пятнадцать минут.
Итак, птичка села передо мной на подоконник. Желтенькая такая. И стала
меня рассматривать.
– Наглючая, – подумал я и взмахнул рукой. Птичка отлетела, сделала
кружок и снова села передо мной.
– Наверное, она хочет жрать, – решил я. Эта первая мысль, которая
приходит солдату в голову, независимо от рода войск... – Надо ее
подкормить, – и я стал озираться, кто в репетиционном классе ест
бутерброды. Таких набралось трое: Агранович, Рабинович и Гельфман.
На правах старослужашего, практически деда, я мог завладеть
продуктами у любого из них, не спрашивая разрешения. Что я решил и
сделать. Поэтому решительно отправился в их сторону и строго
потребовал:
– Маркуша ( Гельфман), дай, пожалуйста, кусочек хлеба…
После того как Марик отвалил, со страху, полбутерброда и тут же, к
своему изумлению, получил обратно сыр и колбасу, я с добытым хлебом
отправился к окну и накрошил его на подоконник перед птичкой...
Птичка внимательно на него посмотрела и вместо того чтобы его
поклевать, взлетела и села мне на плечо... Изумлению моему не было
предела... Я подумал, что она дрессированная, но откуда здесь может
появиться дрессированная птичка? А эта наглая тварь начала расхаживать
по моему плечу, запрыгнула на голову, откуда я ее и взял в руки, без
особого сопротивления. В руках она вела себя прилично, и я, не зная,
что делать с такой добычей, выпустил ее в окно. Сделав кружок, птичка
снова вернулась на плечо. Фантастика. Я снова отправил ее в окно, и
она снова вернулась. Вокруг собрались ребята. Заинтересованные моими
изысками дрессировщика. Птичка у меня в руках, на ладонях. Улететь она
может в любую минуту. Но она сидит и сидит, а мы тупо на нее смотрим.
Я даже начал ее осторожно пальчиками поглаживать. Ей, видимо, это
нравилось. Она крутила головкой и всячески изгибала шею, если она у
нее есть. Стоят пять солдат, в руках одного птичка, которая еще жива,
это было лишним доказательством того, что советский солдат – самый
гуманный солдат в мире.
Однако все это было как-то неестественно. Причина обнаружилась скоро.
Поглаживая ее по головке, я случайно провел пальцем против шерсти или
оперения, не знаю, как правильно сказать, и обнаружил на ее шее
огромного клеща, который крепко вцепился в нее и прекрасно себя
чувствовал, видимо, заставляя птичку жутко страдать. Пальцами достать
заразу не удалось. И ансамбль был поднят по тревоге для поиска пинцета
или чего-то такого… Через некоторое время обнаружились плоскогубцы, и
мы приступили к операции. Все это время птичка и не думала улетать,
позволяя делать с собой все, что угодно. Толстые и грубые плоскогубцы
не позволяли тонко и изящно проявить нам хирургическое вмешательство.
И когда мы, наконец, отчаялись ухватить паразита так, чтобы не
оставить чего-нибудь в теле птички, мы рванули клеща так, что он вылез
вместе с оперением. Птичка, видимо, упала в обморок, потому что
несколько секунд лежала бездыханная, с разбросанными крыльями на моей
ладони. А когда мы, по всем законам медицины, попытались
продезинфицировать место операции тройным одеколоном, она ожила и
вылетела в окно.
Сделав несколько кругов рядом с окном, видимо, в знак благодарности,
она улетела. Оставив солдатиков у раскрытого окна в состоянии полного
изумления и удивления от только что происшедшего…
А внизу, на плацу, маршировали солдатики роты почетного караула,
чеканя шаг, и эхо гулко отдавалось в замкнутом с четырех сторон
пространстве Лефортовских казарм.
– Левой! Левой! Левой! – командовал офицер без клеща в голове.

История третья
НАТО! Не НАТО, но было все когда-то…

Оборона страны во все времена, режимы, партии и правительства
считалась главной проблемой. Ей уделяли и уделяют огромное внимание.
Снабжают деньгами, выкаченными из народа, и уверяют нас, простых
граждан, что страна в надежных руках. И вот однажды, практически из
этих самых рук, уже изрядно выпивших, а впрочем, и не просыхавших, я
принимал стопку водки и решал вопросы сдерживания войск НАТО
практически на передовой в зоне видимости авангардных отрядов
противника. А было это так.
В январе 1986 года «Бим-Бом» на пике своей славы был награжден
поездкой в Германию по группе советских войск. Как тогда называли: с
военно-шефской миссией. Миссию мы свою выполняли достойно, терпя все
невзгоды армейского концертирования.
Перво-наперво нас посадили в поезд в Москве, и мы помчались в
Германию. Поезд нормальный, вагоны купейные, и после сорока восьми
часов мы приехали в Восточный Берлин. Было раннее утро. Из вагона нас
не выпустили, как простых смертных, которых, кстати, было очень мало,
а вагон наш отцепили от состава и погнали его в Вюнсдорф. Вюнсдорф – в
переводе означает вонючая… Во времена войны это был штаб какой-то
германской армии. А после войны штаб советской группы войск. Где нас и
решили разместить. Приехали в гостиницу ранним утром. Нам, мне и
Теодору Ефимову, выдали один ключ на двоих, из чего мы пришли к
логическому заключению, что будем жить в одном номере. Вошли в номер.
Темно. Чуть-чуть светало. Шторы были задернуты. Теодор занялся
поисками выключателя, а я, бросив чемодан у порога номера и
вдохновленный заграничной жизнью, объявил:
– Тодик! Мы же за границей... Давай посмотрим на Европу… – с этими
словами я театрально раздвинул шторы, устремив свой взгляд... в
Европу… Видимо от того, что я замер в неестественной позе, а глаза мои
приняли форму треугольника, озадаченный Теодор тоже подошел к окну, и
нашему взору предстало… каждый из нас представлял себе все, что
угодно, но только не это. Насколько видел наш взор, практически до
горизонта, близко-близко друг к другу, ровными рядами стояли наши…
танки. Смотрящие дулами своих орудий прямехонько на Запад. От такой
видимой мощи организованного в боевые ряды металла я аж зажмурился.
Шторы задернул так же, как и открыл их. Как театральный занавес после
неудачной премьеры. Это было мое первое впечатление от раннего
европейского утра. Когда в последующие годы эта картинка всплывала в
моем сознании, у меня мурашки пробегали по телу. Это был 1986 год. Ну
кто мог подумать, что через каких-то три-четыре года вся эта мощь и
броня придет в движение и рванет… на Восток... Впрочем, маленькая
предпосылка к этому была и случилась она в этой же поездке. Мы
разъезжали с концертами по частям и гарнизонам, а параллельно с нами
разъезжала высокая комиссия из Министерства обороны, состоящая из
больших чинов. Они и мы встречались в гарнизонах, но познакомились в
последней, воздушной части. Просто мы оказались в одной гостинице и
быстренько познакомились на почве банкета в каком-то из номеров.
Гостиница находилась на территории летной части, и из окон были видны
земляные холмы, в которых базировались наши самолеты. В ту зиму в
Германии стояли большие морозы: примерно 20–25 градусов, а для
Германии это катастрофа. Как оказалось, и для русской Германии тоже.
Однажды утром проснулись мы от страшного грохота и шума. В окна,
которые выходили на взлетную полосу аэродрома, мы наблюдали следующую картину. Из амбаров выкатывали самолеты, в них садились летчики и пытались запустить двигатели. Но у них ничего не выходило. Лютые морозы не дали взлететь ни одной машине. Вечером за бутылочкой с
генералами я спросил:
– А вдруг НАТО нападет… Они же рядом….– генералы угрюмо молчали. Но
через паузу главный из них категорично изрек:
– Не на-па-дут!
– Почему? – вопрошал я.
– А они тоже не заведутся….!

История четвертая
Ты не заметишь…

Водится за мной репутация, что не пропускаю я ни одной юбки. Особенно
это было заметно, когда я был помоложе, а женщины еще ходили в юбках…
С этими моими похождениями связаны не только приятные воспоминания,
ласкающие мою память, но и забавные истории. Это они сейчас забавные,
а в тот момент...
Когда я вылетал из окна, то только просыпался, а приземляясь в кустах
на газоне, осознавал, что я гол как сокол. А наверху из окна
доносились яростные крики мужа, не вовремя вернувшегося из рейса.
Тогда еще никто не видел фильма «Джентльмены удачи» и в народ не вышла
крылатая фраза, произнесенная героями, вылезшими из цементовоза и
бегущими в трусах по улице:
– Кто бежит?
– Трудовые резервы…
Так же и я лет на пять раньше фильма, в мрачную дождливую, почти
осеннюю погоду пробегая по центральной улице города Одессы в одних
трусиках… любезно выброшенных мне из окна вслед за мной… отвечал на
вопросы беспокойных прохожих:
– Куда бежишь?..
– В Динамо… – почему-то отвечал я, хотя бежал, естественно, в цирк, в
свою гардеробную, в которой мог спрятаться, одеться в то, что там
было, и «зализать» раны, которые, естественно, образовались от падения
из окна, пролета через кусты сирени и соприкосновения с газоном.
Таких историй в жизни было предостаточно и обо всех рассказывать не
буду, но про одну… удержаться не могу.
Ночь. Я с подружкой дремлю в кровати в своей комнате, отдыхая от
сладостных утех. А в другой комнате мой товарищ со своей ночной
спутницей только пытается их добиться. А она почему-то этого не хочет.
И слышу я оттуда примерно такой текст:
Он: Ну давай…
Она: Нет
Он: Ну почему…
Она: Отстань…
Он: Ну что ты…
Она: Ой…ой… перестань…
Он: Не могу перестать… Очень хочется...
Она: Ну, прошу тебя... ой…
Он: Ну, давай…
Она: Ой... Нет… нет… не надо… Я боюсь...
Он (выбрасывает последний и неотразимый довод):
– Ну чего ты боишься?.. Я тебя так... что ты даже не заметишь…

История пятая
Лежим, работаем…

Командировки, разъезды, просмотры, переговоры и все, что связано с
сегодняшней моей деятельностью. И вот совершенно недавно мне пришлось
лететь в Америку на просмотр одного шоу. Так как от меня ничего не
зависело, то полетел я не один, а с большой начальницей, руководителем
большого, если не самого большого зала в Москве. Любимый муж трепетно
провожал жену в Шереметьево, которая с незнакомым «дядькой» должна
была улететь «неизвестно куда и неизвестно зачем…». Тогда мы еще не
приятельствовали и поэтому я ловил на себе его косые, настороженные
взгляды. Всю дорогу, весь долгий полет до Америки, начальница
повторяла вслух:
– Как только прилетим, сразу надо позвонить, а то он будет волноваться
и нервничать...
Наши друзья и партнеры встретили нас в аэропорту и сразу же сообщили,
что через час у нас самолет и мы вылетаем дальше по запланированному
маршруту.
Прилетаем в другой город, что-то смотрим, сразу же вылетаем дальше и
так далее… Естественно, в суматохе и в рабочих разговорах, смене
временных поясов, перелетах и акклиматизации любящая жена вернулась в
сознание только через день по «ихнему», по-американскому времени. А по
нашему так и того позже... Бросилась к телефону – телефон дома молчит,
откуда-то позвонила еще раз – опять не застала никого дома. Прошло уже
три-четыре дня, как жена покинула дом и от нее ни слуха ни духа.
Бедный супруг не знает, что делать, куда звонить, кого теребить или
кому бить рожу… Наконец в одном из городов у нас возникла передышка.
Дело было утром. Теплое, солнечное, весеннее утро, и мы решили все
наши деловые разговоры вести во дворе гостиницы у бассейна. Понежиться
на солнышке и поработать мозгами. Взяли свои компьютеры и отправились
к бассейну. Разложились на шезлонгах и приступили к работе, греясь на
солнышке…
Каждые двадцать-тридцать минут любящая жена хватала телефон и звонила домой, но никто не отвечал...
– Наверное, еще на работе…– нервничала она.
– Боже, пять дней я ему не звонила, он, наверное, там с ума сошел…
Улетела, скажет, с Левушкиным и исчезла…
Естественно, все шишки посыпались на меня и на мою отвратительную
репутацию. Мне вспомнили все, что знали и слышали и даже чего не
знали, придумали… Я брыкался, как мог, говоря, что сам еще ни разу не
звонил домой и что я хороший… И т.д. и т.п. В этот момент в Москве
ответили.
И любящая жена радостно заверещала в трубку… возлегая на шезлонге:
Утю-тю-тю-тю-тю-тю-тю… дорогой…
Атя-тя-тя-тя-тя-тя – любимый…
Улю-лю-лю-лю-лю – не могла дозвониться.
Там, на другом конце трубки, муж ревностно и строго задает вопросы
пропавшей жене… На которые она без запинки отвечает. Мы слышим только
ответы.
– Сплошные перелеты…
Вопрос.
– У нас еще утро, дорогой…
Какой-то вопрос мужа, видимо, обо мне.
Да, здесь... Милый…
Последний вопрос мужа был, видимо, такой:
– Что вы там делаете?
Жена отвечает в тех же интонациях:
– Лежим… Работаем…